Но я не женюсь на ней, никогда. Это тоже было бы жестоко.
Ей хотелось спать, теплая лень сковала ее члены.
– Значит, ты никогда не женишься, – пробормотала она. – Я согласна делить тебя с рабыней, но горе той женщине, которую ты назовешь своей женой!
– Ты моя жена, любимая, – сказал он, крепче сжимая ей в своих объятиях. – Никто и никогда не разлучит нас, только! смерть.
На заре Хапусенеб и другие жрецы пришли, как они делали каждое утро, пропеть хвалебный гимн перед серебряной дверью. Но двое внутри не слышали их: они спали.
Хотя никто не сказал ни слова, вскоре все во дворце знали, что могущественный Эрпаха стал возлюбленным царя. Та-кха'ет смирилась с новым положением вещей немедленно, без жалоб. Но теперь она реже видела своего повелителя, и это причиняло ей боль. По-своему она любила Сенмута, а его тело всегда доставляло ей наслаждение. Он был все так же добр к ней, проводил с ней время после полудня, когда они болтали о всяких пустяках, но ничто не могло изменить того факта, что он больше не посылал за ней по ночам, и ей было немного одиноко. Если бы она могла родить ему ребенка, то чувствовала бы себя увереннее; но она была бесплодна, а это укор любому мужчине. Он говорил ей, что это не имеет значения, что он всегда будет уважать ее и считать своим другом, но она не могла понять, как мужчина может прожить без сыновей. И все же долго грустить было не в ее натуре, и скоро она нашла себе множество других занятий: вела дом, отдавала распоряжения слугам, нанимала и увольняла ему работников. Правда, она понимала, что по-прежнему не будет уже никогда, и ей было жаль.
Днем, когда у них было полно обязанностей и забот, ни Сенмут, ни Хатшепсут не обращались друг к другу иначе, чем так, как того требовал протокол аудиенц-зала или кабинета. Говорили они только о делах и политике. Никто не мог бы показать пальцем и сказать: «Вот, вот в чем разница». И все же разница была, и никто не чувствовал ее сильнее, чем Хапусенеб. Задолго до того, как эта новость стала известна каждому поваренку на кухнях, безошибочное чутье подсказало ему, что отношения царя с ее главным управляющим изменились. Он ждал этого и все же не мог не охладеть к Сенмуту, и тот сразу ощутил это. Однажды утром он подошел к Хапу-сенебу в храме. Верховный жрец как раз завершил омовение и отправлялся завтракать, когда Сенмут вышел из-за колонны и преградил ему путь. Хапусенеб поклонился, его глаза ничего не выражали. Он сделал движение, чтобы пойти дальше, но Сенмут протянул мускулистую руку, и тот был вынужден задержаться. Его служки ждали рядом; он сделал им знак идти и повернулся к Сенмуту. Сенмут не стал играть словами.
– Чем я обидел тебя, Хапусенеб, что ты скрываешь от меня свое лицо? Такая невежливость не в твоем духе. А я-то думал, что, раз мы так долго работаем бок о бок, таким глупостям между нами уже не место.
Хапусенеб заглянул в злые черные глаза под темными прямыми бровями и коротко поклонился.
– Твои слова верны, Сенмут, но я не стану просить прощения, – спокойно сказал он. – Я и впрямь невежлив, и, должен признаться, меня самого это удивляет, поскольку я всегда гордился собственным беспристрастием и тем, что я выше обычных глупых предрассудков и служу только Египту и богу.
– Так оно и было, и я уважал тебя за мудрость. Но теперь я обнаружил, что теряю друга, которого завоевал медленно, с таким трудом; и я не готов к тому, чтобы наши с тобой пути, Хапусенеб, разошлись по неведомой мне причине. Ты должен хотя бы объяснить, в чем дело.
– Я ничего тебе не должен! – Впервые в жизни Сенмут увидел, как обычно спокойный взгляд серых глаз изменился и стал жестким. – Неужели я должен обнажить перед тобой свое сердце, чтобы доказать, что я ничего тебе не должен? Оставь меня в покое!
– При чем тут твое сердце? – рявкнул в ответ Сенмут. Хапусенеб криво улыбнулся.
– Если ты и вправду не знаешь, то я приношу свои извинения и признаю, что я был несправедлив к тебе, Сенмут. Но больше я ничего не могу сказать. Ты и я по-прежнему остаемся друзьями и союзниками, но ты должен дать мне время восстановить уважение к самому себе.
Он снова криво улыбнулся и зашагал прочь, его мантия развевалась, когда он прошел между колоннами и вышел в дверь.
Сенмут, злой и озадаченный, смотрел ему вслед. В ту ночь, когда они с Хатшепсут лежали рядом, он рассказал ей об этом происшествии.
Она долго молчала.
– У Хапусенеба есть одна тайна, – сказала она наконец, – но говорить об этом нельзя, это только между ним и мной. Хотя я и люблю тебя, Сенмут, но его доверие предавать не буду.
– Его секрет никогда не вставал между нами раньше, и меня это тревожит. Как я могу продолжать работать с ним бок о бок? Он взял меня под крыло, когда я был еще подмастерьем Инени, и доверял мне еще прежде, чем убедился в глубине моей преданности тебе. Почему же вдруг такая перемена?
– Он очень проницателен, мой Хапусенеб, и его помощь в том, что касается оценки человеческих характеров, для меня незаменима. Но не забывай, Сенмут, что мы с ним выросли вместе, делясь всем, и я знаю его гораздо дольше, чем тебя. Больше я ничего не скажу.
Тут Сенмут заподозрил правду и воскликнул:
– Но ведь я же не знал! Я даже не догадывался! Почему же он со мной не поделился?
– Потому что он гордый человек. Не бойся, все будет как и было. Он честен и справедлив и вовсе не хочет, чтобы ты стал его врагом, но он мучается. Ему нужно время, чтобы снова взять верх над самим собой, как это всегда бывало в прошлом. Я тоже люблю его, Сенмут, как моего самого старого и близкого друга, и когда ему больно, то больно и мне.
Больше они не разговаривали, а тихо лежали всю ночь, вглядываясь в темноту, как и Хапусенеб в ту же ночь, и каждый думал о своем.
Приближался праздник ее мириадов лет, и Хатшепсут с тревогой вглядывалась в проходящие дни, не зная, как отметить это событие, такое особенное потому, что в течение ее царствования оно уже не повторится. Ей вспомнился отцовский юбилей и бурное ликование, которое охватило тогда и дворец, и город. Помня, с одной стороны, о подрастающем Тутмосе, а с другой – о многочисленных свершениях своего царствования, она решила отпраздновать это событие пораньше. Ей казалось, что, приблизив установленный обычаем срок, она еще раз напомнит людям о том, какие преимущества принесло с собой ее правление, и заодно укрепит свою власть. Нельзя сказать, что Хатшепсут нуждалась в подобном подкреплении, просто имя молодого царевича всплывало слишком часто для того, чтобы она чувствована себя спокойно. Его искусное обращение с луком, меткость в метании копья, демонстративная ловкость в управлении колесницей – все только об этом и говорили, а ее это совсем не устраивало. Она то и дело задавала себе вопрос: может быть, зря она не послушалась Нехези?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
Ей хотелось спать, теплая лень сковала ее члены.
– Значит, ты никогда не женишься, – пробормотала она. – Я согласна делить тебя с рабыней, но горе той женщине, которую ты назовешь своей женой!
– Ты моя жена, любимая, – сказал он, крепче сжимая ей в своих объятиях. – Никто и никогда не разлучит нас, только! смерть.
На заре Хапусенеб и другие жрецы пришли, как они делали каждое утро, пропеть хвалебный гимн перед серебряной дверью. Но двое внутри не слышали их: они спали.
Хотя никто не сказал ни слова, вскоре все во дворце знали, что могущественный Эрпаха стал возлюбленным царя. Та-кха'ет смирилась с новым положением вещей немедленно, без жалоб. Но теперь она реже видела своего повелителя, и это причиняло ей боль. По-своему она любила Сенмута, а его тело всегда доставляло ей наслаждение. Он был все так же добр к ней, проводил с ней время после полудня, когда они болтали о всяких пустяках, но ничто не могло изменить того факта, что он больше не посылал за ней по ночам, и ей было немного одиноко. Если бы она могла родить ему ребенка, то чувствовала бы себя увереннее; но она была бесплодна, а это укор любому мужчине. Он говорил ей, что это не имеет значения, что он всегда будет уважать ее и считать своим другом, но она не могла понять, как мужчина может прожить без сыновей. И все же долго грустить было не в ее натуре, и скоро она нашла себе множество других занятий: вела дом, отдавала распоряжения слугам, нанимала и увольняла ему работников. Правда, она понимала, что по-прежнему не будет уже никогда, и ей было жаль.
Днем, когда у них было полно обязанностей и забот, ни Сенмут, ни Хатшепсут не обращались друг к другу иначе, чем так, как того требовал протокол аудиенц-зала или кабинета. Говорили они только о делах и политике. Никто не мог бы показать пальцем и сказать: «Вот, вот в чем разница». И все же разница была, и никто не чувствовал ее сильнее, чем Хапусенеб. Задолго до того, как эта новость стала известна каждому поваренку на кухнях, безошибочное чутье подсказало ему, что отношения царя с ее главным управляющим изменились. Он ждал этого и все же не мог не охладеть к Сенмуту, и тот сразу ощутил это. Однажды утром он подошел к Хапу-сенебу в храме. Верховный жрец как раз завершил омовение и отправлялся завтракать, когда Сенмут вышел из-за колонны и преградил ему путь. Хапусенеб поклонился, его глаза ничего не выражали. Он сделал движение, чтобы пойти дальше, но Сенмут протянул мускулистую руку, и тот был вынужден задержаться. Его служки ждали рядом; он сделал им знак идти и повернулся к Сенмуту. Сенмут не стал играть словами.
– Чем я обидел тебя, Хапусенеб, что ты скрываешь от меня свое лицо? Такая невежливость не в твоем духе. А я-то думал, что, раз мы так долго работаем бок о бок, таким глупостям между нами уже не место.
Хапусенеб заглянул в злые черные глаза под темными прямыми бровями и коротко поклонился.
– Твои слова верны, Сенмут, но я не стану просить прощения, – спокойно сказал он. – Я и впрямь невежлив, и, должен признаться, меня самого это удивляет, поскольку я всегда гордился собственным беспристрастием и тем, что я выше обычных глупых предрассудков и служу только Египту и богу.
– Так оно и было, и я уважал тебя за мудрость. Но теперь я обнаружил, что теряю друга, которого завоевал медленно, с таким трудом; и я не готов к тому, чтобы наши с тобой пути, Хапусенеб, разошлись по неведомой мне причине. Ты должен хотя бы объяснить, в чем дело.
– Я ничего тебе не должен! – Впервые в жизни Сенмут увидел, как обычно спокойный взгляд серых глаз изменился и стал жестким. – Неужели я должен обнажить перед тобой свое сердце, чтобы доказать, что я ничего тебе не должен? Оставь меня в покое!
– При чем тут твое сердце? – рявкнул в ответ Сенмут. Хапусенеб криво улыбнулся.
– Если ты и вправду не знаешь, то я приношу свои извинения и признаю, что я был несправедлив к тебе, Сенмут. Но больше я ничего не могу сказать. Ты и я по-прежнему остаемся друзьями и союзниками, но ты должен дать мне время восстановить уважение к самому себе.
Он снова криво улыбнулся и зашагал прочь, его мантия развевалась, когда он прошел между колоннами и вышел в дверь.
Сенмут, злой и озадаченный, смотрел ему вслед. В ту ночь, когда они с Хатшепсут лежали рядом, он рассказал ей об этом происшествии.
Она долго молчала.
– У Хапусенеба есть одна тайна, – сказала она наконец, – но говорить об этом нельзя, это только между ним и мной. Хотя я и люблю тебя, Сенмут, но его доверие предавать не буду.
– Его секрет никогда не вставал между нами раньше, и меня это тревожит. Как я могу продолжать работать с ним бок о бок? Он взял меня под крыло, когда я был еще подмастерьем Инени, и доверял мне еще прежде, чем убедился в глубине моей преданности тебе. Почему же вдруг такая перемена?
– Он очень проницателен, мой Хапусенеб, и его помощь в том, что касается оценки человеческих характеров, для меня незаменима. Но не забывай, Сенмут, что мы с ним выросли вместе, делясь всем, и я знаю его гораздо дольше, чем тебя. Больше я ничего не скажу.
Тут Сенмут заподозрил правду и воскликнул:
– Но ведь я же не знал! Я даже не догадывался! Почему же он со мной не поделился?
– Потому что он гордый человек. Не бойся, все будет как и было. Он честен и справедлив и вовсе не хочет, чтобы ты стал его врагом, но он мучается. Ему нужно время, чтобы снова взять верх над самим собой, как это всегда бывало в прошлом. Я тоже люблю его, Сенмут, как моего самого старого и близкого друга, и когда ему больно, то больно и мне.
Больше они не разговаривали, а тихо лежали всю ночь, вглядываясь в темноту, как и Хапусенеб в ту же ночь, и каждый думал о своем.
Приближался праздник ее мириадов лет, и Хатшепсут с тревогой вглядывалась в проходящие дни, не зная, как отметить это событие, такое особенное потому, что в течение ее царствования оно уже не повторится. Ей вспомнился отцовский юбилей и бурное ликование, которое охватило тогда и дворец, и город. Помня, с одной стороны, о подрастающем Тутмосе, а с другой – о многочисленных свершениях своего царствования, она решила отпраздновать это событие пораньше. Ей казалось, что, приблизив установленный обычаем срок, она еще раз напомнит людям о том, какие преимущества принесло с собой ее правление, и заодно укрепит свою власть. Нельзя сказать, что Хатшепсут нуждалась в подобном подкреплении, просто имя молодого царевича всплывало слишком часто для того, чтобы она чувствована себя спокойно. Его искусное обращение с луком, меткость в метании копья, демонстративная ловкость в управлении колесницей – все только об этом и говорили, а ее это совсем не устраивало. Она то и дело задавала себе вопрос: может быть, зря она не послушалась Нехези?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145