А Муншин тем временем переменил тактику. Подобно сотруднику рекламного агентства он сначала напускал страх, а потом вселял надежду.
– Я знаю, как ты относишься к кинопромышленности, – сказал он. – Ты считаешь, что она производит фальшивки, тебе не нравятся фильмы, которые она выпускает, ложь, которую тебе преподносят. Сказать тебе кое-что? Мне это тоже отвратительно. Почти не проходит и дня, чтобы я не испытывал такого отвращения, что кажется, сейчас лопну. Кинопродукция вызывает отвращение у всех, кто хочет создавать нечто серьезное, важное и прогрессивное. Такие люди имеются, они работают, они создают три четверти, четыре пятых продукции, и ты был бы поражен качеством отдельных вещей. Говорю тебе: работа в кино не означает лишь приобщение к чему-то нелепому и коррумпированному. Она дает шанс вести борьбу, возможность для роста! – И Муншин широко развел руки, словно расширяя творческое пространство мира. – Серджиус, ты считаешь, что продаешь душу за мешок награбленного добра. Ты ребенок! – прорычал он. – Тебе дают возможность получить настоящие деньги, миленький, а также обрести достоинство и вес. Так что для начала стань актером. Я сам не люблю актеров. Но ты сможешь потом стать кем угодно – продюсером, режиссером, даже автором, хотя не советую. Но ты познакомишься с имеющими вес людьми, у тебя появятся разные возможности. Ты получишься и сможешь это использовать. Какого черта, чего ради я так надрываюсь, убеждая тебя? Серджиус, я же тебя знаю. Включайся в работу, и ты сможешь стать полноценным грамотным человеком, приносящим пользу миру и приносящим пользу себе, если не упустишь свой шанс. Что, по-твоему, в другой области чище? Да ты понятия не имеешь, как мы планируем показать этот приют, где тобой помыкали. Возможно, это была единственная ошибка Колли. Я тут неожиданно вскипел.
– Показать этот приют? – рявкнул я. – Муншин, чертов ты враль.
А он явно пришел в восторг от того, что вызвал такой взрыв, и тем самым еще больше разозлил меня.
– Значит, кино – это область прогрессивная? И там работают имеющие вес люди? – захлебываясь слюной, вопил я. – Серьезные?
– Выкладывай, малыш, – добродушно предложил Муншин.
– Все это – вранье! – ревел я. – Война, брак, кино, а возьми религию, – оказал я, сам не понимая, при чем тут это, – предположим, есть Бог, и представим себе, что он думает, видя, как люди собираются в каком-то помещении и падают на четвереньки, а теперь представь себе этот идиотизм – засовывать детишек в сиротский приют. Ты когда-нибудь думал, какой это бред, я хочу сказать, когда мужчина и женщина, например, решают заключить официальное соглашение жить вместе всю жизнь? – В его глазах я, наверно, выглядел сумасшедшим. – Да ты сам, Муншин, тоже полон вранья.
– О-о-о, еще один анархист, – со вздохом произнес Муншин. И развел руками. – Знаешь, что я тебе скажу? – спросил он, снова принимаясь за свое. – Из анархистов выходят талантливые люди. Возможно, в глубине души я думаю, как ты. Я знаю, что Чарли Айтел так думает.
Он произнес это таким непринужденным тоном, что я выглядел полным идиотом.
– Выпей, Серджиус, – с улыбкой сказал он, и я понял, как легко ему устраивать вспышки вроде моей.
После ставки на надежду делается ставка на чувства. Так десять раз был продан мир.
– Единственное, насколько мне известно, к чему можно по-настоящему воззвать, – сказал Муншин, – это к твоим лучшим чувствам. Я считаю, что ты должен играть в этой картине, но тут есть более серьезное соображение. Ты можешь помочь другу.
– Айтелу? – спросил я. И ненавидел себя за то, что продолжаю разговор, точно этому ничто не предшествовало.
– Совершенно верно. Он единственный, кто, как режиссер, может по-настоящему поработать с тобой. Я знаю, что смогу уговорить на это Г.Т. Ты хоть понимаешь, что это будет значить для Айтела?
– Он хочет все делать сам, – сказал я.
– Глупости. Я не один год знаю Чарли Айтела. Ты хоть понимаешь, какой у него талант? Жаль, что ты не видел, как Айтел в лучшие свои годы мог взять человека средних способностей и слабый сценарий и создать красоту. А сейчас его талант ржавеет, потому что он раскрывается, только когда Айтел работает с людьми, когда он чувствует, что его любят и им восхищаются. Ты мог бы вернуть его в родную среду.
– Ты хочешь сказать, что я мог бы вернуть его туда, где ты хотел бы его видеть.
– Знаешь, у тебя мозги зажаты в кулак. Я понимаю Чарли лучше, чем он понимает себя. Для него сейчас все дороги закрыты. Ты не можешь и представить себе, насколько производство картины зависит от финансов. У Г.Т. длинные руки, достаточно длинные, чтобы занести Айтела в черный список на всех студиях мира, и убрать его из этого черного списка может только Герман Теппис. А с твоей помощью я могу убедить Г.Т., что он должен вернуть Айтела.
– Даже если я пойду на сговор с вами, убедить Г.Т. будет не так-то легко.
– Вполне легко, – сказал Муншин. – Когда Г.Т. хочет выпустить какую-то картину, – а я могу сделать так, что он захочет выпустить именно эту, – он готов ради этого даже лишиться руки, если его не остановить. Так что он возьмет даже Айтела.
– Я б хотел увидеть это на бумаге.
– Ты что, вышел из леса? – спросил Колли. – Пятьдесят юристов будут доведены до инсульта. Уж можешь мне поверить. Я больше тебя хочу, чтобы Айтел вернулся.
– А почему? Знаешь, я не могу этого понять, – сказал я ему.
– Сам не знаю почему, братец, – с широкой улыбкой произнес Колли. – Может, мне следует потолковать с моим психиатром.
– Я хотел бы поговорить с Айтелом, – сказал я.
– Валяй. Испорти все. Чарли Айтел – сама гордость. Ты думаешь, можно прийти к нему и спросить, чего он хочет? Да ты должен упрашивать его, чтобы он снял про тебя фильм.
– Право, не знаю, что и сказать, – наконец произнес я. Ну и ответ!
– Скажи «да». Ты бы сразу согласился, если б не был такой упрямый и не боялся переломить себя.
К утру Муншин уже должен был вернуться в киностолицу, так что он наконец распростился со мной, пообещав звонить. Должен сказать, он сдержал слово. А у меня между игрой на чувствах, затеянной Лулу, и разговорами по телефону с Колли не было ни минуты на обдумывание.
Меня не раз так и подмывало подписать бумаги, которые даст мне Муншин, но удерживало не только упрямство. Я то и дело вспоминал японского военнопленного, работавшего на кухне, – у него была обожжена рука, и я так и слышал, как он говорит: «А меня будут снимать в кино? Они покажут мои струпья и гной?» Чем больше я склонялся к тому, чтобы подписать контракт, тем больше это меня беспокоило, а Колли наседал или же наседала Лулу, описывая, какая меня ждет карьера, рассказывая о чудесном мире, реальном мире, в который я вступлю, и обо всех чудесных вещах, которые произойдут со мной, я же думал, что они не правы и что реальный мир находится под землей – это лабиринт пещер, где сироты жгут сирот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114