Там она поставила его и начала раздеваться.
Сквозь тонкую ткань белого занавеса Казат видел каждое ее движение и не мог отвести глаз. Он и сам не заметил, как
стянул с себя сапоги, развязал пояс... Тихо ступая, подошел к занавеске и отодвинул ее. Бегаим быстро повернулась к нему и прикрыла руками грудь, хотела что-то сказать, но не успела. Казат обнял ее и начал жадно целовать.
Самой короткой, но и самой счастливой в жизни стала для Бегаим эта ночь — в один миг она унесла и тоску, и неудовлетворенные желания, все ее горести унесла, смахнула прочь. Одной такой ночи довольно, чтобы не сетовать на судьбу. Пройдут года, хорошие или дурные, полные забот, но сколько бы их ни пришлось пережить, на каждый ляжет свет нынешнего счастья, вечный, как свет Полярной звезды, указующей путь. Он навсегда сохранится на небосклоне жизни Бегаим.
Ночь кончалась, забрезжил рассвет.
Казат, облокотившись на подушку, смотрел на задремавшую Бегаим. Темные тонкие волосы разметались по изголовью, ровно, спокойно дышала грудь, крошечные бисеринки пота выступили под глазами и над верхней губой. Он жадно вдохнул запах ее тела — нежный, волнующий.
Казат шевельнулся, собираясь встать. Бегаим мгновенно пробудилась, обняла его за шею.
— Подожди, Казат. Не уходи.
Он наклонился, поцеловал ее в лоб.
Бегаим вздохнула:
— Что, уже утро?
Из юрты они вышли вдвоем. Утро еще только начиналось, свежее и ясное, но Бегаим ничего не видела, не замечала. Тесно прижавшись к Казату, шла рядом с ним. Остановилась у самого спуска.
— Иди, любовь моя. Я жду тебя. Помни, я жду тебя каждый день в тот час, как на небе загорятся звезды...
Одним движением вскочил Казат на спину своему Баиру и погнал коня в лощину. Выбравшись вскоре затем на гребень, оглянулся. В предутренней дымке, окутавшей все вокруг — и горы, и дол, увидел он Бегаим. Она стояла на холме в накинутом на плечи белом бешмете и казалась ему лучом волшебного света, озарившего его жизнь.
13
Лето катилось к осени. К той самой осени, которая принесла племени кунту многие беды и обиды, к осени безрадостной, злосчастной. И первопричиной всех бед были междоусобицы «отцов народа».
По обычаю, ни один манап, будь он мелкий или крупный, не мог только по своей прихоти сживать людей с места. Никто не понимал, какой черный козел боднул Байтика, да и Базаркул тоже как с цепи сорвался. Чего им, спрашивается, не хватает? Выслушали бы друг друга, нашли путь к согласию — прекрасно, а не нашли — созвали бы общий совет. Но их такой выход не устраивает, нет, ни в какую. Каждый считает себя правым, каждому только своя слава, своя честь дорога.
Рано или поздно такие раздоры становятся всем очевидны. Базаркул никак не хотел уступать, отправился в уезд доказывать свои преимущества, свои стародавние права. Он требовал, чтобы именно его сделали болушем. Но там же, в уезде, оказался и Байтик. Он доказывал свое. Переругались они с Базаркулом, спорили остервенело, но, конечно, победил сильнейший. Дело было решено в пользу Байтика.
Что теперь недоступно Байтику? Все доступно. Руки у него длинные, слово непреложно. Что ему Базаркул, ежели, несмотря на затеянные им смуты и совершенные убийства, он вершит суд и расправу от имени его величества Белого царя, который поставил его на высокую должность? Базаркул для него все равно что муха.
А что осталось Базаркулу? Остались ему его земли, сиди себе на них да терпи, пока терпится. Молча сноси, если у тебя забирают в табунщики к Байтику молодых джигитов вроде Казата. Но хуже всех пришлось джатакам в предгорьях — Байтик наложил лапу на их пахотные земли. Одним из первых пострадал Санджар.
Он возвращался после работы на току, который надо было очистить от сора и камней, привести перед молотьбой в порядок. Еще издали услыхал какой-то шум у своего дома, потом увидал возле загона человек пять верховых, которые вроде бы о чем-то спорят, размахивая руками. Санджару стало любопытно, кто это сюда пожаловал. Присмотрелся — люди незнакомые, но кое-кого из них он раньше где-то встречал. Один из них, похоже, купец... нет, не один, а двое, да еще рыжебородый крупный мужчина и джигит помоложе. Кажется, они-то и спорят о чем-то, тыча то и дело руками в сторону Санджарова пшеничного поля. Вот они, окончательно распалившись, направили коней прямо на спелую ниву. У Санджара так и захолонуло внутри: что же они делают? Спятили?
— Э-эй! — закричал он что было силы.— Вы что, ослепли? Убирайтесь с поля!
И он, по-стариковски неуклюже переваливаясь, побежал
за ними, но на него даже не оглянулись. Санджар крикнул еще раз:
— Остолопы, убирайтесь, вам говорят!
Тогда всадники натянули поводья и остановились. Старик, весь запыхавшись и вытаращив глаза, подбежал к ним. Борода у него тряслась.
— Что вы творите, непутевые? — Санджар, чуть не плача, пригнулся к земле и попытался выпрямить примятые колосья.— Не нашли другого места на конях гарцевать?
Рыжебородый усмехнулся:
— А это чем не место?
— Здесь хлебное поле, байбача1. Разве ты не видишь?
— До слепоты мне, слава богу, далеко. Глаза пока на месте. Ты лучше свои открой пошире! — Рыжебородый привстал на стременах и заорал: — Открой пошире, говорю! Ну! Вот уж истинно, что худая собака на хозяина лает. Не видишь, кто перед тобой?
И тут Санджар его узнал: мирза в куньей шапке, который ехал вместе с Саты-бием в злосчастный для Санджара и Асеина базарный день. От неожиданности и страха у старика язык отнялся. Рыжебородый был явно доволен, что так его напугал.
— Н-ну? — процедил он.— Ты еще не совсем потерял разум. Хлебное поле, видите ли... Если понадобится, не только поле твое, а и тебя самого заберем. А? Если ты такой жалостливый, убирай свой хлеб поживей. Мы не жадные. Душа у нас щедрая. Оставляем тебе сей год твой урожай. Но с будущего года земля эта от загона и во-он до тех пор,— он указал до каких,— переходит к этим вот людям.
— Как переходит? — дрожащим голосом спросил Санджар.— Это же наша земля.
— А вы кто такие?
— Кем нам быть, рабы божьи и пророка Мухаммеда.
— А также батыра?
— Так то канаевские, байбача. Мы из племени кунту.
— Кунту...— Рыжий сморщил нос.— Разве вы не знаете, что все солто2 подчиняются батыру?
Санджар все еще сопротивлялся:
— Подчиняются, согласен, но разве можно так поступать? Ведь здесь наши исконные земли.
— Хватит! У меня нет времени торчать тут и разговаривать с тобой. Сказано, и конец! А будешь еще приставать, лишишься и этого твоего урожая. Велю спалить, вот и все. Пожалел тебя, вижу — почтенный аксакал. Прочь с моих глаз!
— Байбача...— жалобно начал Санджар, но байбача его больше не стал слушать, хлестнул коня камчой по шее и поскакал через поле в сопровождении своей свиты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Сквозь тонкую ткань белого занавеса Казат видел каждое ее движение и не мог отвести глаз. Он и сам не заметил, как
стянул с себя сапоги, развязал пояс... Тихо ступая, подошел к занавеске и отодвинул ее. Бегаим быстро повернулась к нему и прикрыла руками грудь, хотела что-то сказать, но не успела. Казат обнял ее и начал жадно целовать.
Самой короткой, но и самой счастливой в жизни стала для Бегаим эта ночь — в один миг она унесла и тоску, и неудовлетворенные желания, все ее горести унесла, смахнула прочь. Одной такой ночи довольно, чтобы не сетовать на судьбу. Пройдут года, хорошие или дурные, полные забот, но сколько бы их ни пришлось пережить, на каждый ляжет свет нынешнего счастья, вечный, как свет Полярной звезды, указующей путь. Он навсегда сохранится на небосклоне жизни Бегаим.
Ночь кончалась, забрезжил рассвет.
Казат, облокотившись на подушку, смотрел на задремавшую Бегаим. Темные тонкие волосы разметались по изголовью, ровно, спокойно дышала грудь, крошечные бисеринки пота выступили под глазами и над верхней губой. Он жадно вдохнул запах ее тела — нежный, волнующий.
Казат шевельнулся, собираясь встать. Бегаим мгновенно пробудилась, обняла его за шею.
— Подожди, Казат. Не уходи.
Он наклонился, поцеловал ее в лоб.
Бегаим вздохнула:
— Что, уже утро?
Из юрты они вышли вдвоем. Утро еще только начиналось, свежее и ясное, но Бегаим ничего не видела, не замечала. Тесно прижавшись к Казату, шла рядом с ним. Остановилась у самого спуска.
— Иди, любовь моя. Я жду тебя. Помни, я жду тебя каждый день в тот час, как на небе загорятся звезды...
Одним движением вскочил Казат на спину своему Баиру и погнал коня в лощину. Выбравшись вскоре затем на гребень, оглянулся. В предутренней дымке, окутавшей все вокруг — и горы, и дол, увидел он Бегаим. Она стояла на холме в накинутом на плечи белом бешмете и казалась ему лучом волшебного света, озарившего его жизнь.
13
Лето катилось к осени. К той самой осени, которая принесла племени кунту многие беды и обиды, к осени безрадостной, злосчастной. И первопричиной всех бед были междоусобицы «отцов народа».
По обычаю, ни один манап, будь он мелкий или крупный, не мог только по своей прихоти сживать людей с места. Никто не понимал, какой черный козел боднул Байтика, да и Базаркул тоже как с цепи сорвался. Чего им, спрашивается, не хватает? Выслушали бы друг друга, нашли путь к согласию — прекрасно, а не нашли — созвали бы общий совет. Но их такой выход не устраивает, нет, ни в какую. Каждый считает себя правым, каждому только своя слава, своя честь дорога.
Рано или поздно такие раздоры становятся всем очевидны. Базаркул никак не хотел уступать, отправился в уезд доказывать свои преимущества, свои стародавние права. Он требовал, чтобы именно его сделали болушем. Но там же, в уезде, оказался и Байтик. Он доказывал свое. Переругались они с Базаркулом, спорили остервенело, но, конечно, победил сильнейший. Дело было решено в пользу Байтика.
Что теперь недоступно Байтику? Все доступно. Руки у него длинные, слово непреложно. Что ему Базаркул, ежели, несмотря на затеянные им смуты и совершенные убийства, он вершит суд и расправу от имени его величества Белого царя, который поставил его на высокую должность? Базаркул для него все равно что муха.
А что осталось Базаркулу? Остались ему его земли, сиди себе на них да терпи, пока терпится. Молча сноси, если у тебя забирают в табунщики к Байтику молодых джигитов вроде Казата. Но хуже всех пришлось джатакам в предгорьях — Байтик наложил лапу на их пахотные земли. Одним из первых пострадал Санджар.
Он возвращался после работы на току, который надо было очистить от сора и камней, привести перед молотьбой в порядок. Еще издали услыхал какой-то шум у своего дома, потом увидал возле загона человек пять верховых, которые вроде бы о чем-то спорят, размахивая руками. Санджару стало любопытно, кто это сюда пожаловал. Присмотрелся — люди незнакомые, но кое-кого из них он раньше где-то встречал. Один из них, похоже, купец... нет, не один, а двое, да еще рыжебородый крупный мужчина и джигит помоложе. Кажется, они-то и спорят о чем-то, тыча то и дело руками в сторону Санджарова пшеничного поля. Вот они, окончательно распалившись, направили коней прямо на спелую ниву. У Санджара так и захолонуло внутри: что же они делают? Спятили?
— Э-эй! — закричал он что было силы.— Вы что, ослепли? Убирайтесь с поля!
И он, по-стариковски неуклюже переваливаясь, побежал
за ними, но на него даже не оглянулись. Санджар крикнул еще раз:
— Остолопы, убирайтесь, вам говорят!
Тогда всадники натянули поводья и остановились. Старик, весь запыхавшись и вытаращив глаза, подбежал к ним. Борода у него тряслась.
— Что вы творите, непутевые? — Санджар, чуть не плача, пригнулся к земле и попытался выпрямить примятые колосья.— Не нашли другого места на конях гарцевать?
Рыжебородый усмехнулся:
— А это чем не место?
— Здесь хлебное поле, байбача1. Разве ты не видишь?
— До слепоты мне, слава богу, далеко. Глаза пока на месте. Ты лучше свои открой пошире! — Рыжебородый привстал на стременах и заорал: — Открой пошире, говорю! Ну! Вот уж истинно, что худая собака на хозяина лает. Не видишь, кто перед тобой?
И тут Санджар его узнал: мирза в куньей шапке, который ехал вместе с Саты-бием в злосчастный для Санджара и Асеина базарный день. От неожиданности и страха у старика язык отнялся. Рыжебородый был явно доволен, что так его напугал.
— Н-ну? — процедил он.— Ты еще не совсем потерял разум. Хлебное поле, видите ли... Если понадобится, не только поле твое, а и тебя самого заберем. А? Если ты такой жалостливый, убирай свой хлеб поживей. Мы не жадные. Душа у нас щедрая. Оставляем тебе сей год твой урожай. Но с будущего года земля эта от загона и во-он до тех пор,— он указал до каких,— переходит к этим вот людям.
— Как переходит? — дрожащим голосом спросил Санджар.— Это же наша земля.
— А вы кто такие?
— Кем нам быть, рабы божьи и пророка Мухаммеда.
— А также батыра?
— Так то канаевские, байбача. Мы из племени кунту.
— Кунту...— Рыжий сморщил нос.— Разве вы не знаете, что все солто2 подчиняются батыру?
Санджар все еще сопротивлялся:
— Подчиняются, согласен, но разве можно так поступать? Ведь здесь наши исконные земли.
— Хватит! У меня нет времени торчать тут и разговаривать с тобой. Сказано, и конец! А будешь еще приставать, лишишься и этого твоего урожая. Велю спалить, вот и все. Пожалел тебя, вижу — почтенный аксакал. Прочь с моих глаз!
— Байбача...— жалобно начал Санджар, но байбача его больше не стал слушать, хлестнул коня камчой по шее и поскакал через поле в сопровождении своей свиты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77