Представьте себе, кое-кому из мужчин это пришлось по душе. Но после другие им растолковали, что благоверные самых отъявленных пьяниц, предложив такое название, всего лишь зло и горько пошутили. В конце концов городишко получил гордое имя Город. Это чтобы даже самые тупые из жителей, те, кто вконец пропил свои мозги, могли его запомнить. Городишко наверняка был самым захудалым из всех, что когда-либо возникали в нашем королевстве. Да и то сказать, разве можно ждать хоть чего-то путного от поселения, образовавшегося близ трактира? Но к счастью для жителей городка, неподалеку от него пролегала оживленная дорога, в направлении которой он и начал разрастаться и мало-помалу приблизился к ней настолько, что ремесленники стали вести прибыльную торговлю с проезжим людом. А кроме того, местный народ, как это свойственно всем живым существам без исключения, начал обзаводиться потомством, и юные горожане в значительном своем большинстве обещали вырасти куда более цивилизованными, приятными и приличными людьми, чем запойные пьяницы, их породившие.
Мать моя с завидным усердием продолжала заниматься своим ремеслом. Она с одинаковой готовностью принимала всех, кто бы ни искал ее общества. Ей было совершенно безразлично, кто именно пыхтит и потеет, оседлав ее верхом, — старик, юноша, урод, красавец, бедняк или богач. Единственным, на чем сосредоточились все ее помыслы, была великая судьба, ожидавшая меня, ее сына. И она готова была на любые жертвы, лишь бы поспособствовать осуществлению этого моего великого предназначения. Она непрестанно мне об этом твердила, пока я рос. Полагаю, она так настойчиво вбивала это в мою голову по двум причинам. Во-первых, ей хотелось оправдаться в моих глазах, ведь рано или поздно я должен был узнать, насколько презренным почитают люди тот род занятий, который она для себя избрала. А во-вторых, она рассчитывала, что я, поверив ее словам о моих грядущих успехах и достижениях, меньше стану страдать из-за своего физического уродства.
Последнее, честно говоря, и впрямь трудно было причислить к подаркам судьбы. Разумеется, из-за проклятой деформированной правой ноги я выучился ходить куда позднее моих сверстников, и, даже одолев эту науку, еще ребенком понимал, что никогда не стану таким, как они. Им в любой миг ничего не стоило при желании припустить бегом, я же в подобных случаях лишь ковылял чуть быстрее, налегая на посох. Маделайн смастерила мне костыли, и я опирался на них, когда учился ходить. При помощи этих грубых деревяшек я вскоре стал довольно сносно передвигаться по трактиру. Но как же я их ненавидел! При одном взгляде на них меня буквально корчить начинало от сознания собственной неполноценности и беззащитности.
Последнее сформировалось во многом благодаря своеобразному чувству юмора некоторых из посетителей трактира. То и дело кто-нибудь из них ловким ударом по костылю сбивал меня с ног. Кроме завсегдатаев у нас то и дело появлялись новые гости из числа проезжих, и каждому из них наверняка казалось, что блестящая идея свалить меня на пол вышеописанным способом впервые осенила именно его. Так что шутку эту со мной проделывали едва ли не ежедневно. Маделайн, если ей случалось в это время находиться в общем зале, тотчас же бросалась мне на выручку, поднимала меня, отряхивала мое платье и набрасывалась на обидчика чуть ли не с кулаками, вопя, как ему, мол, не стыдно, вот еще герой выискался, силач разэтакий, справился с увечным ребенком. На праведный ее гнев пьяницы всегда почему-то реагировали добродушно-снисходительно: подбадривали ее хохотом и скабрезными выкриками, шлепали по заднице, норовили цапнуть за груди.
Подобное, повторяю, происходило столь часто, что я стал воспринимать все вышеописанное как своего рода ритуал и сделался совершенно нечувствительным к наносимым мне обидам. Единственное, что мне по-настоящему досаждало, это неизменно замотанные ветошью локти и коленки. Из-за них-то я к пяти годам и выбросил проклятые костыли. Я стал опираться при ходьбе на толстую прочную палку. Походка моя от этого стала более медлительной и, пожалуй, менее уверенной, но зато посох оказался для трактирных пьяниц мишенью не столь привлекательной, какой являлись проклятые костыли.
А главное, я вскоре почувствовал, как укрепились мышцы моей здоровой ноги, да и негодная правая сделалась чуть-чуть сильнее. При всяком удобном случае я старался обходиться даже и вовсе без опоры и передвигался по трактиру, хватаясь за столы и барную стойку. Посредством этих тренировок мне удалось значительно развить верхнюю часть своего туловища, но как ни велики были мои успехи, они начинали казаться мне жалкими, стоило только увидеть сквозь окно мчащихся во весь опор мальчишек, среди которых попадались и мои ровесники, и ребятня помоложе. Мне только и оставалось, что вздыхать от жгучей зависти к ним. Они же, и это было для меня очевидно, воспринимали свою полноценность, то, что ноги, здоровые и крепкие, безотказно им подчиняются, как нечто само собой разумеющееся. Я уже тогда это понимал.
Я никогда не задумывался, почему к моей матери так часто приходят мужчины — и все время разные. Оглядываясь назад, на детские свои годы, я не перестаю удивляться, сколь многое из того, чего принято стыдиться, опасаться, избегать, готов счесть нормальным и естественным любой ребенок. Мы с Маделайн ночевали в одной комнате. Она на своей деревянной кровати, я на своем тюфяке, который по утрам следовало сворачивать рулетом и убирать в угол каморки. И ночами, когда я уже лежал в постели (вернее, на полу, на своем набитом соломой ложе), Маделайн не задумываясь вела клиента в нашу с ней общую спальню, если дальняя комната оказывалась занята постояльцами. И мне нередко случалось засыпать под шепот, и кряхтение, и вздохи, доносившиеся с материнской кровати. И это ровным счетом ничего для меня не значило. Маделайн зачем-то делала это, а значит, так было нужно. В моем детском сознании не возникало даже тени мысли, что любая другая из матерей на белом свете может вести себя как-то иначе.
Мне пришлось расстаться с этой иллюзией в возрасте лет шести или семи. Я стал работать на Строкера, едва начав ходить. Вернее, кое-как передвигаться. Я выполнял любую подручную работу — мыл посуду, помогал чистить конюшню. Со своими сверстниками из городка я практически не общался. Когда выдавалась свободная минутка, предпочитал наблюдать сквозь окошко, как они носились друг за дружкой близ трактира с быстротой и ловкостью, о каких я и мечтать не смел. Но в тот день, о котором пойдет речь, Строкер послал меня к лудильщику за прохудившейся кружкой, которую тот взялся запаять, когда в последний раз наведывался в трактир.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189
Мать моя с завидным усердием продолжала заниматься своим ремеслом. Она с одинаковой готовностью принимала всех, кто бы ни искал ее общества. Ей было совершенно безразлично, кто именно пыхтит и потеет, оседлав ее верхом, — старик, юноша, урод, красавец, бедняк или богач. Единственным, на чем сосредоточились все ее помыслы, была великая судьба, ожидавшая меня, ее сына. И она готова была на любые жертвы, лишь бы поспособствовать осуществлению этого моего великого предназначения. Она непрестанно мне об этом твердила, пока я рос. Полагаю, она так настойчиво вбивала это в мою голову по двум причинам. Во-первых, ей хотелось оправдаться в моих глазах, ведь рано или поздно я должен был узнать, насколько презренным почитают люди тот род занятий, который она для себя избрала. А во-вторых, она рассчитывала, что я, поверив ее словам о моих грядущих успехах и достижениях, меньше стану страдать из-за своего физического уродства.
Последнее, честно говоря, и впрямь трудно было причислить к подаркам судьбы. Разумеется, из-за проклятой деформированной правой ноги я выучился ходить куда позднее моих сверстников, и, даже одолев эту науку, еще ребенком понимал, что никогда не стану таким, как они. Им в любой миг ничего не стоило при желании припустить бегом, я же в подобных случаях лишь ковылял чуть быстрее, налегая на посох. Маделайн смастерила мне костыли, и я опирался на них, когда учился ходить. При помощи этих грубых деревяшек я вскоре стал довольно сносно передвигаться по трактиру. Но как же я их ненавидел! При одном взгляде на них меня буквально корчить начинало от сознания собственной неполноценности и беззащитности.
Последнее сформировалось во многом благодаря своеобразному чувству юмора некоторых из посетителей трактира. То и дело кто-нибудь из них ловким ударом по костылю сбивал меня с ног. Кроме завсегдатаев у нас то и дело появлялись новые гости из числа проезжих, и каждому из них наверняка казалось, что блестящая идея свалить меня на пол вышеописанным способом впервые осенила именно его. Так что шутку эту со мной проделывали едва ли не ежедневно. Маделайн, если ей случалось в это время находиться в общем зале, тотчас же бросалась мне на выручку, поднимала меня, отряхивала мое платье и набрасывалась на обидчика чуть ли не с кулаками, вопя, как ему, мол, не стыдно, вот еще герой выискался, силач разэтакий, справился с увечным ребенком. На праведный ее гнев пьяницы всегда почему-то реагировали добродушно-снисходительно: подбадривали ее хохотом и скабрезными выкриками, шлепали по заднице, норовили цапнуть за груди.
Подобное, повторяю, происходило столь часто, что я стал воспринимать все вышеописанное как своего рода ритуал и сделался совершенно нечувствительным к наносимым мне обидам. Единственное, что мне по-настоящему досаждало, это неизменно замотанные ветошью локти и коленки. Из-за них-то я к пяти годам и выбросил проклятые костыли. Я стал опираться при ходьбе на толстую прочную палку. Походка моя от этого стала более медлительной и, пожалуй, менее уверенной, но зато посох оказался для трактирных пьяниц мишенью не столь привлекательной, какой являлись проклятые костыли.
А главное, я вскоре почувствовал, как укрепились мышцы моей здоровой ноги, да и негодная правая сделалась чуть-чуть сильнее. При всяком удобном случае я старался обходиться даже и вовсе без опоры и передвигался по трактиру, хватаясь за столы и барную стойку. Посредством этих тренировок мне удалось значительно развить верхнюю часть своего туловища, но как ни велики были мои успехи, они начинали казаться мне жалкими, стоило только увидеть сквозь окно мчащихся во весь опор мальчишек, среди которых попадались и мои ровесники, и ребятня помоложе. Мне только и оставалось, что вздыхать от жгучей зависти к ним. Они же, и это было для меня очевидно, воспринимали свою полноценность, то, что ноги, здоровые и крепкие, безотказно им подчиняются, как нечто само собой разумеющееся. Я уже тогда это понимал.
Я никогда не задумывался, почему к моей матери так часто приходят мужчины — и все время разные. Оглядываясь назад, на детские свои годы, я не перестаю удивляться, сколь многое из того, чего принято стыдиться, опасаться, избегать, готов счесть нормальным и естественным любой ребенок. Мы с Маделайн ночевали в одной комнате. Она на своей деревянной кровати, я на своем тюфяке, который по утрам следовало сворачивать рулетом и убирать в угол каморки. И ночами, когда я уже лежал в постели (вернее, на полу, на своем набитом соломой ложе), Маделайн не задумываясь вела клиента в нашу с ней общую спальню, если дальняя комната оказывалась занята постояльцами. И мне нередко случалось засыпать под шепот, и кряхтение, и вздохи, доносившиеся с материнской кровати. И это ровным счетом ничего для меня не значило. Маделайн зачем-то делала это, а значит, так было нужно. В моем детском сознании не возникало даже тени мысли, что любая другая из матерей на белом свете может вести себя как-то иначе.
Мне пришлось расстаться с этой иллюзией в возрасте лет шести или семи. Я стал работать на Строкера, едва начав ходить. Вернее, кое-как передвигаться. Я выполнял любую подручную работу — мыл посуду, помогал чистить конюшню. Со своими сверстниками из городка я практически не общался. Когда выдавалась свободная минутка, предпочитал наблюдать сквозь окошко, как они носились друг за дружкой близ трактира с быстротой и ловкостью, о каких я и мечтать не смел. Но в тот день, о котором пойдет речь, Строкер послал меня к лудильщику за прохудившейся кружкой, которую тот взялся запаять, когда в последний раз наведывался в трактир.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189