До сих пор еще стыдлив, как школьница.
Игорь впился взглядом в отца. Нет, не досада у него во взгляде, а боль...
Остальные поглядывали кто куда, только не на своего принципала. Старались показать,—ничего, мол, особенного не происходит, они и не к такому привыкли...
До сих пор Федор Ипполитович на поведение своих подчиненных в подобных случаях внимания не обращал. Врос, как говорил когда-то Игорь, в собственный пьедестал, и что мне, дескать, до пигмеев, копошащихся у подножья!
Почему же сегодня, хоть все вокруг так зыбко, каждая мелочь бросается в глаза?
Сергей вскочил и окаменел, вглядываясь в Фармагея, И снова профессору вспомнились те, кто закрывал собой командиров и амбразуры вражеских дотов. Но вот Сергей рванулся к двери...
Отдышавшись, Федор Ипполитович снова уставился на Фармагея:
— Вы что, диссертацию свою в монастырской келье пишете? Кроме моей статейки, которая сейчас и копейки не стоит, ничего знать не хотите? Да в надерганных вами цитатах мельком говорится о глупости, которой отличались некоторые недоучки в начале войны, до появления сульфамидов и пенициллина. Но в той же статейке черным по белому написано, что появление этих препаратов сразу сняло эту идиотскую проблему. Почему вы этого наизусть не выучили? И как вы отважились городить эту дичь здесь, да еще после того, как ваш коллега дал вам вчера в руки продуманный до мельчайших подробностей, безукоризненный план дальнейшего лечения Хорунжей. А вы... Вот уж воистину заставь дурака богу молиться... Есть ли у присутствующих вопросы к Фармагею?
В зале стало совсем тихо. Все взгляды устремились на Федора Ипполитовича. Одни удивленно: небывалая история — профессор сам себя покритиковал. Правда, недобрым словом помянул свою старую статью. Но и такого еще не случалось... Другие (слава богу, их меньше) так и не поняли, в чем же виновен будущий кандидат медицинских наук. Значит, и кроме Фармагея в институте можно найти таких же невежд?
— Нет вопросов? — почти спокойно спросил Федор Ицполитович и сам за всех ответил: — Да и какие тут могут быть разговоры!.. Попрошу тех, кто хочет взглянуть на Хорунжую, в семнадцатую.
И, словно поднятый по тревоге, зашагал к выходу из зала.
Самовольно покинув пятиминутку, Друзь помчался в палату, где лежала молодая актриса. Но не о глупости Фармагея была его первая мысль, а не допустил ли он сам ошибки позапрошлой ночью. Ведь когда Марина Эрастовна лежала на операционном столе, ни на миг не давала ему покоя тревога о Черемашко.
Какое-то время он постоял у входа в палату, припоминая события ночи под понедельник, но упрекнуть себя ему было не в чем. Все сделано правильно. Да и профессор вчера за Хорунжую его не упрекнул.
Правда, на пятиминутке Федор Ипполитович слушал Друзя краем уха. А Фармагей следовал его примеру. И после осмотра Марины Эрастовны разговор шел не столько о ней, сколько о диссертации: данный случай поможет, мол, Фармагею кое-что уточнить. Тот и принялся «уточнять».
Когда Друзь вошел в семнадцатую палату, глаза у Марины Эрастовны были закрыты, руки неподвижно лежали поверх одеяла. Если спит, хорошо. И с температур
рой как будто все в порядке, хотя Гришко и допустил неточность: она сегодня на одну десятую выше, чем вчера вечером. А пульс...
Осторожно, чтобы не разбудить больную, Друзь взял ее руку. И едва не выронил. Запись врет! Или от шести, когда меряется температура, до девяти она подскочила не меньше чем на градус!
Хорунжая не спала. Едва Друзь опустил ее руку, она сказала:
— Доброе утро, мой спаситель.
Голос у нее стал слабее. Лицо осунулось..,
— Доброе... Как спалось?
— Не хуже, чем другим. И не лучше.
— А как чувствуете себя?
— Одно меня беспокоит: знают ли в театре, что со мной?
— Ну конечно. Столько звонков оттуда.,.
Хоть за это спасибо Фармагею: вряд ли Друзь сообразил бы утешить этим Хорунжую.
— Я боюсь, что из театра позвонят моим в Киев. А это не нужно, не правда ли?
Друзь уклонился от ответа:
— И это все?
Не улыбка, а лишь желание улыбнуться увидел он в потускневших глазах Марины Эрастовны.
— Жаловаться мне не на что,— тихо сказала она.— Доктор у нас такой любезный. У него столько всяких шуток...
Друзь придвинул к кровати стул, сел и заговорил так, будто Хорунжая не позже завтрашнего дня будет здоровой:
— Даже печень не дает о себе знать? Позвольте, я посмотрю, как она... Нет-нет, я сквозь сорочку: все равно под ней слой марли и клеила.
Едва он притронулся к рубашке над операционным местом, как Марина Эрастовна вздрогнула. И не только около печени ей было больно — осторожные касания Друзя заставили ее прикусить губу...
На пороге появилась медсестра, испуганно оглядела всех и отступила от двери, чтобы пропустить нового посетителя.
Вошел Федор Ипполитович. Вид у него был как всегда — смесь властности и дружелюбия. Ничто не напоминало о громах и молниях в конференц-зале. Сопровождающих он остановил у порога. Только Фармагею жестом велел подойти к Хорунжей.
Как вести себя при больных, Гришко не забыл. Но взгляд его задержался на Друзе: «Если что, выручай, братец!»
За однокашников в любых случаях надо заступаться. И Друзь незаметно кивнул ему.
Федор Ипполитович неторопливо опустился на освобожденный Друзем стул и обратился к больной так, как обращается завзятый театрал к деятелям сценического искусства:
— Я невероятно рад видеть вас у себя. И хочу надеяться, что вы здесь не заскучаете.
— Постараюсь...
— Вот и отлично. Артист в любых обстоятельствах остается творцом. Между прочим, это самый лучший способ скорее выздороветь... Совершенствуйте уже сыгранные роли, мечтайте о новых...
Тем временем рука его незаметно легла на пульс больной, а глаза обратились к температурному листку в ногах кровати. Медсестра сейчас же поднесла этот листок к глазам профессора. И Федор Ипполитович как бы невзначай спросил:
— А сейчас?
В то же мгновение под мышкой у Хорунжей очутился термометр.
— Если будете пользоваться временем целесообразно, оно будет проходить незаметно,— продолжал Федор Ипполитович.— Полежите у нас, сколько нужно, потом дней десять будете набираться сил дома. И забудете о своем ранении навсегда. Весной увидите со сцены, скажем, меня в зале, промелькнет в вашей головке: «Кто это? Где я его видела?» И не вспомните, пожалуй...
Пока Марина Эрастовна держит термометр, профессор будет отвлекать внимание на себя. Взяв своего однокурсника под руку, Друзь вывел его из палаты.
Поведение профессора несколько успокоило Гришка. А товарищеский жест Друзя вернул ему и самоуверенность. Он обнял Друзя за талию:
— Вот так всегда — из большой тучи малый дождь... Вечно наш дед из мухи слона делает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Игорь впился взглядом в отца. Нет, не досада у него во взгляде, а боль...
Остальные поглядывали кто куда, только не на своего принципала. Старались показать,—ничего, мол, особенного не происходит, они и не к такому привыкли...
До сих пор Федор Ипполитович на поведение своих подчиненных в подобных случаях внимания не обращал. Врос, как говорил когда-то Игорь, в собственный пьедестал, и что мне, дескать, до пигмеев, копошащихся у подножья!
Почему же сегодня, хоть все вокруг так зыбко, каждая мелочь бросается в глаза?
Сергей вскочил и окаменел, вглядываясь в Фармагея, И снова профессору вспомнились те, кто закрывал собой командиров и амбразуры вражеских дотов. Но вот Сергей рванулся к двери...
Отдышавшись, Федор Ипполитович снова уставился на Фармагея:
— Вы что, диссертацию свою в монастырской келье пишете? Кроме моей статейки, которая сейчас и копейки не стоит, ничего знать не хотите? Да в надерганных вами цитатах мельком говорится о глупости, которой отличались некоторые недоучки в начале войны, до появления сульфамидов и пенициллина. Но в той же статейке черным по белому написано, что появление этих препаратов сразу сняло эту идиотскую проблему. Почему вы этого наизусть не выучили? И как вы отважились городить эту дичь здесь, да еще после того, как ваш коллега дал вам вчера в руки продуманный до мельчайших подробностей, безукоризненный план дальнейшего лечения Хорунжей. А вы... Вот уж воистину заставь дурака богу молиться... Есть ли у присутствующих вопросы к Фармагею?
В зале стало совсем тихо. Все взгляды устремились на Федора Ипполитовича. Одни удивленно: небывалая история — профессор сам себя покритиковал. Правда, недобрым словом помянул свою старую статью. Но и такого еще не случалось... Другие (слава богу, их меньше) так и не поняли, в чем же виновен будущий кандидат медицинских наук. Значит, и кроме Фармагея в институте можно найти таких же невежд?
— Нет вопросов? — почти спокойно спросил Федор Ицполитович и сам за всех ответил: — Да и какие тут могут быть разговоры!.. Попрошу тех, кто хочет взглянуть на Хорунжую, в семнадцатую.
И, словно поднятый по тревоге, зашагал к выходу из зала.
Самовольно покинув пятиминутку, Друзь помчался в палату, где лежала молодая актриса. Но не о глупости Фармагея была его первая мысль, а не допустил ли он сам ошибки позапрошлой ночью. Ведь когда Марина Эрастовна лежала на операционном столе, ни на миг не давала ему покоя тревога о Черемашко.
Какое-то время он постоял у входа в палату, припоминая события ночи под понедельник, но упрекнуть себя ему было не в чем. Все сделано правильно. Да и профессор вчера за Хорунжую его не упрекнул.
Правда, на пятиминутке Федор Ипполитович слушал Друзя краем уха. А Фармагей следовал его примеру. И после осмотра Марины Эрастовны разговор шел не столько о ней, сколько о диссертации: данный случай поможет, мол, Фармагею кое-что уточнить. Тот и принялся «уточнять».
Когда Друзь вошел в семнадцатую палату, глаза у Марины Эрастовны были закрыты, руки неподвижно лежали поверх одеяла. Если спит, хорошо. И с температур
рой как будто все в порядке, хотя Гришко и допустил неточность: она сегодня на одну десятую выше, чем вчера вечером. А пульс...
Осторожно, чтобы не разбудить больную, Друзь взял ее руку. И едва не выронил. Запись врет! Или от шести, когда меряется температура, до девяти она подскочила не меньше чем на градус!
Хорунжая не спала. Едва Друзь опустил ее руку, она сказала:
— Доброе утро, мой спаситель.
Голос у нее стал слабее. Лицо осунулось..,
— Доброе... Как спалось?
— Не хуже, чем другим. И не лучше.
— А как чувствуете себя?
— Одно меня беспокоит: знают ли в театре, что со мной?
— Ну конечно. Столько звонков оттуда.,.
Хоть за это спасибо Фармагею: вряд ли Друзь сообразил бы утешить этим Хорунжую.
— Я боюсь, что из театра позвонят моим в Киев. А это не нужно, не правда ли?
Друзь уклонился от ответа:
— И это все?
Не улыбка, а лишь желание улыбнуться увидел он в потускневших глазах Марины Эрастовны.
— Жаловаться мне не на что,— тихо сказала она.— Доктор у нас такой любезный. У него столько всяких шуток...
Друзь придвинул к кровати стул, сел и заговорил так, будто Хорунжая не позже завтрашнего дня будет здоровой:
— Даже печень не дает о себе знать? Позвольте, я посмотрю, как она... Нет-нет, я сквозь сорочку: все равно под ней слой марли и клеила.
Едва он притронулся к рубашке над операционным местом, как Марина Эрастовна вздрогнула. И не только около печени ей было больно — осторожные касания Друзя заставили ее прикусить губу...
На пороге появилась медсестра, испуганно оглядела всех и отступила от двери, чтобы пропустить нового посетителя.
Вошел Федор Ипполитович. Вид у него был как всегда — смесь властности и дружелюбия. Ничто не напоминало о громах и молниях в конференц-зале. Сопровождающих он остановил у порога. Только Фармагею жестом велел подойти к Хорунжей.
Как вести себя при больных, Гришко не забыл. Но взгляд его задержался на Друзе: «Если что, выручай, братец!»
За однокашников в любых случаях надо заступаться. И Друзь незаметно кивнул ему.
Федор Ипполитович неторопливо опустился на освобожденный Друзем стул и обратился к больной так, как обращается завзятый театрал к деятелям сценического искусства:
— Я невероятно рад видеть вас у себя. И хочу надеяться, что вы здесь не заскучаете.
— Постараюсь...
— Вот и отлично. Артист в любых обстоятельствах остается творцом. Между прочим, это самый лучший способ скорее выздороветь... Совершенствуйте уже сыгранные роли, мечтайте о новых...
Тем временем рука его незаметно легла на пульс больной, а глаза обратились к температурному листку в ногах кровати. Медсестра сейчас же поднесла этот листок к глазам профессора. И Федор Ипполитович как бы невзначай спросил:
— А сейчас?
В то же мгновение под мышкой у Хорунжей очутился термометр.
— Если будете пользоваться временем целесообразно, оно будет проходить незаметно,— продолжал Федор Ипполитович.— Полежите у нас, сколько нужно, потом дней десять будете набираться сил дома. И забудете о своем ранении навсегда. Весной увидите со сцены, скажем, меня в зале, промелькнет в вашей головке: «Кто это? Где я его видела?» И не вспомните, пожалуй...
Пока Марина Эрастовна держит термометр, профессор будет отвлекать внимание на себя. Взяв своего однокурсника под руку, Друзь вывел его из палаты.
Поведение профессора несколько успокоило Гришка. А товарищеский жест Друзя вернул ему и самоуверенность. Он обнял Друзя за талию:
— Вот так всегда — из большой тучи малый дождь... Вечно наш дед из мухи слона делает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66