Инени подумал о молодом Тутмосе, который наверняка сейчас барахтается в объятиях какой-нибудь жрицы на полу храма в Луксоре. И почувствовал, как у него перехватило горло.
Сенмут бежал, как не бегал никогда в жизни. Известие настигло его в тот момент, когда он, Бения и Менх, все трое сильно навеселе, выходили из пивной на окраине Луксора. Он планировал посмотреть танцы в саду храма, а оттуда пойти домой, к Та-кха'ет, но, как только потный перепуганный глашатай шепнул ему на ухо несколько слов, выронил свою кружку под ноги Бенин и кинулся бежать. Две мили его ноги работали как заведенные, руки колотили по воздуху, в голове все плыло от пивных паров. Сквозь хмельной туман он видел гуляк и паломников, которые, весело смеясь и освещая себе путь фонарями, шагали по другой стороне аллеи. Они остановились и долго смотрели вслед юноше, который промчался как безумный, только юбка развевалась. Вечер выдался нежаркий, тихий и приятный; безмолвные воды Нила, вдоль берега которого шла дорога, были темны и приветливы. Но Сенмут продолжал бежать, проклиная свою колесницу, что стояла в конюшнях позади дворца, ладью, что качалась на якоре у городского причала, носильщиков, которые покинули его во время кутежа. Тяжелый пояс с печатью колотил его по ногам. Он сорвал его и, не останавливаясь, намотал на руку. Влетев в сад царицы через ее личный вход, он сбавил шаг и перешел на запинающуюся рысцу, пока не остановился перед золоченой дверью. Постоял с минуту, подождал, пока выровняется дыхание и уймется дрожь в руках и ногах, и только потом кивнул стражнику и вошел внутрь.
Она стояла посреди комнаты, бесцельно заломив руки. Увидев, что пришел Сенмут, она вскрикнула и бросилась в его объятия. Едва она упала ему на грудь, его руки сами собой сомкнулись вокруг нее. Он отрывисто приказал рабыне выйти; а когда дверь за ней закрылась, подвел Хатшепсут к ложу, усадил и сам опустился рядом, поглаживая черную копну ее волос, покуда слезы молодой женщины падали ему на грудь.
– Горе, ваше величество, какое горе, – тихо нашептывал он, прижавшись губами к ее волосам. Она плакала, слезы сменились рыданиями, которые сотрясали все ее тело, заставляя вздрагивать и его. Никогда еще он не чувствовал себя таким беспомощным. В конце концов он просто умолк, не разжимая объятий, прислушиваясь к шепоту и топоту множества ног в коридоре. Наконец он легонько оттолкнул ее от себя, встал, подошел к ее туалетному столику и вернулся с полотенцем. Обмакнул его в вино и стал вытирать ей лицо. Глаза со вспухшими веками были окружены черным, и слезы, стекая прямо по краске, размазали ее по щекам и даже по шее. Он тщательно отмыл лицо Хатшепсут, и она затихла, глядя на него пустыми глазами. Закончив, он снова заключил ее в объятия и поднес к ее губам чашу с вином. Она покорно пила, то и дело всхлипывая. Потом застонала, закрыла глаза и опустила голову ему на плечо.
– Я не могу к ним выйти, – сказала Хатшепсут.
– Ты должна, – ответил он. – Многое нужно сделать, а царица может позволить себе горевать лишь в собственной спальне.
– Нет! – воскликнула она. – Он же мой отец, слышишь! О могучий, где же ты теперь? – В волнении она впилась ногтями в его руку. – Померк свет Египта!
– Свет Египта – это ты, – сказал он решительно и резко. – Ты царица. Так не сгибайся под бременем горя, покажи своим подданным, из какого теста ты сделана.
Она затрясла головой и снова заплакала.
– Не могу, – твердила она. Это был крик души, вопль любой понесшей утрату женщины. Она зашарила по столу. – Вот. Мои печати и картуши. Возьми их, Сенмут. Я покину эту комнату, только когда настанет время проводить отца в его долину, в могилу. Делами в покое для аудиенций будешь заниматься ты.
Сенмут слушал, и его тревога нарастала. Это было совсем на нее не похоже. Он подумал о молодом Тутмосе, который наверняка уже ждет за дверью. Грубо оттолкнув ее, он встал и заставил ее посмотреть ему в лицо.
– Слушай, что я скажу, – почти закричал он, – и слушай внимательно. Ты не какая-нибудь крестьянка безмозглая, чтобы сидеть и выть в углу своей хибары. Думаешь, отец для того пестовал тебя, чтобы в один миг слабости ты разрушила все, созданное им? Хочешь, чтобы твои враги говорили: «Видите! Царица Египта сломалась, как хрупкая тростинка, какой мы ее и считали!»?
Он схватил ее руки и настойчиво встряхнул их.
– Держись! Из благодарности к отцу, подарившему тебе мир, не сдавайся! Неси свое бремя достойно. Снаружи ждут верховный жрец и правители провинций. И Тутмос, твой брат. Хочешь, чтобы они увидели твою слабость?
Она вырвала свои пальцы из его хватки и вскочила на ноги.
– Как ты смеешь так говорить со мной! Да я тебя в цепи закую! Выпорю собственными руками!
Знакомое ледяное пламя рвалось из ее гневных глаз; но он смотрел на нее в упор, не мигая.
Она первой отвела глаза и метнулась через всю комнату к зеркалу.
– Ты прав, – сказала она. – Я прощаю тебе твои слова. Сколько еще я буду плакать у тебя на груди? Открой дверь и позови мою рабыню. Когда я буду готова, то выйду к тем, кто за дверью.
– Он был могучим богом и великим фараоном, – тихо сказал Сенмут. – Память о нем будет жить в Египте, покуда Ра возит его в своей солнечной лодке.
– Да, – ответила она, слабо улыбнувшись. – И я не предам любви, которую мы питали друг к другу. Он был моим отцом, покровителем и другом, и я поступлю так, как он хотел бы. Египет мой.
Сенмут открыл дверь, позвал Нофрет, и девушка скользнула внутрь. За ее спиной сгрудились чиновники, но он закрыл дверь у них перед носом. Потом пошел, сел на ложе Хатшепсут и сидел там, пока не удостоверился, что она окончательно пришла в себя. Только когда она неподражаемым жестом надела корону, он оставил ее.
И не она, а он побрел, шатаясь от усталости, по коридорам дворца, теперь полным молчаливых, испуганных людей, к спасительной гавани собственной постели. Та-кха'ет уже спала на коврике у двери, кошка клубком свернулась у нее на пояснице, и он не стал их будить. Он разделся, наскоро помылся, но прежде чем поддаться усталости, грозившей вот-вот погрузить его в сон, написал и запечатал послание Хапусенебу, который отправился на церемонии в Буто. «Возвращайся, – гласило оно. – В тебе нуждаются».
Все семьдесят дней траура выдержка ни разу не изменила Хатшепсут. Холодно, без улыбки занималась она государственными делами, но острое горе, которое женщина прятала под маской спокойствия, грызло ее неотступно, пока ей не стало казаться, что она просто не сможет пережить следующий день. Жрецы, спустившись по ступеням ниломера, измерили уровень воды в реке и доложили, что наводнение в этом году небывалое. Они посоветовали ей поднять налоги, но она рассеянно выслушала их и распорядилась, чтобы сборщики налогов, наоборот, ограничили в этом году все поборы в память Тутмоса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
Сенмут бежал, как не бегал никогда в жизни. Известие настигло его в тот момент, когда он, Бения и Менх, все трое сильно навеселе, выходили из пивной на окраине Луксора. Он планировал посмотреть танцы в саду храма, а оттуда пойти домой, к Та-кха'ет, но, как только потный перепуганный глашатай шепнул ему на ухо несколько слов, выронил свою кружку под ноги Бенин и кинулся бежать. Две мили его ноги работали как заведенные, руки колотили по воздуху, в голове все плыло от пивных паров. Сквозь хмельной туман он видел гуляк и паломников, которые, весело смеясь и освещая себе путь фонарями, шагали по другой стороне аллеи. Они остановились и долго смотрели вслед юноше, который промчался как безумный, только юбка развевалась. Вечер выдался нежаркий, тихий и приятный; безмолвные воды Нила, вдоль берега которого шла дорога, были темны и приветливы. Но Сенмут продолжал бежать, проклиная свою колесницу, что стояла в конюшнях позади дворца, ладью, что качалась на якоре у городского причала, носильщиков, которые покинули его во время кутежа. Тяжелый пояс с печатью колотил его по ногам. Он сорвал его и, не останавливаясь, намотал на руку. Влетев в сад царицы через ее личный вход, он сбавил шаг и перешел на запинающуюся рысцу, пока не остановился перед золоченой дверью. Постоял с минуту, подождал, пока выровняется дыхание и уймется дрожь в руках и ногах, и только потом кивнул стражнику и вошел внутрь.
Она стояла посреди комнаты, бесцельно заломив руки. Увидев, что пришел Сенмут, она вскрикнула и бросилась в его объятия. Едва она упала ему на грудь, его руки сами собой сомкнулись вокруг нее. Он отрывисто приказал рабыне выйти; а когда дверь за ней закрылась, подвел Хатшепсут к ложу, усадил и сам опустился рядом, поглаживая черную копну ее волос, покуда слезы молодой женщины падали ему на грудь.
– Горе, ваше величество, какое горе, – тихо нашептывал он, прижавшись губами к ее волосам. Она плакала, слезы сменились рыданиями, которые сотрясали все ее тело, заставляя вздрагивать и его. Никогда еще он не чувствовал себя таким беспомощным. В конце концов он просто умолк, не разжимая объятий, прислушиваясь к шепоту и топоту множества ног в коридоре. Наконец он легонько оттолкнул ее от себя, встал, подошел к ее туалетному столику и вернулся с полотенцем. Обмакнул его в вино и стал вытирать ей лицо. Глаза со вспухшими веками были окружены черным, и слезы, стекая прямо по краске, размазали ее по щекам и даже по шее. Он тщательно отмыл лицо Хатшепсут, и она затихла, глядя на него пустыми глазами. Закончив, он снова заключил ее в объятия и поднес к ее губам чашу с вином. Она покорно пила, то и дело всхлипывая. Потом застонала, закрыла глаза и опустила голову ему на плечо.
– Я не могу к ним выйти, – сказала Хатшепсут.
– Ты должна, – ответил он. – Многое нужно сделать, а царица может позволить себе горевать лишь в собственной спальне.
– Нет! – воскликнула она. – Он же мой отец, слышишь! О могучий, где же ты теперь? – В волнении она впилась ногтями в его руку. – Померк свет Египта!
– Свет Египта – это ты, – сказал он решительно и резко. – Ты царица. Так не сгибайся под бременем горя, покажи своим подданным, из какого теста ты сделана.
Она затрясла головой и снова заплакала.
– Не могу, – твердила она. Это был крик души, вопль любой понесшей утрату женщины. Она зашарила по столу. – Вот. Мои печати и картуши. Возьми их, Сенмут. Я покину эту комнату, только когда настанет время проводить отца в его долину, в могилу. Делами в покое для аудиенций будешь заниматься ты.
Сенмут слушал, и его тревога нарастала. Это было совсем на нее не похоже. Он подумал о молодом Тутмосе, который наверняка уже ждет за дверью. Грубо оттолкнув ее, он встал и заставил ее посмотреть ему в лицо.
– Слушай, что я скажу, – почти закричал он, – и слушай внимательно. Ты не какая-нибудь крестьянка безмозглая, чтобы сидеть и выть в углу своей хибары. Думаешь, отец для того пестовал тебя, чтобы в один миг слабости ты разрушила все, созданное им? Хочешь, чтобы твои враги говорили: «Видите! Царица Египта сломалась, как хрупкая тростинка, какой мы ее и считали!»?
Он схватил ее руки и настойчиво встряхнул их.
– Держись! Из благодарности к отцу, подарившему тебе мир, не сдавайся! Неси свое бремя достойно. Снаружи ждут верховный жрец и правители провинций. И Тутмос, твой брат. Хочешь, чтобы они увидели твою слабость?
Она вырвала свои пальцы из его хватки и вскочила на ноги.
– Как ты смеешь так говорить со мной! Да я тебя в цепи закую! Выпорю собственными руками!
Знакомое ледяное пламя рвалось из ее гневных глаз; но он смотрел на нее в упор, не мигая.
Она первой отвела глаза и метнулась через всю комнату к зеркалу.
– Ты прав, – сказала она. – Я прощаю тебе твои слова. Сколько еще я буду плакать у тебя на груди? Открой дверь и позови мою рабыню. Когда я буду готова, то выйду к тем, кто за дверью.
– Он был могучим богом и великим фараоном, – тихо сказал Сенмут. – Память о нем будет жить в Египте, покуда Ра возит его в своей солнечной лодке.
– Да, – ответила она, слабо улыбнувшись. – И я не предам любви, которую мы питали друг к другу. Он был моим отцом, покровителем и другом, и я поступлю так, как он хотел бы. Египет мой.
Сенмут открыл дверь, позвал Нофрет, и девушка скользнула внутрь. За ее спиной сгрудились чиновники, но он закрыл дверь у них перед носом. Потом пошел, сел на ложе Хатшепсут и сидел там, пока не удостоверился, что она окончательно пришла в себя. Только когда она неподражаемым жестом надела корону, он оставил ее.
И не она, а он побрел, шатаясь от усталости, по коридорам дворца, теперь полным молчаливых, испуганных людей, к спасительной гавани собственной постели. Та-кха'ет уже спала на коврике у двери, кошка клубком свернулась у нее на пояснице, и он не стал их будить. Он разделся, наскоро помылся, но прежде чем поддаться усталости, грозившей вот-вот погрузить его в сон, написал и запечатал послание Хапусенебу, который отправился на церемонии в Буто. «Возвращайся, – гласило оно. – В тебе нуждаются».
Все семьдесят дней траура выдержка ни разу не изменила Хатшепсут. Холодно, без улыбки занималась она государственными делами, но острое горе, которое женщина прятала под маской спокойствия, грызло ее неотступно, пока ей не стало казаться, что она просто не сможет пережить следующий день. Жрецы, спустившись по ступеням ниломера, измерили уровень воды в реке и доложили, что наводнение в этом году небывалое. Они посоветовали ей поднять налоги, но она рассеянно выслушала их и распорядилась, чтобы сборщики налогов, наоборот, ограничили в этом году все поборы в память Тутмоса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145