когда этические нормы мешают науке идти вперед, это означает, что оные прописи отжили свой век.
Трудно поверить, что Федор Ипполитович согласился на такое. Но поговорить с ним не удалось: он на каком-то важном опыте в биохимической лаборатории.
— С секретарем партбюро я, конечно, посоветуюсь,— закончил свой рассказ Каранда.— Уверен, что Евецкого призовут к порядку. Но должны знать об этом и вы. Насколько я понимаю, здесь многое от вас зависит... Как вы к этому относитесь?
Хоть и не все из услышанного дошло до Друзя, он не удивился. Евецкий способен на большее. Вчера он со спокойной совестью доказывал: единственно, что осталось Василю Максимовичу,— сыграть в ящик. А сегодня он предоставляет Черемашко роль подопытного кролика, который поможет Фармагею стать кандидатом наук. И сам Евецкий собирается в этом году защищать докторскую диссертацию. Вот и будет создано впечатление, что лишь он да Фармагей и тянут институт. Тем более — у Евецкого за все послевоенное время не было ни единой операции со смертельным исходом. Поползут слухи: лучшего, мол, преемника Федору. Ипполитовичу искать незачем.
— Так что же вы мне скажете? — напомнил Каранда.
Рука Друзя потянулась к виску.
— Не знаю...— Он перевел взгляд на потолок.— Болезнь Черемашко — ничья тема. Никому из нас не приходилось сталкивайся с такими тромбозами, как у него. Гром не гремел — мы не крестились. Фармагей, как и все, имеет право интересоваться заболеванием Черемашко, особенно если это облегчит ему получение ученой степени. И я вам только что сказал: чем больше будет активного интереса к Василю Максимовичу, тем быстрее он возвратится к себе на завод, а мы выйдем на дорогу, ведущую к победе над этой болезнью...
— Сергей Антонович,— остановил его Каранда,— о врачебной этике я охотно поговорю с вами в другое время. Сейчас меня интересует иное. Вы знаете, что именно.
Конечно, Друзь знает...
Неужели напала на Федора Ипполитовича еще одна беда — пресловутые семь пятниц на неделе? Или все ему так безразлично, что он разрешает Евецкому водить себя на поводке? А что произойдет, если узнает об этом Игорь? А он узнает непременно. Друзь должен сам рассказать ему. Но как?
Стараясь смотреть Каранде в глаза, он сказал:
— Боюсь, что не смогу вам ответить... до завтрашнего утра.
— Вы такой тугодум?
— И это,— кивнул Друзь.— Но прежде всего я хочу узнать от самого Федора Ипполитовича, правда ли, что он снова изменил свое отношение к диссертации Фармагея. Я допускаю: могли появиться неизвестные вам и мне причины... А завтра утром Фармагей принесет мне первый вариант своего труда. Может быть, он действительно стоит того, чтобы включить туда и материалы о Черемашко.
Снова в узловатых пальцах директора появилась папироса. Он торопливо зажег ее, жадно затянулся.
— Не понимаю, что вы за человек, Сергей Антонович. Вчера я вас видел иным. И начал предполагать...
— Вчера все было у меня перед глазами, Андрей Петрович.— Друзь, казалось, просил извинения.— А времени на раздумья секунды... А сегодня... Земля у нас под ногами не горит...
Это, конечно, не ответ. А как должен действовать
Друзь? Бросить Евецкому в лицо: вы, мол, мошенник? Мало разве того, что Друзь слишком ретиво выполнил поручение профессора? Это непременно отразится на Черемашко. Постарается Евецкий и о том, чтобы Друзя уволили отсюда...
Директор отвернулся.
— Чего же стоят тогда ваши слова о свежем ветре, о горении Фёдора Ипполитовича? — Каранда* медленно поднялся и принялся ходить из угла в угол.— Извините, что побеспокоил вас.
Хотя более ясного намека, что разговор стал беспредметным, быть не могло, Друзь не встал.
— А нельзя ли мне узнать, что вы ответили Самойлу Евсеевичу? Не выгнали же его из кабинета...
Каранда еще сильнее запыхтел папиросой.
— А что вам до этого? — Но, очутившись у Друзя за спиной, добавил: — Я заявил ему, что должен собственными ушами услышать от Федора Ипполитовича о его согласии на это очковтирательство. И прибавил, что не позволю оставить вас в дураках... А вы, оказывается, ничего не имеете против. Все равно не позволю! И до защиты диссертации Фармагея не допущу!
Друзь словно подумал вслух:
— Очковтирательство... Как только язык у вас повернулся? Ведь сильнее кошки зверя нет!
Каранда процедил сквозь зубы:
— Идите вы...
И осекся. Что-то в лице Друзя заставило его замолчать.
Наблюдая в течение этого дня своего друга, Игорь почти не удивлялся. Ему казалось, что Сергей все такой же, каким он знал его десять лет тому назад.
Сергей лишь между прочим поинтересовался, что за разговор был утром у Игоря с отцом, словно то, что отец порекомендовал своего блудного сына ему в помощники, не имело значения. И только в кабинёте директора, вынужденный поставить последнюю точку над «1», Сергей дал понять Игорю: сегодня их ничто не разъединяет.
Сергей не скрыл, что произошло в кабинете директора, когда Игорь ушел оттуда. Но рассказал об этом
странном диалоге, словно не участвовал в нем, а равнодушно следил за ним с галерки: ни одного замечания о задуманном Евецким мошенничестве. Когда Игорь спросил:
— Неужели тебя это нисколько не интересует? Сергей неопределенно пожал плечами:
— Евецкий может тешить себя любыми надеждами. Но я не верю, что Федор Ипполитович с ним заодно. Но если он вдруг согласился... Это я выясню сам. А ты пока что делай вид, будто ничего не знаешь...
— Хорошо,— пообещал Игорь.
Но трудно было ему скрыть свое беспокойство, когда институтский автомобиль вез его, отца и Сергея на неожиданный для всех троих «праздничный» обед. Чуть ли не до самого дома ехали молча. Лишь когда машина завернула в тихий переулок, где после войны поселились Шостенко, профессор небрежно спросил у когда-то им спасенного:
— Как там Черемашко?
— Без изменений,— коротко ответил Сергей.
— А Хорунжая? —И Игорю показалось — чтобы не крякнуть, отец ожесточенно откашлялся.— Я не успел посмотреть ее вторично. Биохимики задержали.
Хорошо, что Игорь сидел рядом с шофером: отец не увидел, как относится сын к его самооправданиям.
— И у нее без изменений. Если позволите, я позже позвоню от вас? Узнаю о ней... и о Черемашко.
А когда машина остановилась у подъезда, отец соблаговолил поинтересоваться и сыном. Но и за этой справкой он обратился к Сергею:
— А как у тебя с новым оруженосцем? Вчерашняя храбрость не изменила Сергею: ответил
он категоричнее, чем директору:
— Мы с Игорем всегда понимали друг друга без слов.
Отец насмешливо шевельнул усами.
— Всегда?
— И теперь. Мы оба верим, что Черемашко будет жить.
Молча поднялись на третий этаж.
В передней отец, сбросив на руки дочери шубу,
прошел в спальню и плотно закрыл за собой дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Трудно поверить, что Федор Ипполитович согласился на такое. Но поговорить с ним не удалось: он на каком-то важном опыте в биохимической лаборатории.
— С секретарем партбюро я, конечно, посоветуюсь,— закончил свой рассказ Каранда.— Уверен, что Евецкого призовут к порядку. Но должны знать об этом и вы. Насколько я понимаю, здесь многое от вас зависит... Как вы к этому относитесь?
Хоть и не все из услышанного дошло до Друзя, он не удивился. Евецкий способен на большее. Вчера он со спокойной совестью доказывал: единственно, что осталось Василю Максимовичу,— сыграть в ящик. А сегодня он предоставляет Черемашко роль подопытного кролика, который поможет Фармагею стать кандидатом наук. И сам Евецкий собирается в этом году защищать докторскую диссертацию. Вот и будет создано впечатление, что лишь он да Фармагей и тянут институт. Тем более — у Евецкого за все послевоенное время не было ни единой операции со смертельным исходом. Поползут слухи: лучшего, мол, преемника Федору. Ипполитовичу искать незачем.
— Так что же вы мне скажете? — напомнил Каранда.
Рука Друзя потянулась к виску.
— Не знаю...— Он перевел взгляд на потолок.— Болезнь Черемашко — ничья тема. Никому из нас не приходилось сталкивайся с такими тромбозами, как у него. Гром не гремел — мы не крестились. Фармагей, как и все, имеет право интересоваться заболеванием Черемашко, особенно если это облегчит ему получение ученой степени. И я вам только что сказал: чем больше будет активного интереса к Василю Максимовичу, тем быстрее он возвратится к себе на завод, а мы выйдем на дорогу, ведущую к победе над этой болезнью...
— Сергей Антонович,— остановил его Каранда,— о врачебной этике я охотно поговорю с вами в другое время. Сейчас меня интересует иное. Вы знаете, что именно.
Конечно, Друзь знает...
Неужели напала на Федора Ипполитовича еще одна беда — пресловутые семь пятниц на неделе? Или все ему так безразлично, что он разрешает Евецкому водить себя на поводке? А что произойдет, если узнает об этом Игорь? А он узнает непременно. Друзь должен сам рассказать ему. Но как?
Стараясь смотреть Каранде в глаза, он сказал:
— Боюсь, что не смогу вам ответить... до завтрашнего утра.
— Вы такой тугодум?
— И это,— кивнул Друзь.— Но прежде всего я хочу узнать от самого Федора Ипполитовича, правда ли, что он снова изменил свое отношение к диссертации Фармагея. Я допускаю: могли появиться неизвестные вам и мне причины... А завтра утром Фармагей принесет мне первый вариант своего труда. Может быть, он действительно стоит того, чтобы включить туда и материалы о Черемашко.
Снова в узловатых пальцах директора появилась папироса. Он торопливо зажег ее, жадно затянулся.
— Не понимаю, что вы за человек, Сергей Антонович. Вчера я вас видел иным. И начал предполагать...
— Вчера все было у меня перед глазами, Андрей Петрович.— Друзь, казалось, просил извинения.— А времени на раздумья секунды... А сегодня... Земля у нас под ногами не горит...
Это, конечно, не ответ. А как должен действовать
Друзь? Бросить Евецкому в лицо: вы, мол, мошенник? Мало разве того, что Друзь слишком ретиво выполнил поручение профессора? Это непременно отразится на Черемашко. Постарается Евецкий и о том, чтобы Друзя уволили отсюда...
Директор отвернулся.
— Чего же стоят тогда ваши слова о свежем ветре, о горении Фёдора Ипполитовича? — Каранда* медленно поднялся и принялся ходить из угла в угол.— Извините, что побеспокоил вас.
Хотя более ясного намека, что разговор стал беспредметным, быть не могло, Друзь не встал.
— А нельзя ли мне узнать, что вы ответили Самойлу Евсеевичу? Не выгнали же его из кабинета...
Каранда еще сильнее запыхтел папиросой.
— А что вам до этого? — Но, очутившись у Друзя за спиной, добавил: — Я заявил ему, что должен собственными ушами услышать от Федора Ипполитовича о его согласии на это очковтирательство. И прибавил, что не позволю оставить вас в дураках... А вы, оказывается, ничего не имеете против. Все равно не позволю! И до защиты диссертации Фармагея не допущу!
Друзь словно подумал вслух:
— Очковтирательство... Как только язык у вас повернулся? Ведь сильнее кошки зверя нет!
Каранда процедил сквозь зубы:
— Идите вы...
И осекся. Что-то в лице Друзя заставило его замолчать.
Наблюдая в течение этого дня своего друга, Игорь почти не удивлялся. Ему казалось, что Сергей все такой же, каким он знал его десять лет тому назад.
Сергей лишь между прочим поинтересовался, что за разговор был утром у Игоря с отцом, словно то, что отец порекомендовал своего блудного сына ему в помощники, не имело значения. И только в кабинёте директора, вынужденный поставить последнюю точку над «1», Сергей дал понять Игорю: сегодня их ничто не разъединяет.
Сергей не скрыл, что произошло в кабинете директора, когда Игорь ушел оттуда. Но рассказал об этом
странном диалоге, словно не участвовал в нем, а равнодушно следил за ним с галерки: ни одного замечания о задуманном Евецким мошенничестве. Когда Игорь спросил:
— Неужели тебя это нисколько не интересует? Сергей неопределенно пожал плечами:
— Евецкий может тешить себя любыми надеждами. Но я не верю, что Федор Ипполитович с ним заодно. Но если он вдруг согласился... Это я выясню сам. А ты пока что делай вид, будто ничего не знаешь...
— Хорошо,— пообещал Игорь.
Но трудно было ему скрыть свое беспокойство, когда институтский автомобиль вез его, отца и Сергея на неожиданный для всех троих «праздничный» обед. Чуть ли не до самого дома ехали молча. Лишь когда машина завернула в тихий переулок, где после войны поселились Шостенко, профессор небрежно спросил у когда-то им спасенного:
— Как там Черемашко?
— Без изменений,— коротко ответил Сергей.
— А Хорунжая? —И Игорю показалось — чтобы не крякнуть, отец ожесточенно откашлялся.— Я не успел посмотреть ее вторично. Биохимики задержали.
Хорошо, что Игорь сидел рядом с шофером: отец не увидел, как относится сын к его самооправданиям.
— И у нее без изменений. Если позволите, я позже позвоню от вас? Узнаю о ней... и о Черемашко.
А когда машина остановилась у подъезда, отец соблаговолил поинтересоваться и сыном. Но и за этой справкой он обратился к Сергею:
— А как у тебя с новым оруженосцем? Вчерашняя храбрость не изменила Сергею: ответил
он категоричнее, чем директору:
— Мы с Игорем всегда понимали друг друга без слов.
Отец насмешливо шевельнул усами.
— Всегда?
— И теперь. Мы оба верим, что Черемашко будет жить.
Молча поднялись на третий этаж.
В передней отец, сбросив на руки дочери шубу,
прошел в спальню и плотно закрыл за собой дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66