Все ниже и ниже опускалась голова Игоря. Не рак- отшельник, а великий праведник — вот кто такой Сергей! Двух безнадежно больных сразу он посадил себе на шею — Василя Максимовича Черемашко и профессора Шостенко. И готов вытерпеть от них все.
— Оказывается, я совсем не знаю Сергея,— весьма мило пояснял тем временем отец Игоря Надийке.— Я все время думал, что его альфа и омега — это четвертая палата нашей клиники.
Он налил себе рюмку коньяку и поднял ее.
— Твое здоровье, Сергей! Я, если хочешь знать, рад за тебя. Пленить красавицу, которая, как королева, гордо шествует по осколкам без счета разбитых сердец,— такое, друг мой, не всякому дано. Браво!! — Профессор опрокинул третью чарку и аппетитно крякнул.— Почему я не слышу твоего очередного «да»?
Еще мгновение — и забыл бы Игорь о данном Сергею обещании, о. молчаливом Танином предупреждении. До чего дошел отец—повторяет сплетни, копается в том, чем развлекаются на досуге лишь обыватели! Неужели ему невдомек, что этим он унижает прежде всего себя?
Тем удивительнее было Игорю услышать, как сдержанно, не роняя собственного достоинства, Сергей ответил своему полубогу:
— Извините, Федор Ипполитович, но на этот раз одним «да» мне не обойтись... Да, если слово в защиту медсестры, уволенной по чьей-то неумной прихоти,— донжуанство. Да, если вы убеждены, что всякий разговор врача с медсестрой у палаты, где лежит их больной,— шашни. Да, если вы находите, что поблагодарить сестру за то, что она сделала для вашего больного, не небрежным «спасибо», а сердечнее,— преступление против морали. Да, если всякое, даже ваше, восхищение женской красотой, если это красота не Сикстинской мадонны, а, допустим, вашей невестки,— разврат. Как видите, все «да». Но стыдно мне не за себя, Федор Ипполитович.
Казалось, Сергей докладывал на пятиминутке о симптомах чьей-то болезни. Лишь в последней фразе промелькнула горечь.
— На этом, по-моему, можно поставить точку,—помолчав, продолжал Сергей.— Но перед тем, как уйти, я хочу кое-что уточнить. Из того, что вы здесь сказали о Самойле Евсеевиче, я понял, что санкции на аферу со мной и Фармагеем вы ему не давали. Так ли это?.. За слово «афера» извинения не прошу: иного здесь не подберешь.
— Ты, собственно, о чем? — помедлив, спросил профессор.
Но Игорь видел: отец отлично знает, с чем к нему обращаются.
Сергей сказал:
— Я понял, кроме того, вы только что пообещали, что пошлете сейчас к Хорунжей Самойла Евсеевича. Я вас прошу не делать этого. Постараюсь обойтись без его вмешательства. А теперь, с вашего разрешения, я пойду.
Удивительная тишина нависла в столовой. Все смотрели только на Сергея. Даже Шостенко-старший не мог оторвать от него взгляда.
Сергей церемонно поклонился ему, поцеловал руку Ольге Яковлевне, попрощался с остальными и вышел в переднюю.
Все молча смотрели на дверь, за которой он скрылся.
Лишь Таня догадалась проводить гостя — вышла вслед за ним.
— Эх, Федор, Федор,— это шепотом сказала мама.— Как далеко тебе до покойного Дмитрия Кирилловича!
Надийка осторожно сняла Ивасика с колен деда: его рука перестала поддерживать внука.
Странная — то ли растерянная, то ли счастливая —
улыбка была на лице у Тани, когда она вернулась в столовую. Подойдя к отцу, она вдруг поцеловала его.
— Спасибо, папа. Если бы не ты, я бы никогда не осмелилась. Только что я сказала Сергею, что люблю его.
Уверенно и легко, не касаясь палкой ступенек, а рукой перил, застегивая пальто на ходу, Друзь сбежал по лестнице, очутился в пустынном переулке и заспешил к троллейбусной остановке.
Быстро прошел половину пути.
И будто с размаху налетел на невидимое препятствие,— так внезапно оставили его силы.
Чтобы не упасть, он прислонился к дереву. Крепко обнял ствол обеими руками, прижался щекой к холодной коре...
Ничего неожиданного в этой слабости не было. Удивляться можно только тому, что настигла она Друзя так далеко от передней...
Татьяна Федоровна вошла, когда Друзь так торопливо надевал пальто, что не мог попасть в другой рукав. Она помогла ему. А когда он стал застегиваться, полы пальто вдруг не сошлись. Каким-то чудом между ними оказалась она, Татьяна Федоровна. Ее руки сомкнулись у Друзя на шее. И услышал он тихий шепот:
— Никому не отдам тебя, слышишь...
Татьяна Федоровна... Нет, Таня подняла голову, и Друзь увидел ее глаза как никогда близко, прочел в них то, о чем не смел и мечтать, почувствовал губами, как трепещут ее ресницы...
— Теперь иди. До завтра...
И Таня выскользнула из его несмелых объятий.
...Вот где, вот когда его догнало, чуть с ног не сбило невероятное, внезапное счастье. Пусть с опозданием на какой-то там десяток лет, но ведь догнало!
Так почему тот, кого любят, кого никому не отдадут, кому ничего не простят, но кого не казнят,— с какой стати он бессильно прижимается к тополю?
Боишься, что все это пригрезилось?
Но ведь ты уже не юноша. Ты прожил половину жизни, научился, кажется, отличать явь от мальчишеских снов.
Конечно, всего лишь два дня тому назад, в ночь под понедельник, ты осмелился наконец стать тем, чем хотел быть. Но ведь все, что было до той ночи,— детство, школа, война, возвращение к жизни, учеба, этот институт,— все это лишь подготовка к тому, ради чего стоит жить! Правда, очень уж она затянулась, но ведь не ты виноват в этом.
Да, только на тридцать шестом году ты наконец увидел: хватит тебя и на то, чему ты себя посвятил, и для тех, кому ты поклялся отдавать всего себя до последнего удара сердца... И для той, без кого твоя жизнь никогда не была бы полной до краев. Значит, в оставшийся тебе срок ты должен достичь вдвое большего, чем достиг без Тани. Ты должен прожить две жизни, как Василь Максимович! И ты их проживешь!
Так стань же на ноги твердо, подними голову повыше, встречай приход невероятного звонкой песней, если ты еще не разучился петь. Хватит тебе жаться к тополю! Ты крайне нужен там, куда идешь.
И поменьше думай о том, что открылось тебе в душе твоего учителя. Все равно ты не найдешь для него оправдания, сколько бы ни искал. Даже если поминутно будешь повторять крыловскую строку: «Орлам случается и ниже кур спускаться». А как оно необходимо твоему учителю, оправдание! Не будь же неблагодарным! Ведь его завтрашний день зависит и от тебя...
Торопись же, Сергей!
Досада на себя и своего отца, стыд перед Надийкой, обида за Сергея, оторопь от «хода конем» сестры и упрямое желание послать все к черту — таковы были ощущения, которые владели Игорем, когда он шагал от родительского очага к троллейбусной остановке.
Надийка, кажется, чувствовала себя не лучше. Шла молча, едва опираясь на руку мужа.
Лишь Ивасик весело щебетал, сидя верхом на отце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66