– Ба! Да ему всего двенадцать. Бездолье не пошло тебе на пользу, Нехези. Может быть, мне устроить войну, чтобы ты размялся немного?
– Я знаю, что вижу, – упрямо ответил он. – Будет ли мне позволено высказать свое мнение, о божественная из божественных?
Она вдруг остановилась посреди тропы и раздраженно повернулась к нему, поджав губы:
– Высказывай, если не можешь держать его при себе, а я вижу, что не можешь.
– Отдайте Тутмоса в армию, благородная, а с ним и его товарищей по играм. Пусть начинает с самых низов, и никаких поблажек. Не давайте ему бездельничать.
Она внимательно вгляделась в его черное лицо.
– Ты бы так и поступил на моем месте? Он опустил глаза.
– Нет.
– Тогда зачем ты даешь мне совет, которому не последовал бы сам? Что бы ты сделал с моим неугомонным племянником-пасынком?
Он сделал порывистое движение.
– Не спрашивайте меня, ваше величество.
– Но я должна знать! Ответь же мне, Нехези. Разве ты не мой телохранитель и не хранитель моей двери?
– Хорошо, святейшая, но помните, вы сами меня спросили, – решился он. – На вашем месте я позаботился бы о том, чтобы молодой царевич никогда больше не был занозой в моем боку, а его мать тут же выслал бы из Египта.
Ее лицо постепенно приняло выражение настороженной сосредоточенности, а взгляд, острый, как наконечник копья, не отрывался от Нехези.
– Вот как? – сказала она тихо. – А ты не подумал, генерал, что мысли о такой возможности не раз приходили мне в голову, пока я наблюдала, как он растет, высокий и стройный, как его дед, уже сильный, хотя ему всего двенадцать? Но ответь мне, что скажет бог, если я поступлю так, как ты мне советуешь?
– Он скажет, что его дочь заключает в себе всю правду и весь закон, потому что она – это он.
Она покачала головой:
– Нет, он так не скажет. Он спросит: «Где сын мой, Тутмос, кровь крови моей? Я не вижу его, ни в трудах, ни в забавах». И тогда он накажет.
– Ваше величество, – сказал Нехези, пошире расставив ноги и поднимая на нее глаза, – вы не правы.
– Нехези, – ответила ему она, с упреком глядя на него, – я никогда, никогда не бываю не права.
Остаток пути они прошли в молчании, но не прошло и недели, как Тутмос и его друзья Нахт, Менхеперрасонб и Яму-Не-джех оказались младшими офицерами в дивизии Сета. Мальчик так обрадовался муштре, словно родился солдатом.
Неферура тоже подрастала. Ей исполнилось двенадцать, она была тонкой, бледной, чрезмерно хрупкой копией своей яркой жизнелюбивой матери; девочка хорошо училась, но все свободное время проводила в мечтах, бесшумно переходя из одной комнаты дворца в другую с кошкой, щенком или букетом цветов в руках. Ее детский локон давно уже обрезали, но она так и осталась ребенком, в котором невинность странным образом соединялась с ледяным высокомерием, делая ее загадкой. Скрытная и чувствительная, всю силу Немного потока своей любви она направляла на царственную мать и смуглого вельможу, который был ее опекуном. Но все чаще и чаще Неферура приходила на плац, где стояла под зонтиком, укрывавшим ее от пыли и солнца, наблюдала, как молодой Тутмос стреляет из лука и бросает копье, слушала его смех, когда он разговаривал с друзьями, видела, как перекатываются под смуглой кожей тугие мускулы его юного тела.
Неферура старалась как можно реже видеться с сестрой. В свои шесть лет Мериет-Хатшепсут была строптивым, требовательным, крикливым и грубым ребенком. Однажды она ворвалась к матери в комнату и, красная от ревности и злости, обвинила ее в том, что Неферуру она любит больше, чем ее. Хатшепсут не стала ее разубеждать, но выпорола так, что девочка легла спать с горящими от побоев ягодицами и полной головой темных горьких мыслей об отмщении.
Глава 22
Хатшепсут достигла вершины своей великолепной зрелости и, кажется, так и застыла на ней, сияя здоровьем, энергией и красотой. Можно было подумать, 'что внутри своей божественной сущности она и впрямь бессмертна, мужчины тянулись к ней, как и раньше, привлеченные мощью и тайной самого бога Амона. Зачастую слуги узнавали о ее приближении раньше, чем появлялись знаменосцы. Сама атмосфера вокруг едва уловимо менялась, словно от нее исходило и летело вперед дуновение всесилия; а может, это просто ветер приносил запах ее духов, неизменной мирры. Все чаще и чаще она вызывала в подданных суеверный страх, и поток паломников, стремившихся в ее святилище, с каждым месяцем возрастал.
Но внутри ее терзало беспокойство. Лежа на своем ложе душными летними ночами, Хатшепсут думала о Сенмуте, чье присутствие постоянно напоминало ей о том, что есть мужчина, готовый удовлетворить все потребности ее царственного тела, стоит ей сказать лишь одно слово. Годами она отказывала себе в этом, сначала ее удерживало положение соправительницы при Тутмосе, потом – осознание своего положения фараона, единственного в своем роде, обреченного на одиночество. Но скоро вдовство ей наскучило, а бессонные ночи и лихорадочные сны сказали, что настала пора оказать последний, решающий знак доверия мужчине, которого она любила превыше всех остальных.
Однажды жарким вечером, когда пурпурные стяги ладьи Ра скрылись, сжигая все на своем пути, за горизонтом, Хатшепсут приказала умастить себя ароматными маслами и одеть в платье из тончайшего льна. Потом она послала за ним. Ради этого вечера женщина отложила свой шлем. После коронации она снова отрастила волосы, хотя и не такие длинные, как раньше, ведь ей как фараону нельзя было появляться с непокрытой головой. Локоны спускались вдоль ее щек, обрамляя лицо, которое подведенные черной краской глаза и красный рот делали поразительно женственным. Она надела простой белый с серебром головной убор с лентами, спускавшимися ей на плечи. Приказала принести фруктов, вина и лучшие алебастровые лампы, такие тонкие, что сквозь них был виден узор на крыльях бабочки, которая порхала по комнате. Она отпустила Нофрет и рабынь, чтобы он застал ее одну и без украшений, как в самый первый раз, и стала ждать, встав возле вентиляционной трубы, чтобы ее овевал дующий с севера ветерок.
Стражник доложил о Сенмуте, и она кивком приказала впустить его. Когда серебряные двери бесшумно закрылись и он поклонился и зашагал к ней, искорка удивления мелькнула в его глазах и так же быстро погасла. На нем не было ничего, кроме простой белой набедренной повязки. Голова была непокрыта, ноги босы – они с Та-кха'ет как раз собирались пойти купаться. На его груди блеснули масло и пот, когда он снова поклонился ей. Ни одна из тех мыслей, что метались у него в мозгу, не отразилась в лице, но он сразу заметил изменения в ее облике: прозрачные, струящиеся складки плаща, чудные сияющие волосы, прекрасные глаза, прикрытые в ленивой, соблазнительной истоме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145