Девушка ещё дышала. Яльмар снова взглянул на неё при свете фонаря и убедился, что при первом взгляде не ошибся — это в самом деле была Зерги, ученица колдуна, Альбина. Что с ней приключилось и почему она в буквальном смысле слова свалилась с неба, было полнейшей загадкой. За исключением наконечника стрелы, висящего на шее девушки на кожаном гайтане, она была обнажена. Яльмар сделал всем знак молчать, склонился к ней и услышал биение сердца.
— Сигурд, одеяло! Бегом! — распорядился он. — И какую-нибудь куртку или свитер! А вы чего столпились? Голой женщины не видели? А ну, разойдитесь, дайте ей воздуху! Ульф! Где бутылка с этим, как его… Там что-нибудь ещё осталось? Дай сюда! Быстрей, быстрей!
Вернулся Сигурд. Яльмар, как ребёнка, по самую макушку закутал девушку в одеяло, а глоток крепчайшего женевера произвёл поистине магическое действие — Зерги закашлялась, приподнялась на локтях и открыла глаза.
— Яльмар… — выдохнула она, увидав перед глазами знакомое лицо и с облегчением откинулась обратно. — Это всё-таки ты…
— Это я, я, — поспешил успокоить её варяг. — Как ты здесь очутилась?
— Я думала, что никогда тебя не разыщу… Слава богу, я ошибалась!
— Откуда ты взялась?
— Я расскажу тебе… всё расскажу…— произнесла девушка и вновь мучительно закашлялась. — Дай мне согреться…
— Принеси какой-нибудь еды… У тебя есть что-нибудь поесть?
— Ох, господи, как холодно, у меня зуб на зуб не попадает… Помоги мне встать.
Варяг молча, одним движением вскинул девушку на плечо — та даже пискнуть не успела, и понёс на корму, где в кованой жаровне теплился огонь. Сопротивляться у неё было ни сил, ни желания. Да и руки всё равно не слушались.
…Когда Иоахим Шнырь открыл глаза и взглядом травника обвёл сидящих у костра Яна Андерсона, Вольдемара Гоппе и Йозефа Шталлена, лицо его исказила усмешка.
— Что я вижу! — проговорил он. — Ты нашёл себе новых корешей.
— Старых, друг мой, старых, — тем же тоном отозвался Андерсон. — И не корешей — соратников. Рад тебя слышать.
А то я уж подумал, в этот раз мои усилия не увенчаются успехом.
«Шнырь» нахмурился.
— Я тебе не друг, — сказал он. — Зачем ты тревожишь меня? Пользуешься тем, что я сплю и не могу выставить заслон?
— А ты не можешь? Не можешь, да? Превосходно! — Он потёр ладони. Может, мне интересно с тобой беседовать.
— Кто ты такой, Ян Андерсон? Скажи же мне наконец своё истинное имя. Я устал от догадок.
Андерсон гордо выпрямился и запахнулся в плащ.
— Меня зовут Ян, и я царь Нового Сиона! — провозгласил он. — В отличие от преподобного Томаса, я восстал, чтобы достроить и возглавить Царство Божие на земле. Нас душили и травили, уничтожали как могли, но я всё равно вернулся. Надо мной не властны ни время, ни огонь, ни холодная сталь. Во мне, как феникс, возрождается Христос. Я есть Мессия. Я прошёл через страдания, подобные Христовым, и родил в своей душе Христа, а стало быть, стал Богом. А тот, кто стал Богом, сделался неподсуден морали человеческой! Мои апостолы уже много лет сеют по всем странам семена новой веры, несут народам свет свободы, равенства и братства. Наше дело правое, и мы победим.
И ты, Жуга с прозваньем Лис, сам того не желая, поможешь мне в этом.
«Шнырь» долго, пристально всматривался в его лицо, потом рассмеялся тихим травниковым смехом и потряс головой.
— По-моему, ты сумасшедший, — сказал он. — Да вы все бредите! Говорите о равенстве, братстве, хотя сами неравны и не имеете ни братьев, ни сестёр. Что вы знаете о равенстве? Хотите сделать всех богатыми, чтоб никто ни в чём не нуждался? Так ведь люди злы. Все сразу передерутся, потому что кому-то покажется, что соседу дадено больше. Хотите королевство холопов? Это будет мерзко, да и стадом надо управлять, какое уж тут равенство! Невозможно сделать кого-то счастливым насильно, как ни пытайся. Только сам человек может решить, счастлив он или нет. Бедняк радуется куску хлеба, а богатей печалится, что ему не хватает денег, чтобы пристроить к дому четвёртый этаж, — кто счастливее? Почему-то, когда говорят о свободе и равенстве, никто не думает о справедливости, всем хочется только отнять и поделить. А свобода… — Он помедлил. — Я был свободен. По крайней мере, мне так казалось. Я сидел себе в лесу и думал, что в любое время могу выйти в мир, а могу не выходить. Но и до меня добрались — сначала та девушка, потом мальчишка, Фриц. Потом все прочие, с дубьём и огнестрелом. Так что? Пришла война, и, даже если я не хочу об этом думать, я, оказывается, не могу быть в стороне. Уйду от битвы — битва придёт ко мне. А тогда какой смысл бежать? Война не вечна, рано или поздно она закончится. Через несколько лет, если не раньше, все мы, в сущности, забудем её. Мы будем наслаждаться миром, а во всех частях света уже задумают новую войну, и, когда она начнётся, лет этак через тридцать, теперешняя покажется нам совершенно бессмысленной. А в промежутке между двумя войнами все мы будем снова спать с женщинами, устраивать празднества, напиваться и наживать деньги. Человека не изменить, господин Гоппе… и не переделать силой, — это я вам, господин Шталлен. Я как-то вычитал, что в Индии или в Китае есть такие святые, они сидят на вершине холма, обрастают волосами и покрываются грязью, кормят их местные жители, а святые знай себе посиживают, глядя в никуда, и размышляют… Может, это в вашем понимании свобода? Так вот, даже если я, или ты, Ян Андерсон, или кто-нибудь из них, — он указал на Вольдемара и Иозефа, — найдём подходящий холм и усядемся на нём, свободы это не прибавит. Ни тебе, ни мне, ни тем, которые внизу. Андерсон поднял бровь.
— Да ты прямо проповедник! — сказал он. — Может, ты выбрал не ту стезю?
— Я выбрал то, что выбрал, и это тебя не касается, — проворчал «Шнырь» и подался вперёд, чтоб заглянуть Андерсону в глаза. — Я бы остался травником, но что толку, если все мои усилия не стоили ломаного гроша? Когда бы треть… или четверть… да что я говорю! — когда хотя бы сотая часть травников, аптекарей и прочих хоть немного разбиралась в составлении лекарств, а не дурила головы больным, продавая им то порошок из костей жабы, то помёт козы под видом болюсов, то ещё что-нибудь подобное, я был бы счастлив. Но поганцев развелось — не счесть! Я тоже в этом виноват. Я мог бороться, вместо этого ушёл. И весь мой труд последних лет — лишь искупление вины.
Я убивал так много, что, спаси я сотни, тысячи, — это вряд ли поможет мне. Поэтому я помогаю другим. Один в поле не воин, у меня другой путь, а Иисус, на которого ты всё время намекаешь… он был умней меня. И милосердней. А ещё он умел любить. А я, похоже, не умею пока… — Он замолчал, прислушался к себе и после паузы закончил: — …или — уже. И если уж у него не получилось, то чему могу научить людей я?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186