Ты – единственная из сестер О'Дэйр, которая реалистически смотрит на вещи.
Адам говорил, а самому не верилось, что Аннабел проглотит всю эту чушь. Но эта взрослая, красивая женщина в душе все еще оставалась ребенком, наивным и зависимым, которого так легко взять за ручку и повести нуда угодно. Неудивительно, что у нее до сих пор не было детей: дитя сама, она не желала взрослеть и взваливать на себя ответственность и проблемы взрослого мира – ей необходимо было, чтобы другие направляли ее и заботились о ней.
Продолжая улыбаться, Адам подал ей серебряный поднос с пудингом, но Аннабел покачала головой:
– Я должна следить за собой.
– Что за чепуха! – рассмеялся Адам, оценивающе окидывая взглядом ее фигуру. – Согласен, ты больше не похожа на умирающую с голоду борзую, но тебе следует знать, что ты прекрасная женщина, исполненная чувственности.
Аннабел, по натуре добрая и великодушная, сама была склонна к лести, поскольку ей всегда хотелось, чтобы всем было хорошо. Но по этой же самой причине она оказывалась беззащитной, когда другие использовали лесть как оружие против нее.
Адам понимал, что его восхваления кружат голову Аннабел: мало нашлось женщин, с которыми не произошло бы того же самого на ее месте. Осторожная, тщательно рассчитанная лесть помогала ей избавиться от неуверенности в себе; естественной, хотя и неосознанной реакцией на это должна была стать благодарность – и успех ему обеспечен.
Придвинувшись ближе, Адам погладил окутанное шифоном плечо Аннабел.
– В этом газовом одеянии ты похожа на очаровательную лесную нимфу.
Сквозь тонную ткань Аннабел кожей ощутила тепло его ладони. Он был теперь так близко, что она чувствовала его дыхание и исходивший от него возбуждающий запах. Она слегка отпрянула.
– На твоих прелестных губах крошка, – сказал вдруг Адам и, прежде чем она угадала его намерение, наклонившись, лизнул уголок ее рта быстрым, змеиным движением языка.
Это застало ее врасплох – так же, как и реакция ее собственного тела, когда губы Адама прильнули к ее губам. Его руки легли ей на грудь, и Аннабел почувствовала, что вся растворяется в теплой волне блаженства, заливающей ее с головы до ног.
После недолгого и, как было ясно обоим, чисто формального сопротивления она медленно откинулась назад, на траву, ощущая, как наполняющее ее блаженство отзывается легким покалыванием в кончинах пальцев.
Натиск тела Адама, прямо-таки впечатавшего ее в землю, словно заворожил ее. Не в силах пошевелиться, она лежала, изнемогая от шелковистого прикосновения его губ и его медленных, жадных поцелуев.
Когда Адам сорвал с ее груди серый шифон, Аннабел почувствовала, что ее мысли уплывают куда-то, а остается только страстное желание, чтобы это сильное тело не отрывалось от ее тела, чтобы окутало ее всю, вобрало ее в себя. Ей хотелось слиться с ним, раствориться в нем. Адам, обнаженный, склонился над ней, и наконец-то она каждой своей клеточкой ощутила его мощь и тепло. А потом уже не было ничего, кроме ритмичных, сначала медленных, затем все ускоряющихся движений его тела и сильного аромата дикого чабреца, которым заросла поляна.
Потом, молча, они купались в пруду, а выйдя из него, все тан же молча, держась за руки, бродили по лесу, голые и босые, не думая о том, что кто-то может увидеть их. Часто они останавливались, чтобы осыпать друг друга ласками и поцелуями, но так и не произносили ни слова.
Дневной свет уже угас, превратившись в сумерки, когда они наконец вернулись на свою поляну. Блюдо с цыпленком было перевернуто, а нетронутая клубника облеплена осами.
Аннабел так и не удалось досмотреть „Фигаро" до конца.
Глава 23
Суббота, 7 сентября 1968 года
Клер стояла в дверях своего дома, и еще теплое солнце ласкало ее загорелые руки. Побеги посаженной ею вьющейся розы обрамляли весь дверной проем зеленой аркой, усыпанной кремовыми цветами: сорт этот назывался „Новая заря", и название очень подходило к нему. Вокруг сада поднималась живая изгородь из кустов розы эглантерии, а перед ней цвел душистый табак, который перемежался с нежными цветами гипсофилы и шапками бледно-розовых гортензий.
Клер смотрела на выложенную „елочкой" кирпичную садовую дорожку, на которой вот-вот должны были появиться гости. По бокам дорожки росли душистые травы: мята, за ней розмарин, чабрец и эстрагон (к сожалению, заметно отстававший от других). Далее шли овощные грядки – аккуратные, как на выставке, на которых всеми оттенками зеленого цвета играли кочанная и цветная капуста, салат-латук, лук и морковная ботва.
Лето едва успело перейти в раннюю осень, и этот сентябрьский день был полон такого золотистого сияния, что Клер уже подумывала о том, что день рождения Дэвида они будут праздновать в саду. Однако приготовленные яства так живописно выглядели на кухне – точно предстояло отмечать не день рождения, а праздник урожая. Клер украсила бледно-розовые стены ветками бузины и боярышника с ягодами, горевшими алым румянцем, а кое-где развесила усыпанные черными ягодами веточки ежевики. Она напекла небольшие плоские булочки, придав им форму снопиков пшеницы, и, перед тем как посадить их в печь, щедро смазала желтком, так что теперь они аппетитно блестели. А гвоздем программы должны стать открытые тарталетки с начинкой из абрикосов, каштанов, слив, малины, персиков, груш и блестящих черных вишен.
Клер решила, что в саду, под яблонями, она подаст перед ленчем напитки – домашний лимонад и вино из цветов бузины. В этот момент она услышала, что Дэвид спускается по лесенке – его ботинки гулко стучали о деревянные ступени, – и обернулась. Он был так хорош в новой кремовой шелковой рубашке, которую она подарила ему утром.
Подойдя, Дэвид тихо проговорил:
– Прости меня. Мне нужно уйти. Прямо сейчас.
– Но как ты можешь уйти?! Гости вот-вот придут, а ведь почти все они – именно твои друзья!
– Они знают меня. Они поймут. Прости. Я пошел.
Когда на него накатывало такое настроение, он замыкался в себе и говорил с Клер едва ли не как с чужой: вежливо, но отстраненно.
Рассеянность и витание в облаках были обычным состоянием Дэвида, что делало его человеком малонадежным и непредсказуемым: работа или другие занятия зачастую поглощали его до такой степени, что он забывал о времени, о том, что нужно перекусить, лечь спать, и, лишь подняв голову от чертежа или книги, замечал, что на улице уже светает, внезапно понимал, что зверски голоден, и спохватывался, что так и не позвонил Клер.
Однако дело обстояло совсем иначе, когда он впадал в очередную депрессию. Тогда он становился мрачным, нетерпеливым, срывался с места, метался по кухне или, распахнув входную дверь, выбегал из дома, и Клер, припав к окну, видела, как он торопливо шагает на длинных ногах по дорожке к воротам, которые иногда он даже просто перепрыгивал, стремясь как можно скорее оказаться подальше от нее, – так, во всяком случае, думала она с горечью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Адам говорил, а самому не верилось, что Аннабел проглотит всю эту чушь. Но эта взрослая, красивая женщина в душе все еще оставалась ребенком, наивным и зависимым, которого так легко взять за ручку и повести нуда угодно. Неудивительно, что у нее до сих пор не было детей: дитя сама, она не желала взрослеть и взваливать на себя ответственность и проблемы взрослого мира – ей необходимо было, чтобы другие направляли ее и заботились о ней.
Продолжая улыбаться, Адам подал ей серебряный поднос с пудингом, но Аннабел покачала головой:
– Я должна следить за собой.
– Что за чепуха! – рассмеялся Адам, оценивающе окидывая взглядом ее фигуру. – Согласен, ты больше не похожа на умирающую с голоду борзую, но тебе следует знать, что ты прекрасная женщина, исполненная чувственности.
Аннабел, по натуре добрая и великодушная, сама была склонна к лести, поскольку ей всегда хотелось, чтобы всем было хорошо. Но по этой же самой причине она оказывалась беззащитной, когда другие использовали лесть как оружие против нее.
Адам понимал, что его восхваления кружат голову Аннабел: мало нашлось женщин, с которыми не произошло бы того же самого на ее месте. Осторожная, тщательно рассчитанная лесть помогала ей избавиться от неуверенности в себе; естественной, хотя и неосознанной реакцией на это должна была стать благодарность – и успех ему обеспечен.
Придвинувшись ближе, Адам погладил окутанное шифоном плечо Аннабел.
– В этом газовом одеянии ты похожа на очаровательную лесную нимфу.
Сквозь тонную ткань Аннабел кожей ощутила тепло его ладони. Он был теперь так близко, что она чувствовала его дыхание и исходивший от него возбуждающий запах. Она слегка отпрянула.
– На твоих прелестных губах крошка, – сказал вдруг Адам и, прежде чем она угадала его намерение, наклонившись, лизнул уголок ее рта быстрым, змеиным движением языка.
Это застало ее врасплох – так же, как и реакция ее собственного тела, когда губы Адама прильнули к ее губам. Его руки легли ей на грудь, и Аннабел почувствовала, что вся растворяется в теплой волне блаженства, заливающей ее с головы до ног.
После недолгого и, как было ясно обоим, чисто формального сопротивления она медленно откинулась назад, на траву, ощущая, как наполняющее ее блаженство отзывается легким покалыванием в кончинах пальцев.
Натиск тела Адама, прямо-таки впечатавшего ее в землю, словно заворожил ее. Не в силах пошевелиться, она лежала, изнемогая от шелковистого прикосновения его губ и его медленных, жадных поцелуев.
Когда Адам сорвал с ее груди серый шифон, Аннабел почувствовала, что ее мысли уплывают куда-то, а остается только страстное желание, чтобы это сильное тело не отрывалось от ее тела, чтобы окутало ее всю, вобрало ее в себя. Ей хотелось слиться с ним, раствориться в нем. Адам, обнаженный, склонился над ней, и наконец-то она каждой своей клеточкой ощутила его мощь и тепло. А потом уже не было ничего, кроме ритмичных, сначала медленных, затем все ускоряющихся движений его тела и сильного аромата дикого чабреца, которым заросла поляна.
Потом, молча, они купались в пруду, а выйдя из него, все тан же молча, держась за руки, бродили по лесу, голые и босые, не думая о том, что кто-то может увидеть их. Часто они останавливались, чтобы осыпать друг друга ласками и поцелуями, но так и не произносили ни слова.
Дневной свет уже угас, превратившись в сумерки, когда они наконец вернулись на свою поляну. Блюдо с цыпленком было перевернуто, а нетронутая клубника облеплена осами.
Аннабел так и не удалось досмотреть „Фигаро" до конца.
Глава 23
Суббота, 7 сентября 1968 года
Клер стояла в дверях своего дома, и еще теплое солнце ласкало ее загорелые руки. Побеги посаженной ею вьющейся розы обрамляли весь дверной проем зеленой аркой, усыпанной кремовыми цветами: сорт этот назывался „Новая заря", и название очень подходило к нему. Вокруг сада поднималась живая изгородь из кустов розы эглантерии, а перед ней цвел душистый табак, который перемежался с нежными цветами гипсофилы и шапками бледно-розовых гортензий.
Клер смотрела на выложенную „елочкой" кирпичную садовую дорожку, на которой вот-вот должны были появиться гости. По бокам дорожки росли душистые травы: мята, за ней розмарин, чабрец и эстрагон (к сожалению, заметно отстававший от других). Далее шли овощные грядки – аккуратные, как на выставке, на которых всеми оттенками зеленого цвета играли кочанная и цветная капуста, салат-латук, лук и морковная ботва.
Лето едва успело перейти в раннюю осень, и этот сентябрьский день был полон такого золотистого сияния, что Клер уже подумывала о том, что день рождения Дэвида они будут праздновать в саду. Однако приготовленные яства так живописно выглядели на кухне – точно предстояло отмечать не день рождения, а праздник урожая. Клер украсила бледно-розовые стены ветками бузины и боярышника с ягодами, горевшими алым румянцем, а кое-где развесила усыпанные черными ягодами веточки ежевики. Она напекла небольшие плоские булочки, придав им форму снопиков пшеницы, и, перед тем как посадить их в печь, щедро смазала желтком, так что теперь они аппетитно блестели. А гвоздем программы должны стать открытые тарталетки с начинкой из абрикосов, каштанов, слив, малины, персиков, груш и блестящих черных вишен.
Клер решила, что в саду, под яблонями, она подаст перед ленчем напитки – домашний лимонад и вино из цветов бузины. В этот момент она услышала, что Дэвид спускается по лесенке – его ботинки гулко стучали о деревянные ступени, – и обернулась. Он был так хорош в новой кремовой шелковой рубашке, которую она подарила ему утром.
Подойдя, Дэвид тихо проговорил:
– Прости меня. Мне нужно уйти. Прямо сейчас.
– Но как ты можешь уйти?! Гости вот-вот придут, а ведь почти все они – именно твои друзья!
– Они знают меня. Они поймут. Прости. Я пошел.
Когда на него накатывало такое настроение, он замыкался в себе и говорил с Клер едва ли не как с чужой: вежливо, но отстраненно.
Рассеянность и витание в облаках были обычным состоянием Дэвида, что делало его человеком малонадежным и непредсказуемым: работа или другие занятия зачастую поглощали его до такой степени, что он забывал о времени, о том, что нужно перекусить, лечь спать, и, лишь подняв голову от чертежа или книги, замечал, что на улице уже светает, внезапно понимал, что зверски голоден, и спохватывался, что так и не позвонил Клер.
Однако дело обстояло совсем иначе, когда он впадал в очередную депрессию. Тогда он становился мрачным, нетерпеливым, срывался с места, метался по кухне или, распахнув входную дверь, выбегал из дома, и Клер, припав к окну, видела, как он торопливо шагает на длинных ногах по дорожке к воротам, которые иногда он даже просто перепрыгивал, стремясь как можно скорее оказаться подальше от нее, – так, во всяком случае, думала она с горечью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91