Кое- что мы о вас знаем и считаем необходимым предупредить вас... Как вы считаете,— обратился он к ровеснику Игоря,— хватит ли сказанного мудрому?
Младший коллега подтвердил:
— Вполне. Чтобы все у вас пошло хорошо, Игорь Федорович, принимая палату, самым тщательным образом проверьте документацию на каждую больную. Возможно, там все в порядке. Но... лучше, если вы будете знать это точно.
Войдя в кабинет, Федор Ипполитович с силой захлопнул дверь. И хотя незакрепленный запор английского замка щелкнул достаточно громко, попробовал дверь плечом: как следует ли она закрылась? Убедившись, что к нему никто не проникнет, профессор позволил себе перевести дух и начал не спеша, задумчиво проверять ширину кабинета: шесть шагов туда, шесть шагов обратно.
Он не узнавал себя.
Чуть ли не полчаса удерживался от того, без чего не проходила ни одна пятиминутка. Не разрешил себе ни одной резкой фразы.
А разве не заслужил Фармагей, этот сукин сын, чтоб от него мокрого места не осталось? И как подмывало гаркнуть на Евецкого, чтобы этот иезуит сидел тихо, ловил каждое слово и принимал его на свой счет!
А Игорь...
Отец, можно сказать, через самого себя переступил, дал сыну возможность показать себя с лучшей стороны. А он — Фармагей, видите ли, не так уж и виноват: его, мол, так здесь воспитали. Едва почувствовал твердую почву под ногами и — на тебе!—уже выкидывает старые коленца!
И никого это не возмутило. Все вели себя так, словно их это не касалось... или были согласны с Игорем..,
Конечно, споры на пятиминутках явление здесь редчайшее. Так уж повелось, что высказывались лишь научный руководитель, его «руки», изредка выскакивал со своими туманными замечаниями Каранда, а остальные изредка задавали для приличия вопросы. Хорошо налаженный и выверенный механизм работал без перебоев и точно выполнял волю стоящего у пульта управления.
Не было как будто перебоев и сегодня. .
Почему же бросилось в глаза равнодушие к тому, что Фармагея заменили по явно семейному принципу? Неужели и вправду не коллектив это, а механизм, в котором просто-напросто сменили мелкую деталь?..
Несколько раз пройдясь по кабинету, Федор Ипполитович заметил: перед глазами у него ничто, как вчера, не плывет (в конференц-зале тоже не плыло) и не мечется он, а спокойно ходит. Не дает знать о себе и сердце. Не путаются мысли. И постепенно зреет убеждение; если и останется кто-нибудь недовольным из-за Фармагея, то только Самойло. Фармагей сам себя выгнал из института! Раньше этого не случилось лишь потому, что научный руководитель знал об этом ординаторе только одно: он пишет под руководством Евецкого диссертацию.
Значит, «левая рука» вот-вот прибежит сюда. Нет, спасать он будет не Фармагея, а свою жульническую затею. Он рассчитывает на то, что в диссертацию, которой покровительствует член-корреспондент Академии медицинских наук, никто, даже официальные оппоненты, вчитываться не будет.
Отлично, пусть приходит...
И вовсе неплохо сказал Игорь. За эти три года он не изменился, а в своей Собачевке приобрел более надежное оружие, чем обычная его «устная агитация». Это доказал вчерашний вечер. И не испугался он, услышав, что здесь ему будет тяжелее, чем кому-либо. Если не согнется Игорь, не сломится... Если б он только знал, как желает ему этого отец!.
Относительно Евецкого Федор Ипполитович не ошибся. Не успел он освоиться со своим необычным спокойствием, а в дверь уже постучали. И так настойчиво и требовательно, , как умеет стучать только Самойло, когда он чем-нибудь встревожен.
Беседа с ним никакого удовольствия Федору Ипполитовичу не доставит. И все-таки научный руководитель открыл дверь...
Самойло Евсеевич вошел с широчайшей улыбкой авгура. И означала она: сказанное профессором вчера по телефону и только что на пятиминутке,—это, так сказать, по обязанности или следствие плохого настроения. А все дела приводятся в порядок в этом похожем на игуменскую келью кабинете, с глазу на глаз.
Не дождавшись приглашения, даже не подождав, пока шеф сядет, Евецкий расположился в кресло по эту сторону стола. И сразу начал со вчерашнего:
— Так что же мы, дорогой Федор Ипполитович, будем делать с диссертацией Фармагея?
Двери Федор Ипполитович только притворил. Прошел к столу, демонстративно не заметив кресла напротив Евецкого, и нажал кнопку звонка. Молча подождал, пока появилась девушка из канцелярии. Посадил ее на свое место, положив перед нею лист бумаги и карандаш/ Потом обратился к своему второму «я».
— Вы не торопитесь? Тогда я сначала покончу с этим неприятным делом.
И начал диктовать проект приказа об увольнении Фармагея. -
Профессору безразлично было, как отнесется к этому руководитель развенчанного диссертанта,— ни разу не взглянул в его сторону.
Продиктовав проект приказа, Шостенко сказал:
— Срочно отпечатайте и отнесите Андрею Петровичу на подпись. Потом найдите обоих названных в приказе врачей: пусть ознакомятся и распишутся. Второго предупредите от моего имени: я считаю его приступившим к выполнению обязанностей ординатора. О больных в семнадцатой во время обхода докладывать должен он.
И только когда девушка ушла, обратился к Евецкому:
— Ну, вам все ясно?
Улыбка авгура не поблекла. Чуть-чуть, так сказать, символично склонив перед шефом голову, Евецкий как бы подписывался под его словами:
— Вы сделали именно то, что в данный момент необходимо. Если наш, гм, директор подмахнет вашу бумажку, это будет хорошей наукой для Фармагея. Конечно, ему надо дать несколько дней, чтобы он как следует подумал о своем поведении и привел диссертацию в христианский вид. Я за этим прослежу. Недели ему маловато. Пусть отлучение его от института продлится дней десять. Затем вы снизойдете к его чистосердечному раскаянию. А в конце марта состоится защита. Тянуть с этим не стоит.
Иезуитская дипломатия Евецкого заключалась в том, что он сначала во всем соглашался с шефом, а затем подсовывал ему свои взгляды и советы.
Федор Ипполитович промолчал, так как впервые встал перед ним вопрос: как случилось, что одаренные ученики профессора Шостенко, кроме разве Михайла Карповича и... и Сергея, один за другим покинули своего учителя, а самым близким стал тот, кто всегда был мишенью для всеобщей иронии?
Не повлияло на улыбку Евецкого ни молчание шефа, ни то, что Федор Ипполитович все еще стоял возле своего кресла. Самойло продолжал так, будто уверен был в согласии шефа:
— Вы не будете возражать, если я возьмусь за дело сейчас же? — Он даже встал.— Прежде всего я проверю, не задержал ли директор вашего приказа, передал , ли Фармагей палату вашему Игорю. Предупрежу Фармагея, чтоб несколько дней им здесь и не пахло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Младший коллега подтвердил:
— Вполне. Чтобы все у вас пошло хорошо, Игорь Федорович, принимая палату, самым тщательным образом проверьте документацию на каждую больную. Возможно, там все в порядке. Но... лучше, если вы будете знать это точно.
Войдя в кабинет, Федор Ипполитович с силой захлопнул дверь. И хотя незакрепленный запор английского замка щелкнул достаточно громко, попробовал дверь плечом: как следует ли она закрылась? Убедившись, что к нему никто не проникнет, профессор позволил себе перевести дух и начал не спеша, задумчиво проверять ширину кабинета: шесть шагов туда, шесть шагов обратно.
Он не узнавал себя.
Чуть ли не полчаса удерживался от того, без чего не проходила ни одна пятиминутка. Не разрешил себе ни одной резкой фразы.
А разве не заслужил Фармагей, этот сукин сын, чтоб от него мокрого места не осталось? И как подмывало гаркнуть на Евецкого, чтобы этот иезуит сидел тихо, ловил каждое слово и принимал его на свой счет!
А Игорь...
Отец, можно сказать, через самого себя переступил, дал сыну возможность показать себя с лучшей стороны. А он — Фармагей, видите ли, не так уж и виноват: его, мол, так здесь воспитали. Едва почувствовал твердую почву под ногами и — на тебе!—уже выкидывает старые коленца!
И никого это не возмутило. Все вели себя так, словно их это не касалось... или были согласны с Игорем..,
Конечно, споры на пятиминутках явление здесь редчайшее. Так уж повелось, что высказывались лишь научный руководитель, его «руки», изредка выскакивал со своими туманными замечаниями Каранда, а остальные изредка задавали для приличия вопросы. Хорошо налаженный и выверенный механизм работал без перебоев и точно выполнял волю стоящего у пульта управления.
Не было как будто перебоев и сегодня. .
Почему же бросилось в глаза равнодушие к тому, что Фармагея заменили по явно семейному принципу? Неужели и вправду не коллектив это, а механизм, в котором просто-напросто сменили мелкую деталь?..
Несколько раз пройдясь по кабинету, Федор Ипполитович заметил: перед глазами у него ничто, как вчера, не плывет (в конференц-зале тоже не плыло) и не мечется он, а спокойно ходит. Не дает знать о себе и сердце. Не путаются мысли. И постепенно зреет убеждение; если и останется кто-нибудь недовольным из-за Фармагея, то только Самойло. Фармагей сам себя выгнал из института! Раньше этого не случилось лишь потому, что научный руководитель знал об этом ординаторе только одно: он пишет под руководством Евецкого диссертацию.
Значит, «левая рука» вот-вот прибежит сюда. Нет, спасать он будет не Фармагея, а свою жульническую затею. Он рассчитывает на то, что в диссертацию, которой покровительствует член-корреспондент Академии медицинских наук, никто, даже официальные оппоненты, вчитываться не будет.
Отлично, пусть приходит...
И вовсе неплохо сказал Игорь. За эти три года он не изменился, а в своей Собачевке приобрел более надежное оружие, чем обычная его «устная агитация». Это доказал вчерашний вечер. И не испугался он, услышав, что здесь ему будет тяжелее, чем кому-либо. Если не согнется Игорь, не сломится... Если б он только знал, как желает ему этого отец!.
Относительно Евецкого Федор Ипполитович не ошибся. Не успел он освоиться со своим необычным спокойствием, а в дверь уже постучали. И так настойчиво и требовательно, , как умеет стучать только Самойло, когда он чем-нибудь встревожен.
Беседа с ним никакого удовольствия Федору Ипполитовичу не доставит. И все-таки научный руководитель открыл дверь...
Самойло Евсеевич вошел с широчайшей улыбкой авгура. И означала она: сказанное профессором вчера по телефону и только что на пятиминутке,—это, так сказать, по обязанности или следствие плохого настроения. А все дела приводятся в порядок в этом похожем на игуменскую келью кабинете, с глазу на глаз.
Не дождавшись приглашения, даже не подождав, пока шеф сядет, Евецкий расположился в кресло по эту сторону стола. И сразу начал со вчерашнего:
— Так что же мы, дорогой Федор Ипполитович, будем делать с диссертацией Фармагея?
Двери Федор Ипполитович только притворил. Прошел к столу, демонстративно не заметив кресла напротив Евецкого, и нажал кнопку звонка. Молча подождал, пока появилась девушка из канцелярии. Посадил ее на свое место, положив перед нею лист бумаги и карандаш/ Потом обратился к своему второму «я».
— Вы не торопитесь? Тогда я сначала покончу с этим неприятным делом.
И начал диктовать проект приказа об увольнении Фармагея. -
Профессору безразлично было, как отнесется к этому руководитель развенчанного диссертанта,— ни разу не взглянул в его сторону.
Продиктовав проект приказа, Шостенко сказал:
— Срочно отпечатайте и отнесите Андрею Петровичу на подпись. Потом найдите обоих названных в приказе врачей: пусть ознакомятся и распишутся. Второго предупредите от моего имени: я считаю его приступившим к выполнению обязанностей ординатора. О больных в семнадцатой во время обхода докладывать должен он.
И только когда девушка ушла, обратился к Евецкому:
— Ну, вам все ясно?
Улыбка авгура не поблекла. Чуть-чуть, так сказать, символично склонив перед шефом голову, Евецкий как бы подписывался под его словами:
— Вы сделали именно то, что в данный момент необходимо. Если наш, гм, директор подмахнет вашу бумажку, это будет хорошей наукой для Фармагея. Конечно, ему надо дать несколько дней, чтобы он как следует подумал о своем поведении и привел диссертацию в христианский вид. Я за этим прослежу. Недели ему маловато. Пусть отлучение его от института продлится дней десять. Затем вы снизойдете к его чистосердечному раскаянию. А в конце марта состоится защита. Тянуть с этим не стоит.
Иезуитская дипломатия Евецкого заключалась в том, что он сначала во всем соглашался с шефом, а затем подсовывал ему свои взгляды и советы.
Федор Ипполитович промолчал, так как впервые встал перед ним вопрос: как случилось, что одаренные ученики профессора Шостенко, кроме разве Михайла Карповича и... и Сергея, один за другим покинули своего учителя, а самым близким стал тот, кто всегда был мишенью для всеобщей иронии?
Не повлияло на улыбку Евецкого ни молчание шефа, ни то, что Федор Ипполитович все еще стоял возле своего кресла. Самойло продолжал так, будто уверен был в согласии шефа:
— Вы не будете возражать, если я возьмусь за дело сейчас же? — Он даже встал.— Прежде всего я проверю, не задержал ли директор вашего приказа, передал , ли Фармагей палату вашему Игорю. Предупрежу Фармагея, чтоб несколько дней им здесь и не пахло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66