Из этого с
совершенной ясностью следует, что слова эти были произнесены подвижным и во
времени пребывающим органом существа на службе у вашей вечной воли22.
Но слово, сотворившее мир, не могло быть произнесено темпоральным
телом, потому что тела еще не существовало. Августин приходит к выводу, что
Первослово, сотворившее мир, было коэкстенсивно самому Богу -- то есть
вечным:
Ваше Слово, будучи действительно бессмертным и вечным, непреходяще и
непоследовательно23.
________________
21 Хармс сознательно играет с двусмысленностью слова "ничто", которое,
по мнению Куайна, имеет тенденцию маскировать негативность под
определенность. Куайн разобрал высказывания типа "I got plenty о' nothin"
(Гершвин) или "I passed nobody on the road" (Льюис Кэрролл) и показал, каким
образом префикс "по" функционально начинает замещать "some" или "each". Если
два последних определителя указывают на единичность и неопределенность
термина, то "по" не имеет такого смысла и парадоксально маскируется под
определенность (Quine Willard Van Orman. Word and Object. Cambridge,
Mass.: The MIT Press, 1960. P. 133).
22 Saint Augustin. Les confessions. Paris: Garnier: Flammarion,
1964. P. 257.
23 Ibid. P. 258.
Исчезновение 173
Это слово, которое не может быть ни произнесено, ни услышано человеком.
Трансцендентальный "не-мир" может быть назван только таким вечно звучащим и
не имеющим длительности Словом.
Подлинное явление мира фиксируется в невозможности называть, но и в
невозможности видеть, поскольку внетемпоральность разрушает и зрение,
связанное, как указывалось, с линеарностью. Но если невозможно и зрение, то
каким оказывается статус субъекта, созерцающего мир. Как может существовать
видящий, если мир исчез? Отсюда финальное утверждение "Мыра" - сначала нет
ничего, кроме меня, то есть субъекта, окруженного непостижимым. А затем
следует логическое заключение - но я есть часть мира. Если второе заключение
верно, то я должен исчезнуть с миром. Поскольку же я не исчезаю, то я не
един с миром и как-то ему противопоставлен. Хармс предпочитает зафиксировать
этот парадокс в форме нескончаемого повторения:
А мир не я.
А я мир.
А мир не я.
А я мир.
А мир не я,
А я мир.
(ПВН, 314)
6
Хармс любит описывать исчезновение предметов, и, как правило, в таких
описаниях речь идет о негативном явлении чего-то неназываемого. Исчезновение
предметов означает постепенное явление истинного мира.
В "Мыре" описано противостояние Я и мира как некая простая оппозиция:
"Я/мир". В двух текстах под общим названием "О явлениях и существованиях"
это отношение подвергается постепенному
градуированию.
Если любая часть мира - это только ложное "явление" - фаза в
предъявлении всего его невидимого тела, то, спрашивает Хармс, можем ли мы
вообще говорить о некоем изолированном теле как о некой сущности или речь
идет просто о ложном "явлении". В тексте No 2 "О явлениях и существованиях"
Хармс предлагает читателю "эксперимент" с двумя объектами: бутылкой водки -
"так называемым спиртуозом"24 - и Николаем Ивановичем Серпуховым,
расположившимся рядом с бутылкой. Писатель предлагает читателю увидеть эти
два объекта в полной изоляции от "мира":
Но обратите внимание на то, что за спиной Николая Ивановича нет ничего.
Не то чтобы там не стоял шкап, или комод, или вообще что-
________________
24 "Спиртуоз" - это, конечно, двусмысленная шутка Хармса, который в
подтексте имеет в виду исчезновение тела в духе - spirit, его
сублимацию. Спирт, да еще названный на пародийной латыни, переводит водку в
область "духа".
174 Глава 6
нибудь такое, -- а совсем ничего нет, даже воздуха нет. Хотите верьте,
хотите не верьте, но за спиной Николая Николаевича нет даже безвоздушного
пространства, или, как говорится, мирового эфира. Откровенно говоря, ничего
нет. <...> Теперь пришло время сказать, что не только за спиной Николая
Николаевича, но впереди -- так сказать перед грудью -- и вообще кругом нет
ничего. Полное отсутствие всякого существования, или, как острили когда-то:
отсутствие всякого присутствия (ПВН, 317).
Хармс пытается вообразить ситуацию существования некоего отдельного
тела в окружении нерасчленимого, а потому и невоспринимаемого "мыра".
Логически он приходит к заключению, что изолированное тело не может
существовать в мире нечленимой протяженности, а потому и "Николай Николаевич
не существовал и не существует" (ПВН, 318). И далее в типичном для него
ироническом пируэте он намекает на возможность объяснения хотя бы
исчезновения водки:
нельзя исключить, что ее выпил несуществовавший Николай Николаевич.
Мир Хармс обладает некой пластической тягучестью. Предметы в этом,
казалось бы, фрагментарном мире связаны в неразрывные цепочки. Как только
"мыр" вестников начинает являть себя в исчезновении предметов, ничто
с логической неизбежностью поглощает вокруг себя все без исключения.
Исчезновение мира связано с исчерпанием линеарной темпоральности и с тем,
что мы не можем установить границы между той сферой, где членения еще
актуальны, и той, где их уже нет. Как только членение исчезает, исчезает и
весь темпоральный универсум.
В первом "случае" "Голубой тетради No 10" описывался человек, который
не может существовать, потому что у него не было "глаз и ушей". Но это
логически означает, что у него не было и волос, и ног, и рук, то есть
никаких частей тела, а потому он вообще не мог существовать как
человек. Отсюда его исчезновение: "Ничего не было! Так что непонятно, о ком
идет речь" (ПВН, 353).
Построение мира как бесконечной непрерываемой цепочки можно назвать
бесконечно-ассоциативным, или гипертрофированно сериальным.
Такое ощущение мира по-своему отражается на процессе производства дискурса.
Казалось бы, описание такого универсума как раз предполагает творчество как
"поток" вдохновения, в своем излиянии похожий на эту гиперконтинуальность.
Но Хармс понимает непрерывность мира не как аналог линеарной дискурсивной
цепочки, а как существование по ту сторону дискурса, как неназываемость.
Невозможность писать связана с тем, что любой дискурс недостаточно
континуален, а потому он может быть замещен только неким синхронным,
"вечным" словом Августина, словом, которое нельзя произнести и вспомнить.
Описанию сверхсериального мира посвящен хармсовский "Трактат более или
менее по конспекту Эмерсена" (1939). Упоминание Эмерсона, по-видимому,
объясняется повышенным интересом американского мыслителя к теме всеобщей
связи явлений в природе,
Исчезновение 175
которой и посвящен хармсовский текст.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155
совершенной ясностью следует, что слова эти были произнесены подвижным и во
времени пребывающим органом существа на службе у вашей вечной воли22.
Но слово, сотворившее мир, не могло быть произнесено темпоральным
телом, потому что тела еще не существовало. Августин приходит к выводу, что
Первослово, сотворившее мир, было коэкстенсивно самому Богу -- то есть
вечным:
Ваше Слово, будучи действительно бессмертным и вечным, непреходяще и
непоследовательно23.
________________
21 Хармс сознательно играет с двусмысленностью слова "ничто", которое,
по мнению Куайна, имеет тенденцию маскировать негативность под
определенность. Куайн разобрал высказывания типа "I got plenty о' nothin"
(Гершвин) или "I passed nobody on the road" (Льюис Кэрролл) и показал, каким
образом префикс "по" функционально начинает замещать "some" или "each". Если
два последних определителя указывают на единичность и неопределенность
термина, то "по" не имеет такого смысла и парадоксально маскируется под
определенность (Quine Willard Van Orman. Word and Object. Cambridge,
Mass.: The MIT Press, 1960. P. 133).
22 Saint Augustin. Les confessions. Paris: Garnier: Flammarion,
1964. P. 257.
23 Ibid. P. 258.
Исчезновение 173
Это слово, которое не может быть ни произнесено, ни услышано человеком.
Трансцендентальный "не-мир" может быть назван только таким вечно звучащим и
не имеющим длительности Словом.
Подлинное явление мира фиксируется в невозможности называть, но и в
невозможности видеть, поскольку внетемпоральность разрушает и зрение,
связанное, как указывалось, с линеарностью. Но если невозможно и зрение, то
каким оказывается статус субъекта, созерцающего мир. Как может существовать
видящий, если мир исчез? Отсюда финальное утверждение "Мыра" - сначала нет
ничего, кроме меня, то есть субъекта, окруженного непостижимым. А затем
следует логическое заключение - но я есть часть мира. Если второе заключение
верно, то я должен исчезнуть с миром. Поскольку же я не исчезаю, то я не
един с миром и как-то ему противопоставлен. Хармс предпочитает зафиксировать
этот парадокс в форме нескончаемого повторения:
А мир не я.
А я мир.
А мир не я.
А я мир.
А мир не я,
А я мир.
(ПВН, 314)
6
Хармс любит описывать исчезновение предметов, и, как правило, в таких
описаниях речь идет о негативном явлении чего-то неназываемого. Исчезновение
предметов означает постепенное явление истинного мира.
В "Мыре" описано противостояние Я и мира как некая простая оппозиция:
"Я/мир". В двух текстах под общим названием "О явлениях и существованиях"
это отношение подвергается постепенному
градуированию.
Если любая часть мира - это только ложное "явление" - фаза в
предъявлении всего его невидимого тела, то, спрашивает Хармс, можем ли мы
вообще говорить о некоем изолированном теле как о некой сущности или речь
идет просто о ложном "явлении". В тексте No 2 "О явлениях и существованиях"
Хармс предлагает читателю "эксперимент" с двумя объектами: бутылкой водки -
"так называемым спиртуозом"24 - и Николаем Ивановичем Серпуховым,
расположившимся рядом с бутылкой. Писатель предлагает читателю увидеть эти
два объекта в полной изоляции от "мира":
Но обратите внимание на то, что за спиной Николая Ивановича нет ничего.
Не то чтобы там не стоял шкап, или комод, или вообще что-
________________
24 "Спиртуоз" - это, конечно, двусмысленная шутка Хармса, который в
подтексте имеет в виду исчезновение тела в духе - spirit, его
сублимацию. Спирт, да еще названный на пародийной латыни, переводит водку в
область "духа".
174 Глава 6
нибудь такое, -- а совсем ничего нет, даже воздуха нет. Хотите верьте,
хотите не верьте, но за спиной Николая Николаевича нет даже безвоздушного
пространства, или, как говорится, мирового эфира. Откровенно говоря, ничего
нет. <...> Теперь пришло время сказать, что не только за спиной Николая
Николаевича, но впереди -- так сказать перед грудью -- и вообще кругом нет
ничего. Полное отсутствие всякого существования, или, как острили когда-то:
отсутствие всякого присутствия (ПВН, 317).
Хармс пытается вообразить ситуацию существования некоего отдельного
тела в окружении нерасчленимого, а потому и невоспринимаемого "мыра".
Логически он приходит к заключению, что изолированное тело не может
существовать в мире нечленимой протяженности, а потому и "Николай Николаевич
не существовал и не существует" (ПВН, 318). И далее в типичном для него
ироническом пируэте он намекает на возможность объяснения хотя бы
исчезновения водки:
нельзя исключить, что ее выпил несуществовавший Николай Николаевич.
Мир Хармс обладает некой пластической тягучестью. Предметы в этом,
казалось бы, фрагментарном мире связаны в неразрывные цепочки. Как только
"мыр" вестников начинает являть себя в исчезновении предметов, ничто
с логической неизбежностью поглощает вокруг себя все без исключения.
Исчезновение мира связано с исчерпанием линеарной темпоральности и с тем,
что мы не можем установить границы между той сферой, где членения еще
актуальны, и той, где их уже нет. Как только членение исчезает, исчезает и
весь темпоральный универсум.
В первом "случае" "Голубой тетради No 10" описывался человек, который
не может существовать, потому что у него не было "глаз и ушей". Но это
логически означает, что у него не было и волос, и ног, и рук, то есть
никаких частей тела, а потому он вообще не мог существовать как
человек. Отсюда его исчезновение: "Ничего не было! Так что непонятно, о ком
идет речь" (ПВН, 353).
Построение мира как бесконечной непрерываемой цепочки можно назвать
бесконечно-ассоциативным, или гипертрофированно сериальным.
Такое ощущение мира по-своему отражается на процессе производства дискурса.
Казалось бы, описание такого универсума как раз предполагает творчество как
"поток" вдохновения, в своем излиянии похожий на эту гиперконтинуальность.
Но Хармс понимает непрерывность мира не как аналог линеарной дискурсивной
цепочки, а как существование по ту сторону дискурса, как неназываемость.
Невозможность писать связана с тем, что любой дискурс недостаточно
континуален, а потому он может быть замещен только неким синхронным,
"вечным" словом Августина, словом, которое нельзя произнести и вспомнить.
Описанию сверхсериального мира посвящен хармсовский "Трактат более или
менее по конспекту Эмерсена" (1939). Упоминание Эмерсона, по-видимому,
объясняется повышенным интересом американского мыслителя к теме всеобщей
связи явлений в природе,
Исчезновение 175
которой и посвящен хармсовский текст.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155