Молодой Джехути из Гермополя выступал сам по себе, надменно не глядя ни вправо, ни влево, за ним, окутанный непроницаемым плащом голубой крови, шел Яму-Нефру из Нефруси, юноша красивый и гордый. Богатые землевладельцы, представители старых семей и нувориши неспешно выступали, демонстрируя свои украшения и тонкие льняные одежды. За ними, в новом длинноволосом парике и новой одежде, доходившей до лодыжек, шел Сенмут. Та-кха'ет старательно накрасила ему лицо и умастила тело, но никаких знаков своего нового поста он еще не получил, и впереди него не шествовал жезлоносец. Высоко подняв голову, Сенмут переводил взгляд с одного лица в толпе на другое, но не улыбался, ведь все его мысли занимала накрашенная, сверкающая золотом богиня, чей трон покачивался над головами далеко впереди. Простой народ принимал его за молодого аристократа, такое у него было замкнутое и суровое лицо.
Мощные двери храма стояли распахнутыми, перед ними уже ждал облаченный в леопардовую шкуру и перья верховный жрец со свитой. Носилки опустились на землю, и Хатшепсут вышла из них, при каждом движении рассыпая вокруг себя искры золотого света. Потом она застыла, точно каменное изваяние, в ожидании фараона. Над ней возвышалось изображение небесного Отца, жрецы толпились снаружи, во внешнем дворе, а дым от сжигаемых благовоний медленно расползался по всему храму. Тутмос протянул руку, Хатшепсут вложила в нее свою, и следом за верховным жрецом они вошли в храм, а знать осталась во внутреннем дворе.
Двери святилища тоже были распахнуты настежь, и люди тянули шеи в надежде хотя бы краешком глаза увидеть Амона Всемогущего. Хатшепсут, глядя, как подходит к богу отец, вспоминала свое холодное ночное бдение, такое недавнее, когда храм был пугающим, неуютным местом, полным темных тайн. Тогда на ней не было ничего, кроме грубой крестьянской юбки; сегодня, облаченная в тяжелую золотую ткань, она расправила плечи и вскинула голову. В этот день все должны видеть в ней только царя.
Тутмос тем временем опустился на золоченый пол и сложил плеть и крюк к ногам бога. Все, кто стоял сзади, услышали его слова:
– Я перед тобой, царь богов. Я падаю ниц. За все, что я сделал во имя твое, даруй Египет и Красную Землю моей дочери, дитю солнца, Маат-Ка-Ра, живущей вечно, как даровал ты их мне.
Он встал и сделал шаг в сторону, глазами показывая ей, что теперь ее очередь.
Она упала на пол и поползла вперед, к богу. Кованые золотые плиты пахли ладаном, пылью и цветами, и, с трудом преодолевая дюйм за дюймом свой путь, Хатшепсут поймала себя на том, что думает о матери. Усилием воли она вернула свои мысли к богу, его красоте и мудрости, и, по мере того как расстояние до его ног сокращалось, зашептала слова молитвы. Пот стекал у нее между лопатками, но она продолжала ползти. Молчание простертых ниц, но следящих за каждым ее движением аристократов было настолько полным, что было слышно даже ее дыхание, хрипло раздававшееся в густом от ладана воздухе. Наконец она коснулась его трепещущими пальцами, простерлась перед ним, прижимаясь щекой к полу, и лежала, закрыв глаза, пока силы не вернулись к ней.
Она подняла голову и с мольбой взглянула в лицо, на котором застыла легкая улыбка.
– Окажи мне покровительство, о Амон, царь всей земли! – воскликнула она, и ее голос разбудил эхо под серебряной крышей. Она ждала, не сводя взгляда с его безмятежного лица. Краем глаза она видела ноги отца и стоящего рядом с ним нового верховного жреца. Леопардовая шкура свисала с плеча жреца вниз головой, неживые зубы были обнажены в коварной усмешке, и Хатшепсут, невольно вспомнив Менену и других изгнанников Севера, подумала, сколько жрецов прячут сейчас точно такой же оскал под торжественной маской ритуала. Ей стало тревожно. В зале стояла глубокая тишина, никто не двигался. Все взгляды были устремлены к Амону, над чьей головой, полускрытой за завесой встававшего над массивными курильницами дыма, трепетал плюмаж из перьев.
Нарастающее возбуждение передалось и Сенмуту. Со своего места в дальнем конце зала он видел только затылки фараона и верховного жреца. Хатшепсут совсем не было видно, зато Сенмут не мог оторвать глаз от восседающего на троне бога, далекого и какого-то холодного, и от позолоченных перьев над его головой. Его охватил суеверный трепет, не столько из-за присутствия божества, сколько из-за напряженной, ожидающей чего-то толпы, и ему захотелось оказаться подальше от бога, который превращает свой народ в неподвижных истуканов, ждущих его прихоти.
И вдруг у Сенмута закружилась голова. Нарастающий рев множества глоток заполнил зал, когда Амон медленно, царственно, бесконечно грациозно склонил позолоченную голову. Ладони у Сенмута стали липкими от пота, холодные мурашки побежали по коже, хотя вокруг все вскочили на ноги и бросились танцевать. В толпе раздались щелчки кастаньет и музыка систрумов. Когда шум стих и танцующие больше не мешали ему смотреть, он забрался на основание колонны, оказавшись таким образом немного выше остальных. Оттуда он увидел, как она, бледная и торжествующая, стоит у ног бога. Тутмос выкрикивал:
– Моей дочери, любящей тебя, единой с тобой, возлюбленным, передал ты этот мир, в ее руки. Ты выбрал ее царицей!
Когда Буто и Нехбет, богини Севера и Юга, бесшумно приблизились, неся двойной венец, Хатшепсут сжала кулаки, и слова отца зазвенели у нее в ушах. «Весь мир! Весь!» – билось у нее в мозгу, так что когда богини рассказывали ей о красном венце Севера и белом венце Юга, она почти не слышала их. «Благодарю тебя, всемогущий Амон, и тебя, могучий Тутмос, возлюбленный Гором!» Она ощутила тяжесть двойного венца, подняла руку, чтобы поправить корону, и тут увидела Сенмута: он стоял над толпой, обхватив колонну рукой, и они на мгновение замерли, глядя в глаза друг другу. Вид его лица отрезвил ее, и она внимательно следила за продолжением церемонии, стараясь потушить дикое пламя восторга, которое бушевало в ее груди.
Из глубины святилища прогудел голос бога, второе чудо этого дня:
– Узрите дочь мою, Хатшепсут, живущую. Любите ее и почитайте ее.
И снова Сенмут почувствовал холодок под сердцем. Он хотел служить не этому богу, а только его дочери, и потому сошел с подножия колонны, сел и уставился в пол, а ритуал меж тем близился к концу.
Ее обрызгали водой, капли холодили ее напряженно вытянутую шею и веселым сверкающим дождиком стекали на ноги. Затем на ее плечи возложили тяжелую, изукрашенную драгоценностями мантию, а Тутмос поднял крюк и плеть и вложил их в ее руки. Она вцепилась в них с яростной жестокостью, костяшки стиснутых пальцев побелели, когда она прижимала священные предметы к груди, и Тутмос, заглянув в глубину ее темных глаз, все понял и без сопротивления уступил их ей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
Мощные двери храма стояли распахнутыми, перед ними уже ждал облаченный в леопардовую шкуру и перья верховный жрец со свитой. Носилки опустились на землю, и Хатшепсут вышла из них, при каждом движении рассыпая вокруг себя искры золотого света. Потом она застыла, точно каменное изваяние, в ожидании фараона. Над ней возвышалось изображение небесного Отца, жрецы толпились снаружи, во внешнем дворе, а дым от сжигаемых благовоний медленно расползался по всему храму. Тутмос протянул руку, Хатшепсут вложила в нее свою, и следом за верховным жрецом они вошли в храм, а знать осталась во внутреннем дворе.
Двери святилища тоже были распахнуты настежь, и люди тянули шеи в надежде хотя бы краешком глаза увидеть Амона Всемогущего. Хатшепсут, глядя, как подходит к богу отец, вспоминала свое холодное ночное бдение, такое недавнее, когда храм был пугающим, неуютным местом, полным темных тайн. Тогда на ней не было ничего, кроме грубой крестьянской юбки; сегодня, облаченная в тяжелую золотую ткань, она расправила плечи и вскинула голову. В этот день все должны видеть в ней только царя.
Тутмос тем временем опустился на золоченый пол и сложил плеть и крюк к ногам бога. Все, кто стоял сзади, услышали его слова:
– Я перед тобой, царь богов. Я падаю ниц. За все, что я сделал во имя твое, даруй Египет и Красную Землю моей дочери, дитю солнца, Маат-Ка-Ра, живущей вечно, как даровал ты их мне.
Он встал и сделал шаг в сторону, глазами показывая ей, что теперь ее очередь.
Она упала на пол и поползла вперед, к богу. Кованые золотые плиты пахли ладаном, пылью и цветами, и, с трудом преодолевая дюйм за дюймом свой путь, Хатшепсут поймала себя на том, что думает о матери. Усилием воли она вернула свои мысли к богу, его красоте и мудрости, и, по мере того как расстояние до его ног сокращалось, зашептала слова молитвы. Пот стекал у нее между лопатками, но она продолжала ползти. Молчание простертых ниц, но следящих за каждым ее движением аристократов было настолько полным, что было слышно даже ее дыхание, хрипло раздававшееся в густом от ладана воздухе. Наконец она коснулась его трепещущими пальцами, простерлась перед ним, прижимаясь щекой к полу, и лежала, закрыв глаза, пока силы не вернулись к ней.
Она подняла голову и с мольбой взглянула в лицо, на котором застыла легкая улыбка.
– Окажи мне покровительство, о Амон, царь всей земли! – воскликнула она, и ее голос разбудил эхо под серебряной крышей. Она ждала, не сводя взгляда с его безмятежного лица. Краем глаза она видела ноги отца и стоящего рядом с ним нового верховного жреца. Леопардовая шкура свисала с плеча жреца вниз головой, неживые зубы были обнажены в коварной усмешке, и Хатшепсут, невольно вспомнив Менену и других изгнанников Севера, подумала, сколько жрецов прячут сейчас точно такой же оскал под торжественной маской ритуала. Ей стало тревожно. В зале стояла глубокая тишина, никто не двигался. Все взгляды были устремлены к Амону, над чьей головой, полускрытой за завесой встававшего над массивными курильницами дыма, трепетал плюмаж из перьев.
Нарастающее возбуждение передалось и Сенмуту. Со своего места в дальнем конце зала он видел только затылки фараона и верховного жреца. Хатшепсут совсем не было видно, зато Сенмут не мог оторвать глаз от восседающего на троне бога, далекого и какого-то холодного, и от позолоченных перьев над его головой. Его охватил суеверный трепет, не столько из-за присутствия божества, сколько из-за напряженной, ожидающей чего-то толпы, и ему захотелось оказаться подальше от бога, который превращает свой народ в неподвижных истуканов, ждущих его прихоти.
И вдруг у Сенмута закружилась голова. Нарастающий рев множества глоток заполнил зал, когда Амон медленно, царственно, бесконечно грациозно склонил позолоченную голову. Ладони у Сенмута стали липкими от пота, холодные мурашки побежали по коже, хотя вокруг все вскочили на ноги и бросились танцевать. В толпе раздались щелчки кастаньет и музыка систрумов. Когда шум стих и танцующие больше не мешали ему смотреть, он забрался на основание колонны, оказавшись таким образом немного выше остальных. Оттуда он увидел, как она, бледная и торжествующая, стоит у ног бога. Тутмос выкрикивал:
– Моей дочери, любящей тебя, единой с тобой, возлюбленным, передал ты этот мир, в ее руки. Ты выбрал ее царицей!
Когда Буто и Нехбет, богини Севера и Юга, бесшумно приблизились, неся двойной венец, Хатшепсут сжала кулаки, и слова отца зазвенели у нее в ушах. «Весь мир! Весь!» – билось у нее в мозгу, так что когда богини рассказывали ей о красном венце Севера и белом венце Юга, она почти не слышала их. «Благодарю тебя, всемогущий Амон, и тебя, могучий Тутмос, возлюбленный Гором!» Она ощутила тяжесть двойного венца, подняла руку, чтобы поправить корону, и тут увидела Сенмута: он стоял над толпой, обхватив колонну рукой, и они на мгновение замерли, глядя в глаза друг другу. Вид его лица отрезвил ее, и она внимательно следила за продолжением церемонии, стараясь потушить дикое пламя восторга, которое бушевало в ее груди.
Из глубины святилища прогудел голос бога, второе чудо этого дня:
– Узрите дочь мою, Хатшепсут, живущую. Любите ее и почитайте ее.
И снова Сенмут почувствовал холодок под сердцем. Он хотел служить не этому богу, а только его дочери, и потому сошел с подножия колонны, сел и уставился в пол, а ритуал меж тем близился к концу.
Ее обрызгали водой, капли холодили ее напряженно вытянутую шею и веселым сверкающим дождиком стекали на ноги. Затем на ее плечи возложили тяжелую, изукрашенную драгоценностями мантию, а Тутмос поднял крюк и плеть и вложил их в ее руки. Она вцепилась в них с яростной жестокостью, костяшки стиснутых пальцев побелели, когда она прижимала священные предметы к груди, и Тутмос, заглянув в глубину ее темных глаз, все понял и без сопротивления уступил их ей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145