Подумаешь, за своего двадцативосьмилетнего цыпленка заступается! И не желает понимать, что этот цыпленок только о том и мечтает, как бы побольше палок вставить родному отцу в колеса...
Уходя из кабинета, Ольга бросила:
— Я знаю, тебе все равно, что подумает о своем свекре Надийка. Но мне не безразлично. И завтра ты или сядешь за стол с нами, или... или раньше девяти домой не приходи!
Дверь закрылась.
С минуту Федор Ипполитович убеждал себя, что угроза жены ничего не означает. Обедать завтра он будет дома. А если Ольга выполнит свою угрозу, тем лучше: невестка сразу поймет,— чем скорее Игорь отсюда
исчезнет, тем меньше неприятностей будет и у него, и у его жены.
Марш по кабинету возобновился.
Итак, ни семейный разлад, ни бессонница стальной души профессора Шостенко не задели.
Почему же еще острее стало чувство неприкаянности и растерянности? Неужели правы Самойло и Фармагей? Неужели причина этому Сергей Друзь?
В самом деле, кто целый день трепал нервы своему принципалу?
Федор Ипполитович как бы снова увидел голову Сергея над аортой Черемашко, с крупными каплями пота между шапочкой и маской. Какие уверенные и точные у него пальцы! Как виртуозно, хоть и неторопливо, его скальпель находит пути, чтобы уйти подальше от аорты! Не хуже, чем у его учителя... если бы, конечно, тот все сообразил и сам принялся удалять тромб. А профессор непременно сообразил бы, не пойди его голова кругом еще перед операцией. И не возился бы с тромбом столько!
Вот тебе и полуинвалид... Вот тебе и неудачник...
Четыре года работает Сергей в институтской клинике, а никто (Федор Ипполитович не исключение) не замечал за ним ни сообразительности, ни смелости и уж конечно ни малейшей искры таланта. Покладистость и удивительная скромность,— вот и все, чем Сергеи выделялся. Но ведь скромность (Федор Ипполитович всегда так думал) вообще не признак одаренности. Особенно скромность сверчка, интересы которого дальше щели за печкой не идут...
Давно следовало отчислить Друзя из ординатуры...
И — на тебе!
Сергей — точь-в-точь вода, которую дурак задумал вскипятить на огне свечи. Подвесил и забыл. А вода нагревалась и нагревалась... Когда же на нее случайно оглянулись, она вовсю бурлила и пар стоял над нею столбом...
Сразу же поразила ехидная мыслишка;,
«А дураком-то со свечкой был ты...»
Федор Ипполитович сдержанно крякнул: так черт
знает до чего можно додуматься.
И вспомнилось...
Года за три до своей смерти Дмитрий Кириллович Шанин делал не менее сложную операцию. Ассистировал ему Федя. Как всегда, любуясь мастерством старика, он спрашивал себя: «Стану ли я когда-нибудь таким же артистом?» И в самое ответственное мгновение из дрогнувшей руки Дмитрия Кирилловича чуть не выпал скальпель: сердце старика не выдержало напряжения. Не раздумывая Федя выхватил скальпель у Шанина, бесцеремонно оттолкнул его от стола — сам сделал что нужно: спас больного от смерти, а старого учителя от непоправимого. Как бешено сверкнул глазами на своего слишком решительного ученика Дмитрий Кириллович!; А после операции подошел к Феде, обнял, расцеловал...
Разве тусклая свеча грела Федю смолоду? Все время его охватывало жаркое пламя, которым до последнего дыхания пылал его учитель. Шанин умер на семьдесят восьмом году жизни, то есть был он на пятнадцать лет старше Федора Ипполитовича. А сделал намного больше, чем его ученик...
От своего профессора Сергей услышал только машинально брошенное «спасибо». А чтобы ученик и об этом поскорее забыл, учитель подсунул ему подхалимскую диссертацию Фармагея...
Круто повернувшись, Федор Ипполитович подошел к столу, тяжело опустился в кресло. Как утром в институтском кабинете, у него подкосились ноги.
Только этого ему на сон грядущий недоставало!
И нет сил отделаться от назойливых мыслей. Чем решительнее гонит их Федор Ипполитович, тем больнее они жалят.
Сегодняшняя операция — это как бы заключительный аккорд того, что началось в его служебном кабинете, продолжалось на консилиуме и у лифта. Как могло случиться, что научный руководитель института ни разу не послал этого блаженненького ко всем чертям, а то и дальше? Мало того — сам превратился в такого же юродивого.
Сломя голову мчаться к случайно привезенному «скорой помощью» больному Федор Ипполитович утром не собирался: из путаного сообщения Друзя на пятиминутке нельзя было понять, что за болезнь у Черемашко. А тут еще попался на глаза не виденный три года сын. Да и во время обхода профессор не прошел бы мимо нового большого... А Сергея, видите ли, оса ужалила: ворвался в кабинет, устроил нелепую сцену, вогнал, так сказать, своему учителю иглу в самое больное место. Да еще при Игоре. От такого не только помчишься...
Оперировать Черемашко самому — такого у профессора и в мыслях не было. Самойло Евсеевич говорил очень убедительно, у Друзя не нашлось ни одного возражения. Осмотрев больного, Федор Ипполитович пришел к тому же выводу: если и нужна в данном случае операция, то лишь для того, чтобы установить причину смерти больного. Но ему пришлось сделать Черемашко все, на что он был способен. А это ни к чему. С таким же успехом мог поворожить над Черемашко первый попавшийся знахарь. Не настолько глуп Сергей, чтобы, удалив тромб, поверить: его старания и опытность учителя вернут к жизни разрушенный болезнью организм.
У лифта Федор Ипполитович хотел подготовить родственников Черемашко к неизбежному... А после упреков Друзя нырнул в лифт, как побитый пес в будку. Как могло произойти с ним такое, совершенно непонятно.
Досаднее всего — к Сергею не придерешься. Сказанное им в кабинете, на консилиуме и у лифта не нарушало норм взаимоотношений между учеником и учителем: Сергей не позволил себе повысить голос,— наоборот, в нем было столько почтительности. Но глаза... В них, казалось, то появлялись, то гасли вспышки, как при электросварке, и эти вспышки прожигали насквозь.
Такие глаза бывали у Оли, когда ее воспитательные приемы действовали не сразу.
Так ведь Оля была совестью Феди!
А кто такой Друзь? Какое, черт возьми, он имеет право помыкать своим спасителем?
Федор Ипполитович вскочил с кресла, опять сел: ноги совсем обмякли. Тоскливо заныло сердце... Ударить кулаком по столу — даже на это сил нет...
Долго сидел отмеченный многими знаками отличия ученый, ожидая, когда же успокоится перетрудившееся сердце.
Взгляд его остановился на двух кучках изорванной
бумаги. Почему не прикоснулась к ним Ольга? Чего она хочет этим добиться?
А когда утихла боль в груди, на губах у Федора Ипполитовича появилась недобрая усмешка.
Не такой, значит, Сергей смирный и безобидный. Не раз и не только от «левой руки» слышал об этом Федор Ипполитович.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Уходя из кабинета, Ольга бросила:
— Я знаю, тебе все равно, что подумает о своем свекре Надийка. Но мне не безразлично. И завтра ты или сядешь за стол с нами, или... или раньше девяти домой не приходи!
Дверь закрылась.
С минуту Федор Ипполитович убеждал себя, что угроза жены ничего не означает. Обедать завтра он будет дома. А если Ольга выполнит свою угрозу, тем лучше: невестка сразу поймет,— чем скорее Игорь отсюда
исчезнет, тем меньше неприятностей будет и у него, и у его жены.
Марш по кабинету возобновился.
Итак, ни семейный разлад, ни бессонница стальной души профессора Шостенко не задели.
Почему же еще острее стало чувство неприкаянности и растерянности? Неужели правы Самойло и Фармагей? Неужели причина этому Сергей Друзь?
В самом деле, кто целый день трепал нервы своему принципалу?
Федор Ипполитович как бы снова увидел голову Сергея над аортой Черемашко, с крупными каплями пота между шапочкой и маской. Какие уверенные и точные у него пальцы! Как виртуозно, хоть и неторопливо, его скальпель находит пути, чтобы уйти подальше от аорты! Не хуже, чем у его учителя... если бы, конечно, тот все сообразил и сам принялся удалять тромб. А профессор непременно сообразил бы, не пойди его голова кругом еще перед операцией. И не возился бы с тромбом столько!
Вот тебе и полуинвалид... Вот тебе и неудачник...
Четыре года работает Сергей в институтской клинике, а никто (Федор Ипполитович не исключение) не замечал за ним ни сообразительности, ни смелости и уж конечно ни малейшей искры таланта. Покладистость и удивительная скромность,— вот и все, чем Сергеи выделялся. Но ведь скромность (Федор Ипполитович всегда так думал) вообще не признак одаренности. Особенно скромность сверчка, интересы которого дальше щели за печкой не идут...
Давно следовало отчислить Друзя из ординатуры...
И — на тебе!
Сергей — точь-в-точь вода, которую дурак задумал вскипятить на огне свечи. Подвесил и забыл. А вода нагревалась и нагревалась... Когда же на нее случайно оглянулись, она вовсю бурлила и пар стоял над нею столбом...
Сразу же поразила ехидная мыслишка;,
«А дураком-то со свечкой был ты...»
Федор Ипполитович сдержанно крякнул: так черт
знает до чего можно додуматься.
И вспомнилось...
Года за три до своей смерти Дмитрий Кириллович Шанин делал не менее сложную операцию. Ассистировал ему Федя. Как всегда, любуясь мастерством старика, он спрашивал себя: «Стану ли я когда-нибудь таким же артистом?» И в самое ответственное мгновение из дрогнувшей руки Дмитрия Кирилловича чуть не выпал скальпель: сердце старика не выдержало напряжения. Не раздумывая Федя выхватил скальпель у Шанина, бесцеремонно оттолкнул его от стола — сам сделал что нужно: спас больного от смерти, а старого учителя от непоправимого. Как бешено сверкнул глазами на своего слишком решительного ученика Дмитрий Кириллович!; А после операции подошел к Феде, обнял, расцеловал...
Разве тусклая свеча грела Федю смолоду? Все время его охватывало жаркое пламя, которым до последнего дыхания пылал его учитель. Шанин умер на семьдесят восьмом году жизни, то есть был он на пятнадцать лет старше Федора Ипполитовича. А сделал намного больше, чем его ученик...
От своего профессора Сергей услышал только машинально брошенное «спасибо». А чтобы ученик и об этом поскорее забыл, учитель подсунул ему подхалимскую диссертацию Фармагея...
Круто повернувшись, Федор Ипполитович подошел к столу, тяжело опустился в кресло. Как утром в институтском кабинете, у него подкосились ноги.
Только этого ему на сон грядущий недоставало!
И нет сил отделаться от назойливых мыслей. Чем решительнее гонит их Федор Ипполитович, тем больнее они жалят.
Сегодняшняя операция — это как бы заключительный аккорд того, что началось в его служебном кабинете, продолжалось на консилиуме и у лифта. Как могло случиться, что научный руководитель института ни разу не послал этого блаженненького ко всем чертям, а то и дальше? Мало того — сам превратился в такого же юродивого.
Сломя голову мчаться к случайно привезенному «скорой помощью» больному Федор Ипполитович утром не собирался: из путаного сообщения Друзя на пятиминутке нельзя было понять, что за болезнь у Черемашко. А тут еще попался на глаза не виденный три года сын. Да и во время обхода профессор не прошел бы мимо нового большого... А Сергея, видите ли, оса ужалила: ворвался в кабинет, устроил нелепую сцену, вогнал, так сказать, своему учителю иглу в самое больное место. Да еще при Игоре. От такого не только помчишься...
Оперировать Черемашко самому — такого у профессора и в мыслях не было. Самойло Евсеевич говорил очень убедительно, у Друзя не нашлось ни одного возражения. Осмотрев больного, Федор Ипполитович пришел к тому же выводу: если и нужна в данном случае операция, то лишь для того, чтобы установить причину смерти больного. Но ему пришлось сделать Черемашко все, на что он был способен. А это ни к чему. С таким же успехом мог поворожить над Черемашко первый попавшийся знахарь. Не настолько глуп Сергей, чтобы, удалив тромб, поверить: его старания и опытность учителя вернут к жизни разрушенный болезнью организм.
У лифта Федор Ипполитович хотел подготовить родственников Черемашко к неизбежному... А после упреков Друзя нырнул в лифт, как побитый пес в будку. Как могло произойти с ним такое, совершенно непонятно.
Досаднее всего — к Сергею не придерешься. Сказанное им в кабинете, на консилиуме и у лифта не нарушало норм взаимоотношений между учеником и учителем: Сергей не позволил себе повысить голос,— наоборот, в нем было столько почтительности. Но глаза... В них, казалось, то появлялись, то гасли вспышки, как при электросварке, и эти вспышки прожигали насквозь.
Такие глаза бывали у Оли, когда ее воспитательные приемы действовали не сразу.
Так ведь Оля была совестью Феди!
А кто такой Друзь? Какое, черт возьми, он имеет право помыкать своим спасителем?
Федор Ипполитович вскочил с кресла, опять сел: ноги совсем обмякли. Тоскливо заныло сердце... Ударить кулаком по столу — даже на это сил нет...
Долго сидел отмеченный многими знаками отличия ученый, ожидая, когда же успокоится перетрудившееся сердце.
Взгляд его остановился на двух кучках изорванной
бумаги. Почему не прикоснулась к ним Ольга? Чего она хочет этим добиться?
А когда утихла боль в груди, на губах у Федора Ипполитовича появилась недобрая усмешка.
Не такой, значит, Сергей смирный и безобидный. Не раз и не только от «левой руки» слышал об этом Федор Ипполитович.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66