Что весь советский народ свернул куда-то в сторону или долгое время топтался на месте, до такой нелепости Федор Ипполитович никогда не доходил. А вот тот или иной руководитель, начав отставать, может на какое-то время задержать тех, кого он обязан вести. Тем более, если вокруг происходит много такого, от чего начинает казаться: не ведомые, а только ведущий творит историю. Казалось это и Федору Ипполитовичу.
Возглавив научно-исследовательский коллектив, Федор Ипполитович не заметил, как появилась у него манера свысока разговаривать с подчиненными. Едва, бывало, кто-нибудь выскажет мысль, в которой было мало «шостенковского», и сейчас же раздавалось: «Работайте, как вам сказано, не лезьте не в свое дело!» Особенно усердствовал Самойло Евсеевич. А научный руководитель его не сдерживал... и ни в чем себя не упрекал..,
Тихо скрипнуло под Федором Ипполитовичем кресло.
Он смущенно посмотрел на Черемашко: не разбудил ли? Лучше бы убраться отсюда, дать покой больному человеку. Думать можно и у себя в кабинете...
Но вместо того, чтобы встать, Федор Ипполитович снова закрыл глаза, прикрыл ладонью лицо.
Верно, оправдывать себя не так уж и трудно. В особенности когда никто, кроме заносчивого сына, ни в чем тебя не обвиняет. Но сейчас, прислушиваясь к себе, Федор Ипполитович чувствует: где-то в глубине его существа появляются непривычные мысли. Даже не мысли, а воспоминания о когда-то недодуманном. Они ни в чем его не упрекают, не вступают с ним в спор — только напоминают.
Откуда появляются они, эти смутные мысли? И почему они возникают именно сейчас, возле больного, который вряд ли протянет несколько дней?
Федор Ипполитович неуверенно провел по глазам рукой.
В те давние времена, когда его внутренний мир не ограничивался уютным лимузином, не только Юлиан, Костя и Оля имели право входить туда в любую минуту: друзей у него было много. А теперь этим правом может пользоваться только Юлиан. И иногда пролезает туда Самойло,
Правда, только что Ольга силой ворвалась в этот неуютный мир, попыталась повернуть что-то на свой лад. Но ведь это впервые за столько лет...
...Когда-то Костя Грушин добился того, что Владимир Ильич Ленин стал для тебя, Федор, непревзойденным образцом человека, а то, над чем ты сейчас впервые задумался, началось на сорок третьем году твоей жизни.
Да, ты пробовал сопротивляться, отстаивал свое научное кредо. Но ты делал это с оглядкой и в конце концов очутился в той самой хате, которая всегда с краю. Ты уверил себя, что, кроме хирургии, для тебя ничего больше не существует. Обо всем остальном, даже о твоем мировоззрении, обязаны, дескать, думать те, кто для этого поставлен. И старался не вспоминать, что дал тебе Костя, что требовала от тебя Оля, когда ты домогался ее любви... Ты стойко и мужественно нес службу. Но это была служба телеграфного столба, который гордо поддерживает провода, но безразличен к тому, что по этим проводам передается... Нет, винтиком тебя не называли. Твоими достижениями можно было похвалиться. И тебя милостиво величали поборником самого передового направления в науке. И разве ты не гордился этим?..
Когда допекают такие мысли, не так просто оторвать глаза от того, что накопилось в твоей окаменевшей душе. Тем более, ты давно сам туда не заглядывал...
Ты, Федор, охотно брал пример с тех, кто считает: назначение тебя на высокую должность — это признание твоей непогрешимости в том, чем отныне надлежит тебе ведать. Ты уверовал, что твоя главная обязанность — не служить своей науке, а лишь усердно выполнять приходящие свыше указания.
Не старайся, Федор, оправдаться в этом. Но если ты уже начал ворошить свое прошлое, не пропускай ничего. Выгреби из себя весь мусор. И не теряй ни секунды, так как наступило время для этого. Кое-что, возможно, приросло к живому телу — придется самого себя оперировать. Иначе ты унесешь в могилу свой капитал, ибо второй жизни без него у тебя не будет!
Федор Ипполитович коснулся лба, и ладонь его стала влажной.
Одновременно донесся шепот Василя Максимовича:
— Вы еще здесь?.. А я, простите, задремал.— Он извинялся, но взгляд его был, как вчера перед операцией, лукавым и пристальным.— Просьба у меня к вам, профессор: не браните сестру. Это я уговорил ее закрыть на минуту глаза.
Федор Ипполитович с трудом встал. Его рука сама дотронулась до одеяла на груди больного. И сказал он не властно, не шутливо и не равнодушно:
— Спокойной ночи, Василь Максимович.
Выйдя из палаты и увидев медсестру, ограничился на этот раз совсем не грозным предупреждением:
— Смотрите мне...
Прошел несколько шагов и остановился. В хаосе мыслей, которые не хотели от него отступать, выразительной стала одна:
«А ведь Костя отдал свою жизнь и за то, чтобы появились такие, как Василь Максимович...»
А за ней совсем несуразная:
«И как Сергей?»
Почему же тогда прославленный муж науки даже мысленно не крякнул?
Друзь не раскаялся, что поручил Игорю операцию. Конечно сыну до отца далеко, но ученику до учителя еще дальше.
Игорь действовал уверенно, и все же на вскрытие, ликвидацию гнойника и обеззараживание брюшной полости он затратил полтора часа. Если бы они были в операционной вдвоем, Друзь сказал бы своему другу: «Вот так и впредь доказывай отцу, что ты шит не лыком!»
Еще раз проверив себя, Игорь сказал:
— Кажется, можно зашивать...
Тогда впервые после начала операции Серафима Адриановна разжала губы:
— Минуту! — И, словно право распоряжаться перешло к ней, вдруг потребовала от молодых врачей:— Вы спуститесь в кабинет профессора, а вы поднимитесь в первую палату. Доложите Федору Ипполитовичу, что Хорунжую можно зашивать... Ну!
Это суровое «ну!» было вызвано тем, что оба молодых
врача удивленно смотрели на Друзя. А Друзь и Игорь — я операционную сестру.
И лишь после того, как Танцюра и Буда-Розальский вышли, Серафима Адриановна изволила пояснить:
— Федор Ипполитович прибыл в клинику через полчаса после того, как вы начали операцию. Я исполняю его приказ.
Ждать пришлось недолго: через полминуты Федор Ипполктович переступил порог операционной. Лицо у него было непроницаемое.
Вместе с ним возвратился и Танцюра — такой же замкнутый. Буда-Розальский появился немного позже и снова прижал свои пальцы к пульсу Хорунжей.
Федор Ипполитович молча надел очки, спрятал лицо под маской, немедленно поданной ему Серафимой Адриановной. Не сыну, а Друзю велел доложить о каждом движении скальпеля, показать все надрезы и швы на брюшине, места, где воспаление могло бы дать рецидив. Ни одна мелочь не ускользнула от его придирчивого взгляда. Да и.не бывает мелочей в таких случаях.
После осмотра, сняв очки, долго всматривался то в сына, то в ученика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66