Ты ставишь меня перед тяжелым выбором, Хатшепсу. Я не могу принять решение, а это на меня не похоже. Говорю тебе прямо: четыре года ты ходишь бок о бок со смертью, но до сих пор я останавливал свою руку. Сам не знаю почему.
– Я знаю, – сказала она тихо. – Это долг. Когда-то ты любил меня, как способен любить лишь очень молодой человек – слепо, яростно, безрассудно. И, как это часто бывает с юношами, пламя быстро потухло, но память о нем жжет до сих пор.
Она пожала плечами:
– Забудь его, Тутмос. Делай что должен. Я готова.
Высоко под потолком рассеянный серый свет начал просачиваться в окно, давая Хатшепсут возможность яснее увидеть фараона. Он тоже не спал всю ночь, вид у него был усталый, глаза под набрякшими веками помутнели. Свет ночника превратился в болезненно-желтое мерцание, а они сидели, окруженные холодной тишиной раннего утра и ждали, следя за тем, как вторгается в комнату новый день.
Хатшепсут заговорила первой, ее голос был тих и невыразителен, руки безвольно лежали под прекрасным мехом.
– Утро настало, – сказала она. – Скоро придет верховный жрец. Возможно, он уже спешит к тебе в сопровождении второго верховного жреца и послушников с кадильницами. Они встанут за дверями твоей комнаты, а с ними носитель царского опахала, хранитель царской печати, хранитель царских сандалий, главный глашатай и… Кого там только не будет, правда? И все они запоют хвалебный гимн. «Славься, бессмертное воплощение, встающее, как Ра на востоке! Славься, податель жизни, живущий вечно». Каково это, гордый Тутмос, слышать и знать, что ты недостоин их хвалы? Каково знать, что это я, а не ты есть единственное истинное воплощение бога, избранное им еще до рождения, получившее имя еще до рождения и корону из рук моего земного отца задолго до того, как ты впервые открыл глаза на женской половине, где тебя произвела на свет вульгарная танцовщица? Ведь в этом все дело, разве нет? Ты жестоко расправился с Сенмутом, ты можешь тайком отравить и меня, но этого ты никогда не изменишь! Никогда! Можешь стереть мое имя с лица земли, запретить летопись моих деяний, но собственную низость тебе даже топором камнетеса не стереть. А теперь иди. Иди и принимай поклонение жрецов. Иди, затевай свои войны. Я устала до смерти. Уходи!
Он выслушал ее молча, гнев копился у него в глазах, лицо окаменело. Когда она кончила, он шагнул к двери и распахнул ее с такой силой, что она с грохотом врезалась в стену.
– Ты удивительная женщина, Хатшепсут, удивительная! – закричал он. – Все еще красивая и жестокая. Даже сейчас такая жестокая. Смотри-ка, я повторяюсь! Вот как ты меня разозлила!
Он остановился в дверях, широко расставив ноги и часто дыша.
– Ты совсем ничего не боишься?
Он резко повернулся на пятках и ушел.
– Могучий Бык Маат? – окликнула она его. – Пха!
И Хатшепсут засмеялась.
Вставать не хотелось, и она нежилась под мехом, улыбаясь самой себе, а свет в комнате золотился, покуда она не ощутила его теплое прикосновение к своему лицу. Когда Мерире постучала, она приказала ей войти, а сама все лежала, зарывшись до подбородка в мягкий, рыхлый мех. Мерире подошла к ней и поклонилась, и Хатшепсут при виде ее толстого лица и крохотных бусинок-глаз испытала отвращение, которое испытывала каждое утро, когда приставленная к ней жирная коротышка-шпионка приходила за приказаниями. «Сколько? – подумала она, чувствуя внезапный прилив бешенства, вызванный протянувшимися перед ней бесполезными, бездеятельными часами. – Сколько времени прошло с тех пор, как Нофрет в последний раз улыбкой приветствовала меня и отвечала на вопросы, гасила ночник и помогала принимать ванну? Сколько мертвых лет прошло с тех пор?»
– Сегодня утром я буду есть в постели! – бросила она Мерире. – Пусть рабы принесут молоко и фрукты, но никакого хлеба; через час вернешься и наполнишь мне ванну.
Молчаливая женщина снова поклонилась и, переваливаясь, вышла из комнаты. Хатшепсут даже вскрикнула от омерзения и прикрыла глаза. Подумать только – умереть с такой рожей под боком!
Она еще подремала, пока не постучал младший управляющий Тутмоса.
Сев в постели, она приняла его изъявления почтения; тут пришли рабы с ее завтраком. Поставив его перед ней на стол, они удалились.
– Как чувствует себя сегодня фараон? – спросила она управляющего.
Стоя в изножье ее кровати, он невозмутимо, без улыбки, ответил:
– Фараон чувствует себя хорошо. Он уже пошел читать депеши.
«Почему он не улыбается? – удивилась она про себя, пригубив молоко и начиная чистить апельсин. – По утрам он всегда улыбается, а сейчас нет. Сегодня нет. Почему?»
– Погода сегодня хорошая?
– Да.
– А как поживает мой внук?
– Царевич Аменхотеп тоже чувствует себя хорошо. Вчера он впервые пошел в школу.
– Вот как?
Ее радостный тон ничем не выдал того болезненного удовольствия, которое доставили ей его слова. В последний раз она держала на руках внука, когда тот только родился, – Тутмос всячески ограждал его от нее, боясь, как бы мальчик не привязался к бабушке. За четыре года, прошедшие с тех пор, Хатшепсут видела маленького царевича только три раза.
– Тогда он будет хорошим учеником, – добавила она, – ведь он так рано берется за учебу.
Управляющий продолжал неловко стоять, опустив глаза и спрятав руки за спину.
Хатшепсут вздохнула и велела ему идти.
– А ты не хочешь спросить у меня, не нужно ли мне чего-нибудь сегодня? – окликнула она его.
Он вернулся, красный от смущения и чего-то еще, только она никак не могла понять чего.
– Простите меня, ваше величество. Я становлюсь забывчивым.
– Плохой знак, меня ждет неудачный день, – сказала она беззаботно.
Он вдруг напрягся и затравленно поглядел на нее:
– Примите мои извинения за то, что испортил вам день, ваше величество.
Она запустила зубы в апельсин, жадно высасывая из него сок.
– Это не ты испортил мне день, мой друг, а фараон. Ведь так?
И она бросила на него мрачный проницательный взгляд.
И тут выдержка изменила ему. Он неуклюже поклонился, упал рядом с ее ложем на колени, поцеловал ей руку, вскочил и молча выбежал из комнаты.
Она вдруг стала очень тихой, апельсин выпал из ее руки, есть расхотелось. Значит, все произойдет сейчас, сегодня, без всякого предупреждения. И хотя Хатшепсут ночь за ночью приучала себя к мысли, что конец может застигнуть ее в любой миг, что она может и не увидеть, как новый закат затапливает ее комнату, все-таки она оказалась не готова. И никогда не будет готова. Она вскочила с постели и пошла в соседнюю комнату за маленькой шкатулкой слоновой кости. Принесла ее назад в спальню, опустилась в кресло, подняла крышку и начала задумчиво и нежно перебирать содержимое. Вот крохотный страусовый веерок, который как-то на Новый год подарила ей Неферура много-много лет назад;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
– Я знаю, – сказала она тихо. – Это долг. Когда-то ты любил меня, как способен любить лишь очень молодой человек – слепо, яростно, безрассудно. И, как это часто бывает с юношами, пламя быстро потухло, но память о нем жжет до сих пор.
Она пожала плечами:
– Забудь его, Тутмос. Делай что должен. Я готова.
Высоко под потолком рассеянный серый свет начал просачиваться в окно, давая Хатшепсут возможность яснее увидеть фараона. Он тоже не спал всю ночь, вид у него был усталый, глаза под набрякшими веками помутнели. Свет ночника превратился в болезненно-желтое мерцание, а они сидели, окруженные холодной тишиной раннего утра и ждали, следя за тем, как вторгается в комнату новый день.
Хатшепсут заговорила первой, ее голос был тих и невыразителен, руки безвольно лежали под прекрасным мехом.
– Утро настало, – сказала она. – Скоро придет верховный жрец. Возможно, он уже спешит к тебе в сопровождении второго верховного жреца и послушников с кадильницами. Они встанут за дверями твоей комнаты, а с ними носитель царского опахала, хранитель царской печати, хранитель царских сандалий, главный глашатай и… Кого там только не будет, правда? И все они запоют хвалебный гимн. «Славься, бессмертное воплощение, встающее, как Ра на востоке! Славься, податель жизни, живущий вечно». Каково это, гордый Тутмос, слышать и знать, что ты недостоин их хвалы? Каково знать, что это я, а не ты есть единственное истинное воплощение бога, избранное им еще до рождения, получившее имя еще до рождения и корону из рук моего земного отца задолго до того, как ты впервые открыл глаза на женской половине, где тебя произвела на свет вульгарная танцовщица? Ведь в этом все дело, разве нет? Ты жестоко расправился с Сенмутом, ты можешь тайком отравить и меня, но этого ты никогда не изменишь! Никогда! Можешь стереть мое имя с лица земли, запретить летопись моих деяний, но собственную низость тебе даже топором камнетеса не стереть. А теперь иди. Иди и принимай поклонение жрецов. Иди, затевай свои войны. Я устала до смерти. Уходи!
Он выслушал ее молча, гнев копился у него в глазах, лицо окаменело. Когда она кончила, он шагнул к двери и распахнул ее с такой силой, что она с грохотом врезалась в стену.
– Ты удивительная женщина, Хатшепсут, удивительная! – закричал он. – Все еще красивая и жестокая. Даже сейчас такая жестокая. Смотри-ка, я повторяюсь! Вот как ты меня разозлила!
Он остановился в дверях, широко расставив ноги и часто дыша.
– Ты совсем ничего не боишься?
Он резко повернулся на пятках и ушел.
– Могучий Бык Маат? – окликнула она его. – Пха!
И Хатшепсут засмеялась.
Вставать не хотелось, и она нежилась под мехом, улыбаясь самой себе, а свет в комнате золотился, покуда она не ощутила его теплое прикосновение к своему лицу. Когда Мерире постучала, она приказала ей войти, а сама все лежала, зарывшись до подбородка в мягкий, рыхлый мех. Мерире подошла к ней и поклонилась, и Хатшепсут при виде ее толстого лица и крохотных бусинок-глаз испытала отвращение, которое испытывала каждое утро, когда приставленная к ней жирная коротышка-шпионка приходила за приказаниями. «Сколько? – подумала она, чувствуя внезапный прилив бешенства, вызванный протянувшимися перед ней бесполезными, бездеятельными часами. – Сколько времени прошло с тех пор, как Нофрет в последний раз улыбкой приветствовала меня и отвечала на вопросы, гасила ночник и помогала принимать ванну? Сколько мертвых лет прошло с тех пор?»
– Сегодня утром я буду есть в постели! – бросила она Мерире. – Пусть рабы принесут молоко и фрукты, но никакого хлеба; через час вернешься и наполнишь мне ванну.
Молчаливая женщина снова поклонилась и, переваливаясь, вышла из комнаты. Хатшепсут даже вскрикнула от омерзения и прикрыла глаза. Подумать только – умереть с такой рожей под боком!
Она еще подремала, пока не постучал младший управляющий Тутмоса.
Сев в постели, она приняла его изъявления почтения; тут пришли рабы с ее завтраком. Поставив его перед ней на стол, они удалились.
– Как чувствует себя сегодня фараон? – спросила она управляющего.
Стоя в изножье ее кровати, он невозмутимо, без улыбки, ответил:
– Фараон чувствует себя хорошо. Он уже пошел читать депеши.
«Почему он не улыбается? – удивилась она про себя, пригубив молоко и начиная чистить апельсин. – По утрам он всегда улыбается, а сейчас нет. Сегодня нет. Почему?»
– Погода сегодня хорошая?
– Да.
– А как поживает мой внук?
– Царевич Аменхотеп тоже чувствует себя хорошо. Вчера он впервые пошел в школу.
– Вот как?
Ее радостный тон ничем не выдал того болезненного удовольствия, которое доставили ей его слова. В последний раз она держала на руках внука, когда тот только родился, – Тутмос всячески ограждал его от нее, боясь, как бы мальчик не привязался к бабушке. За четыре года, прошедшие с тех пор, Хатшепсут видела маленького царевича только три раза.
– Тогда он будет хорошим учеником, – добавила она, – ведь он так рано берется за учебу.
Управляющий продолжал неловко стоять, опустив глаза и спрятав руки за спину.
Хатшепсут вздохнула и велела ему идти.
– А ты не хочешь спросить у меня, не нужно ли мне чего-нибудь сегодня? – окликнула она его.
Он вернулся, красный от смущения и чего-то еще, только она никак не могла понять чего.
– Простите меня, ваше величество. Я становлюсь забывчивым.
– Плохой знак, меня ждет неудачный день, – сказала она беззаботно.
Он вдруг напрягся и затравленно поглядел на нее:
– Примите мои извинения за то, что испортил вам день, ваше величество.
Она запустила зубы в апельсин, жадно высасывая из него сок.
– Это не ты испортил мне день, мой друг, а фараон. Ведь так?
И она бросила на него мрачный проницательный взгляд.
И тут выдержка изменила ему. Он неуклюже поклонился, упал рядом с ее ложем на колени, поцеловал ей руку, вскочил и молча выбежал из комнаты.
Она вдруг стала очень тихой, апельсин выпал из ее руки, есть расхотелось. Значит, все произойдет сейчас, сегодня, без всякого предупреждения. И хотя Хатшепсут ночь за ночью приучала себя к мысли, что конец может застигнуть ее в любой миг, что она может и не увидеть, как новый закат затапливает ее комнату, все-таки она оказалась не готова. И никогда не будет готова. Она вскочила с постели и пошла в соседнюю комнату за маленькой шкатулкой слоновой кости. Принесла ее назад в спальню, опустилась в кресло, подняла крышку и начала задумчиво и нежно перебирать содержимое. Вот крохотный страусовый веерок, который как-то на Новый год подарила ей Неферура много-много лет назад;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145