Вино, благовония и близость царевны опьянили его. Раскачивающиеся груди и выкрашенные красным соски танцовщиц пробудили в нем такое сильное желание, что он больше ни о чем не мог думать. Наконец, гремя трещотками и щелкая кастаньетами, они ушли, их сменили жонглеры с шарами, обручами и деревянными булавами. Потом пришел маг, который осыпал всех золотой пылью и превращал цветы в огненные шары.
Фараон был в прекрасном настроении. Он смеялся, прихлебывал вино, хлопал себя по мощным ляжкам и бил в ладоши что было сил, а Ахмес все спала. Наконец, когда в водяных часах остались последние капли, а небо на востоке побледнело, он встал и с громким криком: «Всем спать!» – шатаясь, вышел из зала.
Музыка тут же стихла. Рабы принялись выносить из зала тех гостей, которые совсем не стояли на ногах, а остальные побрели через сад к реке, где их ждали лодки, или растворились в коридорах дворца, тихие и безмолвные, словно усталые призраки.
Сенмут моргнул и поднялся на ноги, пресыщенный и изнуренный, снедаемый желанием как можно быстрее добраться до своей постели и в то же время словно горевший в незнакомом прежде огне.
Хатшепсут, в плаще и капюшоне, коснулась его руки.
– Приходи завтра до полудня на плац, тогда к следующей охоте у тебя будет собственная палка для метания, – сказала она.
Он еще стоял, замерев в поклоне, а она уже шагала вдоль рядов колонн к сумеречному саду за ними.
Спотыкаясь, он пошел следом, не надеясь найти дорогу к себе в лабиринте дворцовых коридоров, но тот самый раб, который привел его сюда, поманил Сенмута к двери, и юноша, истекая потом и благовониями, со свинцовой тяжестью в руках и ногах, благодарно последовал за ним.
В том же году, в разгар лета, когда люди, животные и растения были втоптаны в землю испепеляющим гневом Ра, умерла Ахмес. Жаркой ночью она проснулась, попросила пить, и Хетефрас принесла ей воды из каменного кувшина, который стоял на сквозняке в коридоре. Ахмес осушила одну чашу и попросила еще, жалуясь на жару, ломоту в костях и хватаясь дрожащей рукой за сердце. Потом она свернулась калачиком и снова заснула, а когда проснулась в последний раз, то в страхе стала звать Тутмоса. Ее тревога была так велика, что Хетефрас сама отправилась будить фараона, но когда они вдвоем вошли в покои Ахмес и Тутмос послал за лекарем, женщина была уже мертва.
Все это время Хатшепсут спокойно спала, не тревожимая дурными предчувствиями. Когда за ней пришли, и она, пройдя длинными дворцовыми коридорами, встала у ложа матери, ей показалось, что все это происходит во сне. Ахмес, столь же нежная в смерти, как была и при жизни, тихо улыбалась, ее потускневшие глаза смотрели мирно, что говорило о благополучном исходе взвешивания ее сердца. Себек снова остался ни с чем.
– Теперь ты навсегда стала юной, – прошептала Хатшепсут строчку из погребального обряда. – Какой она была красавицей, отец! Я совсем не чувствую горя. Она с удовольствием жила ради всех нас, а теперь шагает по благословенным полям Осириса.
Тутмос не удивился. Ахмес возносила молитвы супруге Осириса чаще, чем всесильному Амону, и получила за свою верность справедливую награду, но его снова поразило чутье дочери.
– Могила в долине почти готова, – сказал он. – Там ее никто не потревожит.
По выражению его лица, как всегда, нельзя было понять, о чем он думает, но он тяжело опустился на низкий табурет у ложа Ахмес и застыл, не сводя глаз с ее неподвижного тела, а через некоторое время Хатшепсут вернулась в свою постель, оставив его одного.
Все семьдесят дней траура в Фивах царили мир и покой. Казалось, Ахмес принесла в дар городу, который любила, часть самой себя, свой ровный, кроткий нрав; как по волшебству, все страсти улеглись, раздоры стихли, и жизнь в Фивах сделалась неторопливой и тихой. Тутмос молча занимался своими делами, а Хатшепсут, как и в дни первого траура, пропадала у Не-банума в зверинце. Но на этот раз тишина, разлитая среди деревьев, безропотная доверчивость зверей и любовь Небанума вызывали в ней ощущение глубокого умиротворения. Она поняла, что ее пятнадцатый год начался слишком бурно, что она жадными глотками пила жизнь, вместо того чтобы смаковать ее, как драгоценный напиток, и потому отсутствие пиров, танцев и гонок на колесницах уже не раздражало ее, хотя несколько недель тому назад это показалось бы ей непереносимым. Как-то лиловым, обжигающе жарким вечером, когда она сидела на крыше дворца, ей вспомнилась долина, и тут же в ее мозгу возникла идея, пока еще неясная. Храм. Небольшой – глупо тягаться в размерах с неприступными утесами вокруг, – но совершенный, пусть он служит украшением долины, олицетворяя ее, Хатшепсут, красоту и царственное величие. Встревоженная этим видением, она сосредоточенно наморщила лоб, не обращая внимания на солнце, которое истекало кровью у нее на глазах. Ей нужен архитектор, такой, который понимает ее ум, живой, точно ртуть, знает ее мечты, и это вовсе не Инени. Она вскочила, торопливо сбежала по лестнице и отправила первого попавшегося стражника за Сенмутом.
Вернувшись на крышу, Хатшепсут принялась нетерпеливо расхаживать взад и вперед, только теперь осознав, что наступили долгие сумерки. Наконец она увидела среди деревьев солдата, за которым широкими шагами шел Сенмут. Похоже, он только что купался. На нем не было ничего, даже значка архитектора, лишь узенькая повязка вокруг бедер. Ее вдруг посетила опасная мысль о том, какие у него широкие плечи, какие длинные и стройные ноги, как хочется положить ему руку на грудь. Солдат указал наверх, и, когда юноша поднял голову, она прочла в его лице восторг. И вдруг он уже стоит перед ней, согнувшись в поклоне; на лице, которое совсем недавно сияло от радости, маска вежливого ожидания: слуга, явившийся на зов хозяина. Она заметила, как он загорел, какие у него высокие скулы, чувственный рот и прямой бескомпромиссный нос. Встретив его взгляд, она тут же отвела глаза.
– Приветствую тебя, жрец. Твои плечи еще не высохли. Ты купался? Подойди и сядь со мной рядом, посмотрим на закат.
Он покорно опустился рядом с ней и стал глядеть в темнеющее небо. До того как прийти сюда, он плавал в Ниле, взад и вперед, взад и вперед – это упражнение Сенмуту рекомендовал учитель, обучавший его стрельбе, – и теперь ощущал в руках и ногах здоровую усталость.
За время, что прошло с того пира, его тело стало гораздо более мускулистым, а голос глубоким. Но он сделался молчалив, и рабы Инени, которые следили за порядком и убирали в его кабинете, стали побаиваться его, хотя он был еще мальчик.
Он сидел рядом с ней, обхватив руками колени. Неотрывно глядя вперед, он казался таким закрытым и от всего отстраненным, что Хатшепсут не хотелось нарушать тишину, однако близилась ночь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
Фараон был в прекрасном настроении. Он смеялся, прихлебывал вино, хлопал себя по мощным ляжкам и бил в ладоши что было сил, а Ахмес все спала. Наконец, когда в водяных часах остались последние капли, а небо на востоке побледнело, он встал и с громким криком: «Всем спать!» – шатаясь, вышел из зала.
Музыка тут же стихла. Рабы принялись выносить из зала тех гостей, которые совсем не стояли на ногах, а остальные побрели через сад к реке, где их ждали лодки, или растворились в коридорах дворца, тихие и безмолвные, словно усталые призраки.
Сенмут моргнул и поднялся на ноги, пресыщенный и изнуренный, снедаемый желанием как можно быстрее добраться до своей постели и в то же время словно горевший в незнакомом прежде огне.
Хатшепсут, в плаще и капюшоне, коснулась его руки.
– Приходи завтра до полудня на плац, тогда к следующей охоте у тебя будет собственная палка для метания, – сказала она.
Он еще стоял, замерев в поклоне, а она уже шагала вдоль рядов колонн к сумеречному саду за ними.
Спотыкаясь, он пошел следом, не надеясь найти дорогу к себе в лабиринте дворцовых коридоров, но тот самый раб, который привел его сюда, поманил Сенмута к двери, и юноша, истекая потом и благовониями, со свинцовой тяжестью в руках и ногах, благодарно последовал за ним.
В том же году, в разгар лета, когда люди, животные и растения были втоптаны в землю испепеляющим гневом Ра, умерла Ахмес. Жаркой ночью она проснулась, попросила пить, и Хетефрас принесла ей воды из каменного кувшина, который стоял на сквозняке в коридоре. Ахмес осушила одну чашу и попросила еще, жалуясь на жару, ломоту в костях и хватаясь дрожащей рукой за сердце. Потом она свернулась калачиком и снова заснула, а когда проснулась в последний раз, то в страхе стала звать Тутмоса. Ее тревога была так велика, что Хетефрас сама отправилась будить фараона, но когда они вдвоем вошли в покои Ахмес и Тутмос послал за лекарем, женщина была уже мертва.
Все это время Хатшепсут спокойно спала, не тревожимая дурными предчувствиями. Когда за ней пришли, и она, пройдя длинными дворцовыми коридорами, встала у ложа матери, ей показалось, что все это происходит во сне. Ахмес, столь же нежная в смерти, как была и при жизни, тихо улыбалась, ее потускневшие глаза смотрели мирно, что говорило о благополучном исходе взвешивания ее сердца. Себек снова остался ни с чем.
– Теперь ты навсегда стала юной, – прошептала Хатшепсут строчку из погребального обряда. – Какой она была красавицей, отец! Я совсем не чувствую горя. Она с удовольствием жила ради всех нас, а теперь шагает по благословенным полям Осириса.
Тутмос не удивился. Ахмес возносила молитвы супруге Осириса чаще, чем всесильному Амону, и получила за свою верность справедливую награду, но его снова поразило чутье дочери.
– Могила в долине почти готова, – сказал он. – Там ее никто не потревожит.
По выражению его лица, как всегда, нельзя было понять, о чем он думает, но он тяжело опустился на низкий табурет у ложа Ахмес и застыл, не сводя глаз с ее неподвижного тела, а через некоторое время Хатшепсут вернулась в свою постель, оставив его одного.
Все семьдесят дней траура в Фивах царили мир и покой. Казалось, Ахмес принесла в дар городу, который любила, часть самой себя, свой ровный, кроткий нрав; как по волшебству, все страсти улеглись, раздоры стихли, и жизнь в Фивах сделалась неторопливой и тихой. Тутмос молча занимался своими делами, а Хатшепсут, как и в дни первого траура, пропадала у Не-банума в зверинце. Но на этот раз тишина, разлитая среди деревьев, безропотная доверчивость зверей и любовь Небанума вызывали в ней ощущение глубокого умиротворения. Она поняла, что ее пятнадцатый год начался слишком бурно, что она жадными глотками пила жизнь, вместо того чтобы смаковать ее, как драгоценный напиток, и потому отсутствие пиров, танцев и гонок на колесницах уже не раздражало ее, хотя несколько недель тому назад это показалось бы ей непереносимым. Как-то лиловым, обжигающе жарким вечером, когда она сидела на крыше дворца, ей вспомнилась долина, и тут же в ее мозгу возникла идея, пока еще неясная. Храм. Небольшой – глупо тягаться в размерах с неприступными утесами вокруг, – но совершенный, пусть он служит украшением долины, олицетворяя ее, Хатшепсут, красоту и царственное величие. Встревоженная этим видением, она сосредоточенно наморщила лоб, не обращая внимания на солнце, которое истекало кровью у нее на глазах. Ей нужен архитектор, такой, который понимает ее ум, живой, точно ртуть, знает ее мечты, и это вовсе не Инени. Она вскочила, торопливо сбежала по лестнице и отправила первого попавшегося стражника за Сенмутом.
Вернувшись на крышу, Хатшепсут принялась нетерпеливо расхаживать взад и вперед, только теперь осознав, что наступили долгие сумерки. Наконец она увидела среди деревьев солдата, за которым широкими шагами шел Сенмут. Похоже, он только что купался. На нем не было ничего, даже значка архитектора, лишь узенькая повязка вокруг бедер. Ее вдруг посетила опасная мысль о том, какие у него широкие плечи, какие длинные и стройные ноги, как хочется положить ему руку на грудь. Солдат указал наверх, и, когда юноша поднял голову, она прочла в его лице восторг. И вдруг он уже стоит перед ней, согнувшись в поклоне; на лице, которое совсем недавно сияло от радости, маска вежливого ожидания: слуга, явившийся на зов хозяина. Она заметила, как он загорел, какие у него высокие скулы, чувственный рот и прямой бескомпромиссный нос. Встретив его взгляд, она тут же отвела глаза.
– Приветствую тебя, жрец. Твои плечи еще не высохли. Ты купался? Подойди и сядь со мной рядом, посмотрим на закат.
Он покорно опустился рядом с ней и стал глядеть в темнеющее небо. До того как прийти сюда, он плавал в Ниле, взад и вперед, взад и вперед – это упражнение Сенмуту рекомендовал учитель, обучавший его стрельбе, – и теперь ощущал в руках и ногах здоровую усталость.
За время, что прошло с того пира, его тело стало гораздо более мускулистым, а голос глубоким. Но он сделался молчалив, и рабы Инени, которые следили за порядком и убирали в его кабинете, стали побаиваться его, хотя он был еще мальчик.
Он сидел рядом с ней, обхватив руками колени. Неотрывно глядя вперед, он казался таким закрытым и от всего отстраненным, что Хатшепсут не хотелось нарушать тишину, однако близилась ночь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145