— Можете идти на место.
Настроение Игоря снова упало. Не потому, что никто на приглашение отца не поднялся. Где уж тут выступать? Ведь впервые за столько лет Шостенко-старший вдруг решил показать, что и ему не чужд демократизм. Да кто в это поверит?
Но в следующее мгновение профессор решительно встал и тяжело оперся о стол. Сверкнула все-таки молния в его глазах. Тем не менее Шостенко-старший и после этого не утратил спокойствия. Он начал упрекать с едва заметной иронией:
— Ни мыслей, ни оценок. Все, как Фармагей, не знают, с чего начать. Все ждут, пока тон обсуждения задам я... Вы что?
Это поднялся Буда-Розальский.
Он немного побледнел. Но храбро смотрел на главу этого молчаливого коллектива.
— У меня к вам просьба, профессор. Но примите ее и как мою оценку происходящему.,* Прошу вас освободить меня от работы в институте.
Все в зале ошеломленно повернулись в его сторону,
Танцюра даже подскочил.
Оторопев, уставился на Корнелия и Игорь.
Ведь это абсолютно нелепое заявление! И тем более нелепое, что Друзь только что очень похвально отозвался о его роли в операции.
— Вы что — не отделяете себя от Фармагея? — спросил председательствующий.— Считаете, что должны отвечать наравне с ним?
Корнелий Аполлонович вдохнул побольше воздуха и выпалил:
— С доктором Фармагеем я работаю почти полгода и постепенно забываю то, с чем вышел из медицинского института. Вчера вечером — спасибо Сергею Антоновичу— я впервые почувствовал себя на что-то годным... Быть на побегушках у такого ординатора, как мой, я больше не могу. Заявление об уходе по собственному желанию я подам после пятиминутки.
Игорь даже вздрогнул — так громко захохотал Танцюра. И кое-где в зале раздался сдержанный смех.
Усмехнулся и профессор.
— Работать рядом с человеком, который написал диссертацию, и ничему не научиться у него? Странно... Я уверен, что все ваши ровесники в этом зале завидуют вам, мой юный коллега. Вот, посмотрите.— Он обратился к залу:— Есть ли желающие поменяться местами с этим недовольным юношей?
Глаза старшего поколения хирургов забегали по залу. Только Самойло Евсеевич, как каменная статуя, сидел на своем кресле, нацелившись стеклами очков в профессора.
На большинстве молодых лиц появилось выражение, которое можно определить тремя словами: здесь дураков нет. А после короткой паузы откуда-то из глубины зала послышалось мечтательное:
— Вот к Сергею Антоновичу...
Тогда произошло то, на что Игорь перестал надеяться.
Отец вскинул голову. Начал он, правда, без гнева. Но и не миролюбиво:
— Теперь ясно и мне. И, думаю, всем... А вам, ординатор Фармагей?
Тот не откликнулся. Стоял, обеими руками опершись1
на свой стул, готовый терпеливо перенести все, чем одарит его сегодня судьба и профессорский нрав.
— Итак, молчание — знак согласия,— не стал настаивать профессор.— Таким образом, все дальнейшее, дорогой Самойло Евсеевич, для вашего протеже не будет неожиданностью... Оставлять в семнадцатой Фармагея нельзя. Он сдаст палату сразу же после пятиминутки тому, кто взял на себя всю ответственность за брошенную на произвол судьбы больную. Думаю, что и остальные пациентки Фармагея ничего не будут иметь против этого... А вас такой вариант устроит, юноша?
Вопрос этот относился к Буде-Розальскому.
Корнелий Аполлонович всем телом повернулся к Игорю.
Тот колебался одно лишь мгновение: молодой человек не принадлежит к тем, кого Игорь охотно взял бы себе в помощники. Но, кажется, не такой уж он и безнадежный...
Игорь кивнул.
— Тогда прошу вас, Федор Ипполитович, считать, что я высказал только свою оценку,— ответил Буда-Розальский профессору и сел с таким видом, словно с честью исполнил свой долг.
Еще более напряженным стало ожидание бури. Ждал ее и Игорь. Поэтому то, что научный руководитель высказал свое решение как бы между прочим, без громов и молний, произвело впечатление если не сильного подземного толчка, так выстрела без предупреждения. В зале установилась тишина. Танцюра неподвижно стоял, низко опустив голову. Сергей потирал себе виски. Кое- кто в зале беспокойно озирался, кое-кто неизвестно для чего начал прочищать горло...
Но вот в первом ряду тяжело поднялась обтекаемая фигура Самойла Евсеевича.
— Разрешите, Федор Ипполитович...
Шеф настороженно взглянул на него.
— Пожалуйста.
Евецкий начал так, чтобы каждое его слово было слышно в самом дальнем углу конференц-зала:
— А не кажется ли вам, уважаемый Федор Ипполитович, что в этом случае рубить сплеча не стоило бы? Я, например, считаю, что предлагаемое вами наказание...
— Это не наказание, Самойло Евсеевич,— казалось,
добродушно перебил его профессор.—И я не предлагаю. Что касается Фармагея, то в армии — вы должны это помнить — подобные дела квалифицируются как полное служебное несоответствие. Мое решение исходит из этого.
Но он видел—то, что ясно ему, многим в зале ясным еще не стало: таким сдержанным профессора Шостенко здесь видят впервые. Невесело оглядев своих подчиненных, он продолжал:
— Сам я всегда стоял и буду стоять на той точке зрения, что в нашем коллективе (коллективе медиков и исследователей) чиновникам от, медицины места нет. Мне не раз приходилось слышать, как эту мысль высказываете своим подчиненным вы, Самойло Евсеевич... Прошедшие два дня показали, что Хорунжая была для Фармагея всего-навсего объектом, который может прибавить к его диссертации несколько эффектных штрихов. Кстати, позавчера приблизительно так же вы отнеслись к Черемашко. Да и сейчас относитесь. Кроме того, вам известно лучше, чем кому бы то ни было, что теоретическая и практическая ценность так называемой диссертации Фармагея равна нулю. Я утверждаю, что писал ее не врач, а карьерист, которому наплевать на больных и на науку.— Неожиданно горькими показались эти слова Игорю.— Возможно, я несправедлив к Фармагею. Следовало бы отнестись к нему еще суровее. Но на первый раз дадим ему возможность хорошенько обо всем подумать... Вы хотите еще что-то сказать, Самойло Евсеевич?
Евецкий все время пытался перебить профессора. Но слишком необычна была сдержанность Федора Ипполитовича. И Самойло, не ответив, сразу сел.
Профессор взглянул на часы и заторопился.
—. Итак, целесообразнее всего семнадцатую палату временно, до выздоровления Хорунжей, поручить, как я уже сказал, нашему новому стажеру...
— Ах, вот оно что...
Пропел это, кажется, тот же Евецкий.
Еще ярче блеснули глаза профессора. Однако и на этот раз шквал не налетел: сегодня Шостенко-старший хорошо взнуздал себя.
— Да, моему сыну,— подтвердил он.— А кого бы вы порекомендовали, Самойло Евсеевич? Действительно,
среди наших ординаторов есть такой, который знает со* стояние Хорунжей и лучше моего сына.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66