Он был вежлив и редко обращался к ней. Но все время, казалось, хотел сказать: «Зачем тебе, старина, брать на себя такие долгосрочные обязательства? В Европе столько потрясающих женщин».
Когда Невинс попрощался, Айтел пошел проводить его до машины.
– Кстати, – сказал Невинс, – не говори, что я тут был. Ну, ты понимаешь почему.
– Как долго ты намерен пробыть в городе?
– Всего пару дней. Это самое скверное. Ужасно занят. Догадываюсь, что ты тоже.
– Сценарий заставит меня работать.
– Это понятно. – Они обменялись рукопожатиями. – Ну, – сказал Невинс, – передай привет твоей хозяйке. Повтори, как ее зовут?
– Илена.
– Очень славная девочка. Позвони мне, и, может, мы найдем подходящее местечко, где пообедать.
– Или ты позвони мне.
– Конечно.
Невинс уехал, и Айтел с неохотой вернулся в дом. Он был встречен разъяренной Иленой.
– Хочешь ехать в Европу, вот и отправляйся сейчас же, – выкрикнула она. – Не думай, что я буду тебя удерживать.
– Как ты со мной разговариваешь! В данный момент мне даже паспорта не дадут.
– Ах вот в чем загвоздка. Если бы ты мог получить паспорт, тебя через пять минут здесь уже не было бы, и ты сказал бы мне на прощанье – поцелуй меня в зад.
– Илена, – ровным тоном произнес он, – пожалуйста, не кричи, как рыбная торговка.
– Я знала, что так будет, – сказала между всхлипами она. – Ты просто тянул время, ждал, когда будет спущен курок и произойдет взрыв.
Образность ее языка могла вызвать у него раздражение.
– Ладно, ну что ты расстроилась? – устало спросил он.
– Я ненавижу твоего приятеля.
– Он не стоит ненависти, – сказал Айтел.
– Только вот ты считаешь его лучше себя.
– Ну, не говори глупостей.
– Считаешь. В этом-то и весь ужас. Ты обозвал меня рыбной торговкой, потому что не можешь трахать принцессу, как он.
– Принцессу он не трахал. Это была всего лишь актриса.
– Тебе хотелось бы прямо сейчас быть в Европе. Хотелось бы избавиться от меня.
– Прекрати, Илена.
– Ты не бросаешь меня, потому что со мной чувствуешь свое превосходство. Это помогает тебе иметь о себе высокое мнение. Судя по тому, что другие думают о тебе.
– Я же люблю тебя, Илена, – сказал Айтел.
Она не поверила ему, и, успокаивая ее, говоря ей, что тысяча Нельсонов Невинсов не имеют для него такого значения, как причиненное ей огорчение, он ненавидел себя за то, что говорит неправду, ненавидел за то, что почувствовал укол ревности – назовем это скорее завистью, – поняв, что забыт, что люди, работавшие у него ассистентами, ездят на коронацию и спят с женщинами-знаменитостями, с какими он уже давно не общался. «Неужели я никогда не повзрослею?» – в отчаянии спрашивал он себя.
Так не повезло. Впервые за несколько недель он впал в глубокую депрессию и снова и снова повторял: «Надо же было Невинсу явиться именно сегодня! Как раз когда я готов был начать!» Весь вечер он изучал Илену – изучал критически, и она, почувствовав его внимание, смотрела на него и спрашивала:
– Что-то не так, Чарли?
Он качал головой, бормотал:
– Да нет. Ты такая красивая.
А сам все время говорил себе, что она такой плохой материал, что ей еще надо пройти такой путь, чтобы из нее что-то получилось. По десятку сигналов, которые она подавала ему, он понимал, что она предлагает сегодня ночью вновь предаться любви; он этого немного боялся и оказался прав: после акта он погрузился в еще большую депрессию. Илена впервые благотворно не подействовала на него, и однако же она сказала в тот момент:
– Ох, Чарли, когда ты любишь меня, все снова в порядке – и глядя на него глазами, жаждавшими обрести покой невинности, она застенчиво спросила: – Ты тоже так чувствуешь?
– Больше, чем когда-либо, – вынужден был он сказать и, тихо перенеся в душе одно поражение за другим, почувствовал, что к нему вернулось прежнее состояние и он снова стал одинок.
На следующий день Айтел все же заставил себя сесть за работу. Он в третий раз за пятнадцать месяцев брался за этот сценарий, не говоря уже о полдюжине попыток за последние десять лет, и теперь надеялся, что наконец готов довести дело до конца. Он столько лет обдумывал эту историю, а в последние недели здесь, в Дезер-д'Ор, с тех пор, как. они с Иленой начали жить вместе, он наметил каждую сцену и знал в точности, чего хочет. Однако, начав работать, обнаружил, что смотрит на свой будущий фильм глазами Нельсона Невинса. Сколько он ни старался – а были дни, когда он доводил себя до полного изнеможения, сидя за столом по двенадцать – четырнадцать часов, – получалось все равно нечто низкопробное или вымученное, нечто унылое, фальшивое. Потом, усталый и раздраженный, он будет неподвижно лежать рядом с Иленой или возбудится и как бы между прочим овладеет ею, чтобы, как он часто думал, вдарить разок для расслабления мозгов.
В иные ночи, стремясь понять себя, он еще сильнее черпал из запасов своей истощенной энергии, делал ставку на несколько чашек кофе и приглушал их действие несколькими снотворными, пока, подобно разведчику недр, не погружался в себя, но, зная о себе слишком многое, слишком сложное, слишком опасное, найдет спасение в бутылке виски, так как с помощью спиртного ему всегда удавалось вернуться в реальность. А на другой день будет лежать, ошалев от лекарств. «Я даже конкурирую с психоаналитиками, – думал Айтел, – настолько я конкурентоспособен», – и чувствовал, что только сам может себе помочь. Ответ ведь был прост, и он знал ответ. Задуманная им картина – опасна, а у него столько врагов, и врагов настоящих – никакой психоаналитик не способен их прогнать. Неужели он был так наивен, что думал, будто сможет снять свою картину в такое время, когда люди вроде Германа Тепписа сидят и аплодируют? Для этого нужна энергия и смелость и все хитроумные трюки, каким он научился за двадцать лет управления работавшими на него людьми; а чтобы на это пойти, обладая всем перечисленным, наверное, нужен человек молодой, такой сильный и простодушный, какой способен верить, что может изменить мир. Кипя от ярости, Айтел думал обо всех людях, которых знал на протяжении лет, – с каким презрением они относились к фильмам. О, кино, конечно, искусство, достойное презрения, оно подобно итальянскому искусству XV века, когда для осуществления своего замысла надо было умело подольстить принцам, и лизать ноги кондотьерам, и разыграть свой сюжет, и заинтриговать своими интригами, и высказать свою чуть опасную мысль, и каким-то образом всех обвести вокруг пальца, преувеличив свои компромиссы и скрыв то, что ты декларируешь, и если тебе это удалось, если ты был достаточно ловок, пять столетий спустя, увидев твое творение в музее, туристы покорно скажут, проходя мимо: «Какой великий художник! Какой это, наверно, был прекрасный человек!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
Когда Невинс попрощался, Айтел пошел проводить его до машины.
– Кстати, – сказал Невинс, – не говори, что я тут был. Ну, ты понимаешь почему.
– Как долго ты намерен пробыть в городе?
– Всего пару дней. Это самое скверное. Ужасно занят. Догадываюсь, что ты тоже.
– Сценарий заставит меня работать.
– Это понятно. – Они обменялись рукопожатиями. – Ну, – сказал Невинс, – передай привет твоей хозяйке. Повтори, как ее зовут?
– Илена.
– Очень славная девочка. Позвони мне, и, может, мы найдем подходящее местечко, где пообедать.
– Или ты позвони мне.
– Конечно.
Невинс уехал, и Айтел с неохотой вернулся в дом. Он был встречен разъяренной Иленой.
– Хочешь ехать в Европу, вот и отправляйся сейчас же, – выкрикнула она. – Не думай, что я буду тебя удерживать.
– Как ты со мной разговариваешь! В данный момент мне даже паспорта не дадут.
– Ах вот в чем загвоздка. Если бы ты мог получить паспорт, тебя через пять минут здесь уже не было бы, и ты сказал бы мне на прощанье – поцелуй меня в зад.
– Илена, – ровным тоном произнес он, – пожалуйста, не кричи, как рыбная торговка.
– Я знала, что так будет, – сказала между всхлипами она. – Ты просто тянул время, ждал, когда будет спущен курок и произойдет взрыв.
Образность ее языка могла вызвать у него раздражение.
– Ладно, ну что ты расстроилась? – устало спросил он.
– Я ненавижу твоего приятеля.
– Он не стоит ненависти, – сказал Айтел.
– Только вот ты считаешь его лучше себя.
– Ну, не говори глупостей.
– Считаешь. В этом-то и весь ужас. Ты обозвал меня рыбной торговкой, потому что не можешь трахать принцессу, как он.
– Принцессу он не трахал. Это была всего лишь актриса.
– Тебе хотелось бы прямо сейчас быть в Европе. Хотелось бы избавиться от меня.
– Прекрати, Илена.
– Ты не бросаешь меня, потому что со мной чувствуешь свое превосходство. Это помогает тебе иметь о себе высокое мнение. Судя по тому, что другие думают о тебе.
– Я же люблю тебя, Илена, – сказал Айтел.
Она не поверила ему, и, успокаивая ее, говоря ей, что тысяча Нельсонов Невинсов не имеют для него такого значения, как причиненное ей огорчение, он ненавидел себя за то, что говорит неправду, ненавидел за то, что почувствовал укол ревности – назовем это скорее завистью, – поняв, что забыт, что люди, работавшие у него ассистентами, ездят на коронацию и спят с женщинами-знаменитостями, с какими он уже давно не общался. «Неужели я никогда не повзрослею?» – в отчаянии спрашивал он себя.
Так не повезло. Впервые за несколько недель он впал в глубокую депрессию и снова и снова повторял: «Надо же было Невинсу явиться именно сегодня! Как раз когда я готов был начать!» Весь вечер он изучал Илену – изучал критически, и она, почувствовав его внимание, смотрела на него и спрашивала:
– Что-то не так, Чарли?
Он качал головой, бормотал:
– Да нет. Ты такая красивая.
А сам все время говорил себе, что она такой плохой материал, что ей еще надо пройти такой путь, чтобы из нее что-то получилось. По десятку сигналов, которые она подавала ему, он понимал, что она предлагает сегодня ночью вновь предаться любви; он этого немного боялся и оказался прав: после акта он погрузился в еще большую депрессию. Илена впервые благотворно не подействовала на него, и однако же она сказала в тот момент:
– Ох, Чарли, когда ты любишь меня, все снова в порядке – и глядя на него глазами, жаждавшими обрести покой невинности, она застенчиво спросила: – Ты тоже так чувствуешь?
– Больше, чем когда-либо, – вынужден был он сказать и, тихо перенеся в душе одно поражение за другим, почувствовал, что к нему вернулось прежнее состояние и он снова стал одинок.
На следующий день Айтел все же заставил себя сесть за работу. Он в третий раз за пятнадцать месяцев брался за этот сценарий, не говоря уже о полдюжине попыток за последние десять лет, и теперь надеялся, что наконец готов довести дело до конца. Он столько лет обдумывал эту историю, а в последние недели здесь, в Дезер-д'Ор, с тех пор, как. они с Иленой начали жить вместе, он наметил каждую сцену и знал в точности, чего хочет. Однако, начав работать, обнаружил, что смотрит на свой будущий фильм глазами Нельсона Невинса. Сколько он ни старался – а были дни, когда он доводил себя до полного изнеможения, сидя за столом по двенадцать – четырнадцать часов, – получалось все равно нечто низкопробное или вымученное, нечто унылое, фальшивое. Потом, усталый и раздраженный, он будет неподвижно лежать рядом с Иленой или возбудится и как бы между прочим овладеет ею, чтобы, как он часто думал, вдарить разок для расслабления мозгов.
В иные ночи, стремясь понять себя, он еще сильнее черпал из запасов своей истощенной энергии, делал ставку на несколько чашек кофе и приглушал их действие несколькими снотворными, пока, подобно разведчику недр, не погружался в себя, но, зная о себе слишком многое, слишком сложное, слишком опасное, найдет спасение в бутылке виски, так как с помощью спиртного ему всегда удавалось вернуться в реальность. А на другой день будет лежать, ошалев от лекарств. «Я даже конкурирую с психоаналитиками, – думал Айтел, – настолько я конкурентоспособен», – и чувствовал, что только сам может себе помочь. Ответ ведь был прост, и он знал ответ. Задуманная им картина – опасна, а у него столько врагов, и врагов настоящих – никакой психоаналитик не способен их прогнать. Неужели он был так наивен, что думал, будто сможет снять свою картину в такое время, когда люди вроде Германа Тепписа сидят и аплодируют? Для этого нужна энергия и смелость и все хитроумные трюки, каким он научился за двадцать лет управления работавшими на него людьми; а чтобы на это пойти, обладая всем перечисленным, наверное, нужен человек молодой, такой сильный и простодушный, какой способен верить, что может изменить мир. Кипя от ярости, Айтел думал обо всех людях, которых знал на протяжении лет, – с каким презрением они относились к фильмам. О, кино, конечно, искусство, достойное презрения, оно подобно итальянскому искусству XV века, когда для осуществления своего замысла надо было умело подольстить принцам, и лизать ноги кондотьерам, и разыграть свой сюжет, и заинтриговать своими интригами, и высказать свою чуть опасную мысль, и каким-то образом всех обвести вокруг пальца, преувеличив свои компромиссы и скрыв то, что ты декларируешь, и если тебе это удалось, если ты был достаточно ловок, пять столетий спустя, увидев твое творение в музее, туристы покорно скажут, проходя мимо: «Какой великий художник! Какой это, наверно, был прекрасный человек!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114