Я еще не все сказала.
Ольга выпрямилась. Голова ее поворачивалась вслед за Федором Ипполитовичем, и он почти физически ощущал, как пронизывает его взгляд жены. С какой стати она вмешивается не в свои дела?
Но воли своему нраву он не давал.
— Говори...
— И скажу.— Голоса Ольга не повысила, но сколько едва сдерживаемого гнева появилось в нем! — Думаешь, если я молчу, то мне безразлично, что творится в институте. Я все знаю. Слышала и о той девушке, которую ты, словно сводня, цеплял к Сергею. Кроме тебя, о ней никто еще не говорил гадостей... И о Сергее я знаю больше, чем ты.
— Рада, что наша Татьяна бросилась ему на шею?..
— Было время, когда ты гордился Сергеем.— Голос опять стал резким.— А ведь никого более способного, чем он, в институте в последнее время не появилось. Да если бы и появился... Как тебе не стыдно!.. Не перебивай меня, Федор. О Татьяне и Сергее я еще скажу. Сначала послушай о себе.
— О, пожалуйста...
— Известно ли тебе, что по всем углам в институте
шепчутся: Шостенко вот-вот придется уступить свое место. Знаешь, кому? Евецкому.
Федор Ипполитович на секунду замер, затем торжественно поднял вверх руки.
— И ты столько времени скрывала такую сенсацию!.. Откуда у тебя эта склонность к коллекционированию сплетен? Раньше ничего подобного я за тобой не замечал.
И это не подействовало на Ольгу.
— Да, я молчала. Думала, что ты просто споткнулся. Или тебе трудно сразу разобраться в том, что происходит. Коммунист из тебя получился еще хуже, чем хирург и ученый. И выскрести из себя все, что копилось столько лет,—для этого у тебя нет времени. Я верила, что в конце концов ты снова станешь прежним — каким был до войны и на войне. Верила, что у тебя ничего не осталось от того глупого, самодовольного пижона, каким ты был тридцать шесть лет тому назад. Верила и ждала. Я и сегодня не утратила еще веры.— Она снова бессильно оперлась о колени, голова низко склонилась.— Но сегодня я испугалась. Неужели ты болен неизлечимо?
Федор Ипполитович снова замаршировал по кабинету. *
Пусть говорит что хочет. Тем более — это вариации на ту же тему, на которой заработал пощечину Игорь, чем теперь надоедает Татьяна...
— Я радуюсь, ты только подумай, радуюсь, что наш Володя не увидел тебя таким,—не унималась Ольга.— Я сожалею, что родила тебе Татьяну и Игоря. Не они тебе стали чужими — ты им чужой.
Боже мой, сколько жалких слов!
— Подумаешь, невинно пострадавшие птенчики...
— Игорь и Таня — наши с тобой дети. У них своя жизнь. И там, где нас похоронят, они не остановятся... Все-таки небольшая радость у меня осталась: они взяли от меня и от тебя лучшее, а не худшее. И ты для них еще не погиб. Если бы они утратили последнюю надежду увидёть тебя прежним, ты не услышал бы от них ни одного упрека. Они хотят гордиться своим отцом, хотят, чтобы ты всегда был для них примером.
Федор Ипполитович поднял руку, чтобы отмахнуться, но она безвольно опустилась. Чем дальше, тем тяжелее падало на него каждое слово Ольги,
Если стрясется сегодня беда с Сергеем, они тебе не простят... Почему после того, как Игорь, забыв все, прибежал проситься в помощники к Сергею, а Татьяна, как ты говоришь, бросилась Сергею на шею,— почему ты не спросил себя: что же они нашли в нем? Пойми, Тане и Игорю кажется, что Сергей перенял от тебя больше, чем они... Разве то, что они рассказали мне о вчерашнем и что Сергей делает сейчас, не доказательство этого?..
— Что же, я должен им до земли поклониться?
Конец слова неожиданно застрял в горле. Взгляд
Федора Ипполитовича не мог оторваться от жены.
Ольга плачет?
Не может быть!
Один-единственный раз, еще до свадьбы, в тот день, когда Оля сказала наконец Феде, что любит его, из ее глаз выкатились скупые слезинки и, упав на землю, казалось, зазвенели... Даже когда Ольга провожала на войну мужа и старшего сына, глаза ее были сухи. Не заплакала и тогда, когда Игорь ушел из дома.
Федор Ипполитович шагнул к ней.
Но Ольга уже встала с дивана. И ее глаза были более сухими, чем когда-либо. Ни боли, ни гнева в них — ничего.
— Неужели ты опоздал?
Федор Ипполитович все еще не мог отвести от жены взгляда.
И она сказала твердо:
— Сразу заходить в операционную не надо. И Сергей не должен знать, что ты в клинике. Это слишком взволнует его. Передай Серафиме: пусть позовет тебя только в том случае, если это будет необходимо. А сам зайдешь в операционную, когда все кончится... Я сейчас вызову такси. А ты переоденься.
Что-то похожее на ободряющую улыбку, словно именно она была нужна Федору Ипполитовичу, появилось на губах Ольги, и она выскользнула из кабинета.
И тотчас же, словно все время стояла за дверьми наготове, появилась Татьяна, молча положила на диван его выходной костюм. И хотя отец угрюмо следил за ее движениями, обняла, потерлась щекой о его щеку и исчезла.
Федор Ипполитович хотел что-то крикнуть ей вдогонку... и начал расстегивать куртку.
До чего же слабы те, кого называют сильным полом!
Неожиданно расплакалась жена, нежно обняла дочь — куда девались злость, гонор, упрямство... Значит, до сих пор еще не перегорело то, что внесла в жизнь Феди сердитая сестра милосердия? И разве безразлична отцу судьба дочери? А Сергей разве не его создание?.. Какой же учитель остается равнодушным, если ученик выполняющий их общий долг, вдруг оступится?.
Было около десяти, когда такси остановилось у институтского подъезда. Если слова Сергея не расходятся с делом, операция идет уже полчаса.
Переодевшись, Федор Ипполитович поднялся на второй этаж.
У Сергея слово и на этот раз, должно быть, не разойдется с делом. А вот у его учителя..*
Уже второй день на исходе, а Федор Ипполитович никак не может избавиться от ощущения, будто давит на него чья-то чужая воля: бросили его в разбушевавшееся море, и волны швыряют его, словно щёпку. Как долго это будет продолжаться? Когда и чем закончится?
...Очень всполошилась ночная сестра женского отделения, когда туда вошел научный руководитель института. Не сразу сообразила, что профессор приехал в клинику не для внезапной ревизии. И когда попросил листок бумаги, подала ему целую тетрадь.
Присев у ее столика, Федор Ипполитович расписал:
«С. А.! Я в клинике. Об этом никому. Перед концом операции и при малейшей неожиданности сообщите. Я — у себя».
Старательно сложил вырванный листок. Приказал медсестре:
— Зайдите в мою операционную. Пусть Серафима Адриановна прочтет это из ваших рук. Незаметно для других. Записку вернете мне. Ждать я буду в моем кабинете.
Однако не выпустил из рук записки, когда сестра взялась за нее. Вдруг выдернул, поспешно развернул словно под нажимом той же чужой воли, приписал;
«Или в первой палате».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Ольга выпрямилась. Голова ее поворачивалась вслед за Федором Ипполитовичем, и он почти физически ощущал, как пронизывает его взгляд жены. С какой стати она вмешивается не в свои дела?
Но воли своему нраву он не давал.
— Говори...
— И скажу.— Голоса Ольга не повысила, но сколько едва сдерживаемого гнева появилось в нем! — Думаешь, если я молчу, то мне безразлично, что творится в институте. Я все знаю. Слышала и о той девушке, которую ты, словно сводня, цеплял к Сергею. Кроме тебя, о ней никто еще не говорил гадостей... И о Сергее я знаю больше, чем ты.
— Рада, что наша Татьяна бросилась ему на шею?..
— Было время, когда ты гордился Сергеем.— Голос опять стал резким.— А ведь никого более способного, чем он, в институте в последнее время не появилось. Да если бы и появился... Как тебе не стыдно!.. Не перебивай меня, Федор. О Татьяне и Сергее я еще скажу. Сначала послушай о себе.
— О, пожалуйста...
— Известно ли тебе, что по всем углам в институте
шепчутся: Шостенко вот-вот придется уступить свое место. Знаешь, кому? Евецкому.
Федор Ипполитович на секунду замер, затем торжественно поднял вверх руки.
— И ты столько времени скрывала такую сенсацию!.. Откуда у тебя эта склонность к коллекционированию сплетен? Раньше ничего подобного я за тобой не замечал.
И это не подействовало на Ольгу.
— Да, я молчала. Думала, что ты просто споткнулся. Или тебе трудно сразу разобраться в том, что происходит. Коммунист из тебя получился еще хуже, чем хирург и ученый. И выскрести из себя все, что копилось столько лет,—для этого у тебя нет времени. Я верила, что в конце концов ты снова станешь прежним — каким был до войны и на войне. Верила, что у тебя ничего не осталось от того глупого, самодовольного пижона, каким ты был тридцать шесть лет тому назад. Верила и ждала. Я и сегодня не утратила еще веры.— Она снова бессильно оперлась о колени, голова низко склонилась.— Но сегодня я испугалась. Неужели ты болен неизлечимо?
Федор Ипполитович снова замаршировал по кабинету. *
Пусть говорит что хочет. Тем более — это вариации на ту же тему, на которой заработал пощечину Игорь, чем теперь надоедает Татьяна...
— Я радуюсь, ты только подумай, радуюсь, что наш Володя не увидел тебя таким,—не унималась Ольга.— Я сожалею, что родила тебе Татьяну и Игоря. Не они тебе стали чужими — ты им чужой.
Боже мой, сколько жалких слов!
— Подумаешь, невинно пострадавшие птенчики...
— Игорь и Таня — наши с тобой дети. У них своя жизнь. И там, где нас похоронят, они не остановятся... Все-таки небольшая радость у меня осталась: они взяли от меня и от тебя лучшее, а не худшее. И ты для них еще не погиб. Если бы они утратили последнюю надежду увидёть тебя прежним, ты не услышал бы от них ни одного упрека. Они хотят гордиться своим отцом, хотят, чтобы ты всегда был для них примером.
Федор Ипполитович поднял руку, чтобы отмахнуться, но она безвольно опустилась. Чем дальше, тем тяжелее падало на него каждое слово Ольги,
Если стрясется сегодня беда с Сергеем, они тебе не простят... Почему после того, как Игорь, забыв все, прибежал проситься в помощники к Сергею, а Татьяна, как ты говоришь, бросилась Сергею на шею,— почему ты не спросил себя: что же они нашли в нем? Пойми, Тане и Игорю кажется, что Сергей перенял от тебя больше, чем они... Разве то, что они рассказали мне о вчерашнем и что Сергей делает сейчас, не доказательство этого?..
— Что же, я должен им до земли поклониться?
Конец слова неожиданно застрял в горле. Взгляд
Федора Ипполитовича не мог оторваться от жены.
Ольга плачет?
Не может быть!
Один-единственный раз, еще до свадьбы, в тот день, когда Оля сказала наконец Феде, что любит его, из ее глаз выкатились скупые слезинки и, упав на землю, казалось, зазвенели... Даже когда Ольга провожала на войну мужа и старшего сына, глаза ее были сухи. Не заплакала и тогда, когда Игорь ушел из дома.
Федор Ипполитович шагнул к ней.
Но Ольга уже встала с дивана. И ее глаза были более сухими, чем когда-либо. Ни боли, ни гнева в них — ничего.
— Неужели ты опоздал?
Федор Ипполитович все еще не мог отвести от жены взгляда.
И она сказала твердо:
— Сразу заходить в операционную не надо. И Сергей не должен знать, что ты в клинике. Это слишком взволнует его. Передай Серафиме: пусть позовет тебя только в том случае, если это будет необходимо. А сам зайдешь в операционную, когда все кончится... Я сейчас вызову такси. А ты переоденься.
Что-то похожее на ободряющую улыбку, словно именно она была нужна Федору Ипполитовичу, появилось на губах Ольги, и она выскользнула из кабинета.
И тотчас же, словно все время стояла за дверьми наготове, появилась Татьяна, молча положила на диван его выходной костюм. И хотя отец угрюмо следил за ее движениями, обняла, потерлась щекой о его щеку и исчезла.
Федор Ипполитович хотел что-то крикнуть ей вдогонку... и начал расстегивать куртку.
До чего же слабы те, кого называют сильным полом!
Неожиданно расплакалась жена, нежно обняла дочь — куда девались злость, гонор, упрямство... Значит, до сих пор еще не перегорело то, что внесла в жизнь Феди сердитая сестра милосердия? И разве безразлична отцу судьба дочери? А Сергей разве не его создание?.. Какой же учитель остается равнодушным, если ученик выполняющий их общий долг, вдруг оступится?.
Было около десяти, когда такси остановилось у институтского подъезда. Если слова Сергея не расходятся с делом, операция идет уже полчаса.
Переодевшись, Федор Ипполитович поднялся на второй этаж.
У Сергея слово и на этот раз, должно быть, не разойдется с делом. А вот у его учителя..*
Уже второй день на исходе, а Федор Ипполитович никак не может избавиться от ощущения, будто давит на него чья-то чужая воля: бросили его в разбушевавшееся море, и волны швыряют его, словно щёпку. Как долго это будет продолжаться? Когда и чем закончится?
...Очень всполошилась ночная сестра женского отделения, когда туда вошел научный руководитель института. Не сразу сообразила, что профессор приехал в клинику не для внезапной ревизии. И когда попросил листок бумаги, подала ему целую тетрадь.
Присев у ее столика, Федор Ипполитович расписал:
«С. А.! Я в клинике. Об этом никому. Перед концом операции и при малейшей неожиданности сообщите. Я — у себя».
Старательно сложил вырванный листок. Приказал медсестре:
— Зайдите в мою операционную. Пусть Серафима Адриановна прочтет это из ваших рук. Незаметно для других. Записку вернете мне. Ждать я буду в моем кабинете.
Однако не выпустил из рук записки, когда сестра взялась за нее. Вдруг выдернул, поспешно развернул словно под нажимом той же чужой воли, приписал;
«Или в первой палате».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66