Кутуйану чудится, что Таргыл даже стонет, когда его погоняешь. Мальчику очень жаль животное.
Вначале Кутуйану нравилось участвовать в пахоте. Еще бы! Сидит он у Таргыла на спине, помахивает камчой, покрикивает, перекликается с Казатом: «Эй, Казат, подгоняй передних, чу, чу!» То и дело оглядываясь на Асеина, Кутуйан любуется им. Как он плуг ведет! На голове черный малахай.
Грудь нараспашку, обнаженные до локтя сильные руки оплетены вздувшимися от напряжения жилами. Густые, кустистые брови то подымаются вверх, то нависают на самые глаза, рот крепко сжат. Но больше всего нравится Кутуйану борода Асеина-ата. Седые волосы в ней перемежаются с темными, она раскинулась во всю грудь, ветер треплет ее и забрасывает легкие пушистые пряди Асеину через плечо, но он на это не обращает внимания, увлеченный трудом, работой, от которой лицо у старика горит; Асеин особенной, ласковой улыбкой встречает брызнувшие из-за гор лучи великого светила. Работает он молча, пристально следит за тем, как отваливаются вправо от лемеха пласты земли с зеленой травой, то и дело очищает плуг и шагает вперед своей обычной уверенной поступью. Не человек, а прямо целая гора, так кажется Кутуйану.
Но на самом-то деле у Асеина сила уже не та. Он по- стариковски отощал, плечи опустились... В молодые годы не таким он был, да ведь от возраста не убежишь, не спрячешься. Вон погляди-ка: торчат на лице обтянутые кожей скулы да нос, вот и весь вид. Мало-помалу, один за другим уходят из жизни друзья-сверстники, тоскливо от этого, тяжко на душе, становишься обидчив, как ребенок, упрям, слезлив.
Асеин старается не поддаваться старости, но чувствует, что все-таки одолевает его она. Бывает, возьмет он свой комуз, выйдет на пригорок подле мельницы, станет там, глядит на затянутую дымкой Чуйскую долину, долго глядит, будто ищет чего-то. И потихоньку напевает, только не так, как раньше, по-другому. Голос то дрожит, то тянет одну мелодию, то срывается, замирает.
Кутуйан не понимает, в чем дело. Он смотрит в ту же сторону, что и Асеин-ата. Бескрайний простор, широкая степь. Раскинуты по ней серыми пятнышками жилища бедняков, темнеют распаханные участки земли.
Кутуйан оборачивается к Асеину-ата, но тот его не замечает. Тянет и тянет жалобную песню, которая так и называется «Жалоба»:
О, этот бренный мир, юдоль печали!
Куда ни поглядишь — везде мертво.
Вся радость мира этого едва ли
Искупит все страдания его.
Был человек и вот уже как не был.
Попробуй всех умерших помяни!
Ушли, вперив глаза пустые в небо,
Пустые горсти сжав, ушли они...
О, этот бренный мир, юдоль печали...
Песен у Асеина-ата великое множество. Он поет и о солнце в небе, и о луне, и о бегущей воде. Поет о справедливости, о судьбе человека, оплакивает эту судьбу, оплакивает старость. От кого он научился всем этим песням? Наверное, ни от кого — сам все сочиняет. Ведь он никогда не повторяет то, что пел однажды. Смысл вроде бы тот же, а слова другие, и мелодия другая. Совсем другая.
Когда Асеин поет, Кутуйан замирает и старается не пропустить ни слова. Он мог бы слушать без конца — пускай зайдет солнце, наступит ночь, луна тихо засияет на небосводе... Потом пусть скроется и она, и снова настанет день. Кутуйану ни до чего нет дела, кроме удивительного мира, который оживает в песнях Асеина. Да, удивительного...
Кутуйану и сам Асеин кажется удивительным и необыкновенным. Хранителем несметных сокровищ. Асеин все знает, все умеет... Почему же он не такой богатый, как Бай? Не такой именитый, как Саты-бий? Почему до самой старости должен он изнурять себя тяжким трудом?
...Вскоре после ухода Сары пошел дождь, да какой — прямо ливень. Асеин досадовал: надо же как полил, не удалось пройти еще хоть пару загонов... Старик окликнул ребят:
— Эй, распрягайте-ка, освободите ремни, да бегите сюда.— Он перевернул плуг.— Теперь уже не поработаешь, скользко... Ну, живей, живей!
Тем временем прибежала Мээркан с пустыми сухими мешками.
— Аке, да вы так совсем промокнете! Нате, накройтесь.— Она протянула Асеину мешок, а два другие отдала ребятам.
С оглушительным треском раскатился гром, дождь еще усилился. Волы стояли тихо, только дышали тяжело, бока у них ходили ходуном.
Снова молния и новый удар грома. Ослепительно белым светом на мгновение озарило все кругом. Вот уж поистине божья мощь, да еще с самого утра.
Речка Джыламыш вздулась, ворочает и несет большие камни, и даже здесь, наверху, слышен их грохот. Кажется, где-то воет собака... Или это волк? Нет, конечно, собака, волки не могут прийти сюда весной. А вдруг и взаправду волки, им такая погода в самый раз.
Непогода не утихает. Все собрались в доме. Масляный светильник горит как-то особенно тускло, слабое пламя его, колеблемое воздухом, то и дело ложится набок, трепещет, и
мечутся по беленым стенам комнаты темные тени, то нелепо огромные, то маленькие, и кажется, что они о чем-то шепчутся между собой. В доме неприютно и мрачно.
Кутуйан молча прижимается к материнским коленям и смотрит на всех. Никто не говорит ни слова.
Мать почувствовала, что мальчик весь дрожит.
— Что с тобой, хороший мой, ты замерз? Выпей-ка горячего чаю.— И она накрывает его полой своей безрукавки, теснее прижимает к себе.
Кутуйана почти всю ночь бил озноб, он то засыпал, то пробуждался в испуге. Мээркан не смыкала глаз, обеспокоенная неожиданной болезнью сына: простудился, должно быть. Только под утро мальчик уснул более или менее спокойно, но сны ему снились один страшнее другого. Запомнился, правда, лишь последний. Он, Кутуйан, один и гонится за бабочкой с темными пятнами на крыльях, лениво и неуклюже перелетающей с места на место. Он не знает, где находится. Какая-то поляна, густо заросшая высокой травой. Кутуйану кажется, что он вот-вот догонит бабочку... Но нет... Она близко, совсем близко, и все-таки он не может ее поймать. Больше он не в силах двигаться. Останавливается и вдруг видит, что бабочка сама летит к нему, каждый миг увеличиваясь в размерах: туловище ее в рост человека, голова размером с голову теленка, а темные пятна на крыльях превращаются в живых птиц, в ворон, и взлетают в воздух целой тучей, закрывая свет солнца. Они кружат возле Кутуйана, хлопают крыльями, разевают огромные клювы, он видит их шевелящиеся языки. Глаза у птиц горят злобой. Кутуйану страшно, он чувствует себя беспомощным, слабым, топчется на месте и прикрывает руками макушку. Он кричит, зовет на помощь, зовет не мать, а отца. Вороны все кружатся над ним, все хлопают крыльями.
— Оте-ец! Отец!
Отец, должно быть, услыхал, потому что издалека, со стороны кладбища, доносится его голос:
— Кукента-а-ай! Родной мой! Единственный! Не бойся, я иду к тебе. Сейчас...
Вскоре отец и вправду появляется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Вначале Кутуйану нравилось участвовать в пахоте. Еще бы! Сидит он у Таргыла на спине, помахивает камчой, покрикивает, перекликается с Казатом: «Эй, Казат, подгоняй передних, чу, чу!» То и дело оглядываясь на Асеина, Кутуйан любуется им. Как он плуг ведет! На голове черный малахай.
Грудь нараспашку, обнаженные до локтя сильные руки оплетены вздувшимися от напряжения жилами. Густые, кустистые брови то подымаются вверх, то нависают на самые глаза, рот крепко сжат. Но больше всего нравится Кутуйану борода Асеина-ата. Седые волосы в ней перемежаются с темными, она раскинулась во всю грудь, ветер треплет ее и забрасывает легкие пушистые пряди Асеину через плечо, но он на это не обращает внимания, увлеченный трудом, работой, от которой лицо у старика горит; Асеин особенной, ласковой улыбкой встречает брызнувшие из-за гор лучи великого светила. Работает он молча, пристально следит за тем, как отваливаются вправо от лемеха пласты земли с зеленой травой, то и дело очищает плуг и шагает вперед своей обычной уверенной поступью. Не человек, а прямо целая гора, так кажется Кутуйану.
Но на самом-то деле у Асеина сила уже не та. Он по- стариковски отощал, плечи опустились... В молодые годы не таким он был, да ведь от возраста не убежишь, не спрячешься. Вон погляди-ка: торчат на лице обтянутые кожей скулы да нос, вот и весь вид. Мало-помалу, один за другим уходят из жизни друзья-сверстники, тоскливо от этого, тяжко на душе, становишься обидчив, как ребенок, упрям, слезлив.
Асеин старается не поддаваться старости, но чувствует, что все-таки одолевает его она. Бывает, возьмет он свой комуз, выйдет на пригорок подле мельницы, станет там, глядит на затянутую дымкой Чуйскую долину, долго глядит, будто ищет чего-то. И потихоньку напевает, только не так, как раньше, по-другому. Голос то дрожит, то тянет одну мелодию, то срывается, замирает.
Кутуйан не понимает, в чем дело. Он смотрит в ту же сторону, что и Асеин-ата. Бескрайний простор, широкая степь. Раскинуты по ней серыми пятнышками жилища бедняков, темнеют распаханные участки земли.
Кутуйан оборачивается к Асеину-ата, но тот его не замечает. Тянет и тянет жалобную песню, которая так и называется «Жалоба»:
О, этот бренный мир, юдоль печали!
Куда ни поглядишь — везде мертво.
Вся радость мира этого едва ли
Искупит все страдания его.
Был человек и вот уже как не был.
Попробуй всех умерших помяни!
Ушли, вперив глаза пустые в небо,
Пустые горсти сжав, ушли они...
О, этот бренный мир, юдоль печали...
Песен у Асеина-ата великое множество. Он поет и о солнце в небе, и о луне, и о бегущей воде. Поет о справедливости, о судьбе человека, оплакивает эту судьбу, оплакивает старость. От кого он научился всем этим песням? Наверное, ни от кого — сам все сочиняет. Ведь он никогда не повторяет то, что пел однажды. Смысл вроде бы тот же, а слова другие, и мелодия другая. Совсем другая.
Когда Асеин поет, Кутуйан замирает и старается не пропустить ни слова. Он мог бы слушать без конца — пускай зайдет солнце, наступит ночь, луна тихо засияет на небосводе... Потом пусть скроется и она, и снова настанет день. Кутуйану ни до чего нет дела, кроме удивительного мира, который оживает в песнях Асеина. Да, удивительного...
Кутуйану и сам Асеин кажется удивительным и необыкновенным. Хранителем несметных сокровищ. Асеин все знает, все умеет... Почему же он не такой богатый, как Бай? Не такой именитый, как Саты-бий? Почему до самой старости должен он изнурять себя тяжким трудом?
...Вскоре после ухода Сары пошел дождь, да какой — прямо ливень. Асеин досадовал: надо же как полил, не удалось пройти еще хоть пару загонов... Старик окликнул ребят:
— Эй, распрягайте-ка, освободите ремни, да бегите сюда.— Он перевернул плуг.— Теперь уже не поработаешь, скользко... Ну, живей, живей!
Тем временем прибежала Мээркан с пустыми сухими мешками.
— Аке, да вы так совсем промокнете! Нате, накройтесь.— Она протянула Асеину мешок, а два другие отдала ребятам.
С оглушительным треском раскатился гром, дождь еще усилился. Волы стояли тихо, только дышали тяжело, бока у них ходили ходуном.
Снова молния и новый удар грома. Ослепительно белым светом на мгновение озарило все кругом. Вот уж поистине божья мощь, да еще с самого утра.
Речка Джыламыш вздулась, ворочает и несет большие камни, и даже здесь, наверху, слышен их грохот. Кажется, где-то воет собака... Или это волк? Нет, конечно, собака, волки не могут прийти сюда весной. А вдруг и взаправду волки, им такая погода в самый раз.
Непогода не утихает. Все собрались в доме. Масляный светильник горит как-то особенно тускло, слабое пламя его, колеблемое воздухом, то и дело ложится набок, трепещет, и
мечутся по беленым стенам комнаты темные тени, то нелепо огромные, то маленькие, и кажется, что они о чем-то шепчутся между собой. В доме неприютно и мрачно.
Кутуйан молча прижимается к материнским коленям и смотрит на всех. Никто не говорит ни слова.
Мать почувствовала, что мальчик весь дрожит.
— Что с тобой, хороший мой, ты замерз? Выпей-ка горячего чаю.— И она накрывает его полой своей безрукавки, теснее прижимает к себе.
Кутуйана почти всю ночь бил озноб, он то засыпал, то пробуждался в испуге. Мээркан не смыкала глаз, обеспокоенная неожиданной болезнью сына: простудился, должно быть. Только под утро мальчик уснул более или менее спокойно, но сны ему снились один страшнее другого. Запомнился, правда, лишь последний. Он, Кутуйан, один и гонится за бабочкой с темными пятнами на крыльях, лениво и неуклюже перелетающей с места на место. Он не знает, где находится. Какая-то поляна, густо заросшая высокой травой. Кутуйану кажется, что он вот-вот догонит бабочку... Но нет... Она близко, совсем близко, и все-таки он не может ее поймать. Больше он не в силах двигаться. Останавливается и вдруг видит, что бабочка сама летит к нему, каждый миг увеличиваясь в размерах: туловище ее в рост человека, голова размером с голову теленка, а темные пятна на крыльях превращаются в живых птиц, в ворон, и взлетают в воздух целой тучей, закрывая свет солнца. Они кружат возле Кутуйана, хлопают крыльями, разевают огромные клювы, он видит их шевелящиеся языки. Глаза у птиц горят злобой. Кутуйану страшно, он чувствует себя беспомощным, слабым, топчется на месте и прикрывает руками макушку. Он кричит, зовет на помощь, зовет не мать, а отца. Вороны все кружатся над ним, все хлопают крыльями.
— Оте-ец! Отец!
Отец, должно быть, услыхал, потому что издалека, со стороны кладбища, доносится его голос:
— Кукента-а-ай! Родной мой! Единственный! Не бойся, я иду к тебе. Сейчас...
Вскоре отец и вправду появляется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77