А понимаем их каждый по-своему, хоть люди мы с вами советские. И состоим, должно быть, в одной партии, А вот что такое вторая жизнь для человека? Не знаю, что вы на это скажете. А для меня это наивысшая премия к моему заработку.
Профессор сказал как можно мягче:
— Вот если бы вы помолчали...
Черемашко лизнул пересохшие губы.
Федор Ипполитович порывисто поднялся, шагнул к столику и подал больному влажную ложку.
По мере того, как Черемашко смачивал себе рот, странно изменялось его лицо. Федору Ипполитовичу показалось, что больной становится похожим на него: таким профессор Шостенко бывает, когда вдруг замечает в безнадежно больном ранее не обнаруженный резерв.
дающий пусть слабую, но все же надежду на выздоровление. Уж не считает ли Черемашко себя врачом, а своим пациентом профессора?.. Впрочем, больной — это тот же ребенок. А чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало...
Подождав, пока его поздний гость снова сядет, Василь Максимович подложил руки под голову и задумчиво начал:
— А для вас вторая жизнь-—мне так сдается — красное словцо. Легко вы им орудуете... Значит, сами жить дважды не собираетесь? Не на что? Не заработали?.. Нет, ваши заработки должны быть не чета моим.
Профессор наклонился к нему: не бредит ли?
Черемашко то ли хитровато, то ли требовательно смотрел на него, словно хотел предложить: а не подсчитать ли вам, профессор, свои доходы с моей помощью?.. Но ничего не сказал и закрыл глаза.
Что это? Бред? Тогда Федор Ипполитович посидит здесь, пока Черемашко не успокоится, уснет...
Но почему Федору Ипполитовичу взбрело в голову, что между этим человеком и Костей есть что-то общее?..
Когда Костя что-то доказывал или помогал своему незадачливому другу выбраться из паутины глупостей, в которой тот запутывался слишком часто, Федя невольно прислушивался не только к словам. Было в речи Кости, нечто такое, что делало ее весомою, чуть ли не материальною. Именно это и заставляло Федю низко склонять виноватую голову.
А Черемашко провозглашает лишь то, что давным-давно профессору Шостенко ясно.
Кому нужны эти намеки на значимость заработанного человеком,— иначе сказать, на добытый им моральный капитал? Разве может быть сравнение между моральным капиталом профессора Шостенко и заработанным хотя бы самым передовым мастером даже такого интеллигентного производства, как электротехническое? Не мертвые проводники и диэлектрики, а живые люди проходят через уверенные руки хирурга. И каждый из них до конца жизни помнит не клинику, не больницу, а своего спасителя. А потребители моторов и генераторов, изготовленных Черемашко и ему подобными, знают только завод... Конечно, и работа выдающегося ученого и однообразный труд рабочего направлены к одной цели: они украшают землю, делают людей более счастливыми, дают им приятную уверенность, что они не напрасно живут под солнцем...
Дыхание Василя Максимовича стало ровным. Значит, можно уходить.
Однако усмешка не исчезла с лица больного. И профессор не пошевелился.
Мысли потекли дальше...
А может, Черемашко имеет в виду нечто иное? Ему кажется — он и первой жизни еще не закончил. Мало ему приобретенного за пятьдесят прожитых лет. Он хочет накопить еще больше. Зачем? Ведь морального капитала наследникам не передашь...
Конечно, у каждого есть семья, родные, друзья, соседи, просто знакомые — среди них память о человеке будет жить и после его смерти...
Но какая же это вторая жизнь!
Лишь у тех, кто сделал ощутимый вклад в свое дело, собственным примером доказал, что и труд слесаря может быть творческим,— лишь у тех есть ученики. Им и ученый, и передовой рабочий могут в какой-то степени передать свои знания и опыт. Нет, не могут, а обязаны отдать ученикам все, что у них есть, обязаны не только сделать из них знатных врачей или токарей, но и формировать их души, вводить в жизнь. И чем больше возле тебя молодежи, чем многограннее твой капитал, тем больший урожай дадут брошенные в юные души семена, И тем дольше будешь жить ты в памяти и, самое главное, в делах своих учеников.
В те дни, когда его жизнь текла среди шумной, рвущейся вперед, стремительной молодежи, Федор Шостенко не раз задумывался над этим. Он мечтал — когда-нибудь каждый из окружающих его молодых людей непременно оглянется вокруг и скажет уже своим ученикам «Вот каких высот мы достигли. А начало этому положил мой учитель... До чего же его наука сидела когда-то у меня в печенках!»
В те дни Федор Ипполитович гордился не столько самим собой, сколько тем, что в нем живет и всегда будет жить Дмитрий Кириллович Шанин...
Врач Шостенко, потом доцент Шостенко, хоть и был
тогда беспартийным, верил, что он никогда не собьется с пути, указанного в науке Владимиром Ильичем.
— А Ленин — это бессмертие.
Так отчетливо прозвучали слова, что Федор Ипполитович невольно наклонился к больному. Неужели их произнес Черемашко?
Однако глаза у него закрыты, дыхание спокойное и глубокое...
Почему так отчетливо вдруг припомнилось то, чем делился в не таком уж далеком прошлом Шостенко со своими бывшими учениками и чем почти не делится с теперешними? Почему не вспоминает о былых мечтах: в Советском Союзе в геометрической прогрессии, мол, будет расти количество людей, чья вторая жизнь будет необычайно долгой... И их горение будет сливаться с сиянием предков и потомков, как мерцание далеких звезд сливается в необъятный Млечный Путь.
А Ленин — центральное, животворное светило.
Ни в двадцатые годы, ни перед войной, ни во время войны Шостенко не думал о том, что в дружеских беседах с учениками соседствовали научные выводы и поэтические образы...
Все это стало исчезать после того, как он демобилизовался. Талантливый хирург, награжденный многими орденами и почетными званиями, к славе которого почти нечего добавить, не отрывает теперь взора от серого полотна трассы, по которой мчит его мощный и уютный лимузин. И дальше того, что через несколько секунд окажется под его колесами, Федор Ипполитович ничего не хочет видеть, не оглядывается на тех, кто идет за ним. Даже бессонными ночами вспоминает лишь далекую свою молодость, где ничто, кроме разве смерти Кости Грушина, не причиняет ему боли.
Почему?
Растерянно, будто вопрос этот застал его врасплох, профессор снова наклонился к Черемашко. Потом, откинувшись на спинку кресла, закрыл глаза.
Ровно неделю тому назад исполнилось тридцать два года, как умер Владимир Ильич. Теперь ленинской датой стал день его рождения, а не день смерти. Но не появилось у Федора Ипполитовича ощущения, что исчезла живая связь между советскими людьми и великим Лениным,
И совсем неожиданно начало выкристаллизовываться то, о чем профессор привык не думать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Профессор сказал как можно мягче:
— Вот если бы вы помолчали...
Черемашко лизнул пересохшие губы.
Федор Ипполитович порывисто поднялся, шагнул к столику и подал больному влажную ложку.
По мере того, как Черемашко смачивал себе рот, странно изменялось его лицо. Федору Ипполитовичу показалось, что больной становится похожим на него: таким профессор Шостенко бывает, когда вдруг замечает в безнадежно больном ранее не обнаруженный резерв.
дающий пусть слабую, но все же надежду на выздоровление. Уж не считает ли Черемашко себя врачом, а своим пациентом профессора?.. Впрочем, больной — это тот же ребенок. А чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало...
Подождав, пока его поздний гость снова сядет, Василь Максимович подложил руки под голову и задумчиво начал:
— А для вас вторая жизнь-—мне так сдается — красное словцо. Легко вы им орудуете... Значит, сами жить дважды не собираетесь? Не на что? Не заработали?.. Нет, ваши заработки должны быть не чета моим.
Профессор наклонился к нему: не бредит ли?
Черемашко то ли хитровато, то ли требовательно смотрел на него, словно хотел предложить: а не подсчитать ли вам, профессор, свои доходы с моей помощью?.. Но ничего не сказал и закрыл глаза.
Что это? Бред? Тогда Федор Ипполитович посидит здесь, пока Черемашко не успокоится, уснет...
Но почему Федору Ипполитовичу взбрело в голову, что между этим человеком и Костей есть что-то общее?..
Когда Костя что-то доказывал или помогал своему незадачливому другу выбраться из паутины глупостей, в которой тот запутывался слишком часто, Федя невольно прислушивался не только к словам. Было в речи Кости, нечто такое, что делало ее весомою, чуть ли не материальною. Именно это и заставляло Федю низко склонять виноватую голову.
А Черемашко провозглашает лишь то, что давным-давно профессору Шостенко ясно.
Кому нужны эти намеки на значимость заработанного человеком,— иначе сказать, на добытый им моральный капитал? Разве может быть сравнение между моральным капиталом профессора Шостенко и заработанным хотя бы самым передовым мастером даже такого интеллигентного производства, как электротехническое? Не мертвые проводники и диэлектрики, а живые люди проходят через уверенные руки хирурга. И каждый из них до конца жизни помнит не клинику, не больницу, а своего спасителя. А потребители моторов и генераторов, изготовленных Черемашко и ему подобными, знают только завод... Конечно, и работа выдающегося ученого и однообразный труд рабочего направлены к одной цели: они украшают землю, делают людей более счастливыми, дают им приятную уверенность, что они не напрасно живут под солнцем...
Дыхание Василя Максимовича стало ровным. Значит, можно уходить.
Однако усмешка не исчезла с лица больного. И профессор не пошевелился.
Мысли потекли дальше...
А может, Черемашко имеет в виду нечто иное? Ему кажется — он и первой жизни еще не закончил. Мало ему приобретенного за пятьдесят прожитых лет. Он хочет накопить еще больше. Зачем? Ведь морального капитала наследникам не передашь...
Конечно, у каждого есть семья, родные, друзья, соседи, просто знакомые — среди них память о человеке будет жить и после его смерти...
Но какая же это вторая жизнь!
Лишь у тех, кто сделал ощутимый вклад в свое дело, собственным примером доказал, что и труд слесаря может быть творческим,— лишь у тех есть ученики. Им и ученый, и передовой рабочий могут в какой-то степени передать свои знания и опыт. Нет, не могут, а обязаны отдать ученикам все, что у них есть, обязаны не только сделать из них знатных врачей или токарей, но и формировать их души, вводить в жизнь. И чем больше возле тебя молодежи, чем многограннее твой капитал, тем больший урожай дадут брошенные в юные души семена, И тем дольше будешь жить ты в памяти и, самое главное, в делах своих учеников.
В те дни, когда его жизнь текла среди шумной, рвущейся вперед, стремительной молодежи, Федор Шостенко не раз задумывался над этим. Он мечтал — когда-нибудь каждый из окружающих его молодых людей непременно оглянется вокруг и скажет уже своим ученикам «Вот каких высот мы достигли. А начало этому положил мой учитель... До чего же его наука сидела когда-то у меня в печенках!»
В те дни Федор Ипполитович гордился не столько самим собой, сколько тем, что в нем живет и всегда будет жить Дмитрий Кириллович Шанин...
Врач Шостенко, потом доцент Шостенко, хоть и был
тогда беспартийным, верил, что он никогда не собьется с пути, указанного в науке Владимиром Ильичем.
— А Ленин — это бессмертие.
Так отчетливо прозвучали слова, что Федор Ипполитович невольно наклонился к больному. Неужели их произнес Черемашко?
Однако глаза у него закрыты, дыхание спокойное и глубокое...
Почему так отчетливо вдруг припомнилось то, чем делился в не таком уж далеком прошлом Шостенко со своими бывшими учениками и чем почти не делится с теперешними? Почему не вспоминает о былых мечтах: в Советском Союзе в геометрической прогрессии, мол, будет расти количество людей, чья вторая жизнь будет необычайно долгой... И их горение будет сливаться с сиянием предков и потомков, как мерцание далеких звезд сливается в необъятный Млечный Путь.
А Ленин — центральное, животворное светило.
Ни в двадцатые годы, ни перед войной, ни во время войны Шостенко не думал о том, что в дружеских беседах с учениками соседствовали научные выводы и поэтические образы...
Все это стало исчезать после того, как он демобилизовался. Талантливый хирург, награжденный многими орденами и почетными званиями, к славе которого почти нечего добавить, не отрывает теперь взора от серого полотна трассы, по которой мчит его мощный и уютный лимузин. И дальше того, что через несколько секунд окажется под его колесами, Федор Ипполитович ничего не хочет видеть, не оглядывается на тех, кто идет за ним. Даже бессонными ночами вспоминает лишь далекую свою молодость, где ничто, кроме разве смерти Кости Грушина, не причиняет ему боли.
Почему?
Растерянно, будто вопрос этот застал его врасплох, профессор снова наклонился к Черемашко. Потом, откинувшись на спинку кресла, закрыл глаза.
Ровно неделю тому назад исполнилось тридцать два года, как умер Владимир Ильич. Теперь ленинской датой стал день его рождения, а не день смерти. Но не появилось у Федора Ипполитовича ощущения, что исчезла живая связь между советскими людьми и великим Лениным,
И совсем неожиданно начало выкристаллизовываться то, о чем профессор привык не думать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66