Памятник — великолепный собеседник, он слушает тебя с неизменным выражением лица и, главное, не прерывает, не дает советов, не высказывает своего мнения.
«Ну, что делать будем, Давид?..» В сумке у него лежала рукопись, электробритва, зубная щетка, чистая бумага.
Зачем ему нужно писать? Чтобы написанное сегодня завтра читать с отвращением, усмехаясь над собственной наивностью? «А, Давид?..»
Памятник смотрел прямо на Варужана — глаза у всадника добрые и озабоченные. Варужан вдруг увидел, что глаза у Давида голубые, хотя разве бывает голубая медь?.. На сколько младше его Давид Сасунский? Засмеялся. У него мог бы быть сын, ровесник Давида... «А у меня никого нет, Давид...»
Говорят, в первые сорок лет человек делает все, чтобы сократить свою жизнь, а после сорока пытается сделать все, чтобы ее удлинить. Первое великолепно получается,— во всяком случае, у Варужана получилось. Ну, а теперь что — начинать трястись над собой, не совершать ошибок? Вспомнил курортный городок, поток лечащихся... Годами лишают себя всего, чтобы прожить на несколько месяцев дольше. А ради чего, ради кого?.. И в чем суть этой так называемой жизни? В том, чтобы спокойно спать, трижды в день есть, не простужаться, не волноваться?
За два месяца Варужан не сумел закончить даже одного рассказа — сбежал от старых знакомых, появились новые, сбежал от женских прелестей, появилась Егинэ с ее беззащитной, всеполоняющей любовью, которая вот-вот запутает его вконец, подчинит себе, придавит. «Человек, если тебя некому выслушать, сам себе стань аудиторией, кафедрой, залом». И в какую-то минуту защищать себя, успокаивать, утешать показалось ему и сладостным и справедливым делом...
Сейчас тебе доставляет удовольствие жестокость, очнись, одернул он себя, даже палач в глубине души жалеет жертву. Пожалей себя. Свои книги ты, бывало, писал кровью. Порой, правда, у тебя недоставало нервов и терпения углубиться в жизнь, в характеры, заглянуть за зримую поверхностную черту, однако многое ты постигал интуицией. Ты не боялся упреков в морализме, и это в наше-то время, когда хорошим тоном считается брюзжание, нытье и недовольство. А ты говорил, что жизнь, несмотря ни на что, прекрасна, что хороших людей больше, что в душе даже самого злого человека таится зернышко добра, и пытался пробудить это зернышко от дремы. Жизнь твоя прожита не напрасно. Как сказал поэт, «песнь моя смеется, плачет жизнь моя»... Ты понял, что на недовольство имеет право лишь человек, который любит другого человека, свою землю, страну, народ... Слово твое не осталось незамеченным — тебя читают, сопереживают, шлют письма, заходят, делятся порой самым сокровенным, просят тебя о помощи. Разве этого мало? О, ты не хуже других знаешь темные закоулки человеческой сущности, не хуже, скажем, чем Мигран Малумян, но, зная это, ты как
бы и не хочешь этого знать. Ты щадишь человека — пытаешься убедить его, что он сильнее, чище и добрее, чем самому ему кажется. У тебя не отшлифованы фразы, образы, порой ты не дожидаешься, когда на кончике пера появится то самое слово — единственное, точное. Ну и что? Каждый средний критик это слово знает, тебя задолбили советами. Но ты пишешь не ради слов — ты сегодня, сейчас желаешь беседовать с людьми. Как удачно выразилась Егинэ, ты не хочешь, чтобы остыла, окаменела жизненная лава,— в застывшем состоянии ее ничего не стоит исследовать, тогда и слова подыщутся, те самые, единственные, точные, которые устроят критиков. Но тебе всегда хотелось проникнуть в кратер вулкана, причем в момент извержения. По этой причине ты не избежал ожогов. Ты не паталогоанатом —тебе хотелось быть лечащим врачом... Спокойно, дорогой, нет никакой трагедии, если ты даже и потерпел поражение, это прекрасное поражение, стоящее многих побед. Трагедии нет, просто один акт твоей жизни окончен, опускается занавес, но спектакль еще будет продолжаться. «Не суди справедливо, суди милосердно». Это правильно. Даже если ты судишь себя. Понимаешь ли, милосердие выше даже справедливости. Пощади себя, дорогой... Море потому и море, что порой выплескивается из берегов, а потом успокаивается, отступает. Успокойся, дорогой... Не терзайся из-за вчерашнего. Тузам захолустного городишка не бесполезен будет твой выпад,— может, и они нуждаются в том, чтобы кто-то растолкал их, пробудил дремлющие в душах добрые чувства. А кто, кроме тебя, бросил бы им в лицо горькие слова? Всех вместе ты их, конечно, расстроил. Но они сдержались, пощадили тебя — как-никак гость. А тебе не кажется, что, придя домой и запершись в четырех стенах своей квартиры или — что важнее — в четырех стенах собственной души, каждый из них задумался, да и сейчас еще, наверно, думает над твоими словами? Или непременно задумается завтра. А разве этого так уж мало? Может быть, это исступленные, одурманенные люди над пропастью во ржи, еще не замечающие пропасти? И ты, возможно, помог им разглядеть ее край, а стало быть, не дал сорваться. Этого мало?.. Значит, быть тебе самому вечно на краю пропасти. Вот он, твой крест, вот он, твой лавровый венец. Успокойся, дорогой,— размышляй, сомневайся, но не ешь себя поедом. Да, до сих пор ты писал чужую боль, чужое горе, чужую любовь, чужое унижение, чужую тоску. Живи сам: горюй, люби, унижайся, тоскуй. Сам! Особенно люби. Почему ты испугался любви Егинэ? Если бы ты был героем собственного романа, ты счел бы эту любовь за луч света, нежданно пробившийся в темноте, счел бы ее утешением и спасительным якорем... Себя пиши, дорогой... Помнишь, что сказал твой отец: «Приехать в Армению? Зачем? Чтоб спокойно умереть? А разве я достоин спокойной смерти?..» Разжевал ты свинец этих слов, понял, что отец твой муками расплачивается за свой грех? Учись страдать, но не кричи при этом и не пиши ничего, что не пережил сам. Когда писатель рассказывает, как его герой садится на коня, сразу видно, садился он сам на коня когда-либо или нет. А любовь, унижение, тоска — это все явления несколько более сложные, чем умение сесть на лошадь... Вот твой дядя хотел сделать нечто значительное, но потерпел поражение. Он, как видишь, не сло-
милея — замкнулся в себе и проводит свой эксперимент в одном классе. Этот класс теперь — его арена. А если и этот класс отнимут, он еще что-нибудь придумает. Его поражения великолепны. А у тебя подобные поражения были? Пусть будут. Терпи поражения. Тебе всегда хотелось ходить в победителях, но вечно побеждать — это неизбежно идти на компромисс, брить древо истины наголо, как голову сироты из приюта. Помни, писатель вечно находится между личным счастьем и истиной. У него нет иного пути, как выбрать истину, если, конечно... если он хочет остаться писателем... Сюзи тоже потерпела поражение, но продолжает борьбу — в угасающей школе крохотного селеньица, в школе, где всего восемьдесят три ученика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
«Ну, что делать будем, Давид?..» В сумке у него лежала рукопись, электробритва, зубная щетка, чистая бумага.
Зачем ему нужно писать? Чтобы написанное сегодня завтра читать с отвращением, усмехаясь над собственной наивностью? «А, Давид?..»
Памятник смотрел прямо на Варужана — глаза у всадника добрые и озабоченные. Варужан вдруг увидел, что глаза у Давида голубые, хотя разве бывает голубая медь?.. На сколько младше его Давид Сасунский? Засмеялся. У него мог бы быть сын, ровесник Давида... «А у меня никого нет, Давид...»
Говорят, в первые сорок лет человек делает все, чтобы сократить свою жизнь, а после сорока пытается сделать все, чтобы ее удлинить. Первое великолепно получается,— во всяком случае, у Варужана получилось. Ну, а теперь что — начинать трястись над собой, не совершать ошибок? Вспомнил курортный городок, поток лечащихся... Годами лишают себя всего, чтобы прожить на несколько месяцев дольше. А ради чего, ради кого?.. И в чем суть этой так называемой жизни? В том, чтобы спокойно спать, трижды в день есть, не простужаться, не волноваться?
За два месяца Варужан не сумел закончить даже одного рассказа — сбежал от старых знакомых, появились новые, сбежал от женских прелестей, появилась Егинэ с ее беззащитной, всеполоняющей любовью, которая вот-вот запутает его вконец, подчинит себе, придавит. «Человек, если тебя некому выслушать, сам себе стань аудиторией, кафедрой, залом». И в какую-то минуту защищать себя, успокаивать, утешать показалось ему и сладостным и справедливым делом...
Сейчас тебе доставляет удовольствие жестокость, очнись, одернул он себя, даже палач в глубине души жалеет жертву. Пожалей себя. Свои книги ты, бывало, писал кровью. Порой, правда, у тебя недоставало нервов и терпения углубиться в жизнь, в характеры, заглянуть за зримую поверхностную черту, однако многое ты постигал интуицией. Ты не боялся упреков в морализме, и это в наше-то время, когда хорошим тоном считается брюзжание, нытье и недовольство. А ты говорил, что жизнь, несмотря ни на что, прекрасна, что хороших людей больше, что в душе даже самого злого человека таится зернышко добра, и пытался пробудить это зернышко от дремы. Жизнь твоя прожита не напрасно. Как сказал поэт, «песнь моя смеется, плачет жизнь моя»... Ты понял, что на недовольство имеет право лишь человек, который любит другого человека, свою землю, страну, народ... Слово твое не осталось незамеченным — тебя читают, сопереживают, шлют письма, заходят, делятся порой самым сокровенным, просят тебя о помощи. Разве этого мало? О, ты не хуже других знаешь темные закоулки человеческой сущности, не хуже, скажем, чем Мигран Малумян, но, зная это, ты как
бы и не хочешь этого знать. Ты щадишь человека — пытаешься убедить его, что он сильнее, чище и добрее, чем самому ему кажется. У тебя не отшлифованы фразы, образы, порой ты не дожидаешься, когда на кончике пера появится то самое слово — единственное, точное. Ну и что? Каждый средний критик это слово знает, тебя задолбили советами. Но ты пишешь не ради слов — ты сегодня, сейчас желаешь беседовать с людьми. Как удачно выразилась Егинэ, ты не хочешь, чтобы остыла, окаменела жизненная лава,— в застывшем состоянии ее ничего не стоит исследовать, тогда и слова подыщутся, те самые, единственные, точные, которые устроят критиков. Но тебе всегда хотелось проникнуть в кратер вулкана, причем в момент извержения. По этой причине ты не избежал ожогов. Ты не паталогоанатом —тебе хотелось быть лечащим врачом... Спокойно, дорогой, нет никакой трагедии, если ты даже и потерпел поражение, это прекрасное поражение, стоящее многих побед. Трагедии нет, просто один акт твоей жизни окончен, опускается занавес, но спектакль еще будет продолжаться. «Не суди справедливо, суди милосердно». Это правильно. Даже если ты судишь себя. Понимаешь ли, милосердие выше даже справедливости. Пощади себя, дорогой... Море потому и море, что порой выплескивается из берегов, а потом успокаивается, отступает. Успокойся, дорогой... Не терзайся из-за вчерашнего. Тузам захолустного городишка не бесполезен будет твой выпад,— может, и они нуждаются в том, чтобы кто-то растолкал их, пробудил дремлющие в душах добрые чувства. А кто, кроме тебя, бросил бы им в лицо горькие слова? Всех вместе ты их, конечно, расстроил. Но они сдержались, пощадили тебя — как-никак гость. А тебе не кажется, что, придя домой и запершись в четырех стенах своей квартиры или — что важнее — в четырех стенах собственной души, каждый из них задумался, да и сейчас еще, наверно, думает над твоими словами? Или непременно задумается завтра. А разве этого так уж мало? Может быть, это исступленные, одурманенные люди над пропастью во ржи, еще не замечающие пропасти? И ты, возможно, помог им разглядеть ее край, а стало быть, не дал сорваться. Этого мало?.. Значит, быть тебе самому вечно на краю пропасти. Вот он, твой крест, вот он, твой лавровый венец. Успокойся, дорогой,— размышляй, сомневайся, но не ешь себя поедом. Да, до сих пор ты писал чужую боль, чужое горе, чужую любовь, чужое унижение, чужую тоску. Живи сам: горюй, люби, унижайся, тоскуй. Сам! Особенно люби. Почему ты испугался любви Егинэ? Если бы ты был героем собственного романа, ты счел бы эту любовь за луч света, нежданно пробившийся в темноте, счел бы ее утешением и спасительным якорем... Себя пиши, дорогой... Помнишь, что сказал твой отец: «Приехать в Армению? Зачем? Чтоб спокойно умереть? А разве я достоин спокойной смерти?..» Разжевал ты свинец этих слов, понял, что отец твой муками расплачивается за свой грех? Учись страдать, но не кричи при этом и не пиши ничего, что не пережил сам. Когда писатель рассказывает, как его герой садится на коня, сразу видно, садился он сам на коня когда-либо или нет. А любовь, унижение, тоска — это все явления несколько более сложные, чем умение сесть на лошадь... Вот твой дядя хотел сделать нечто значительное, но потерпел поражение. Он, как видишь, не сло-
милея — замкнулся в себе и проводит свой эксперимент в одном классе. Этот класс теперь — его арена. А если и этот класс отнимут, он еще что-нибудь придумает. Его поражения великолепны. А у тебя подобные поражения были? Пусть будут. Терпи поражения. Тебе всегда хотелось ходить в победителях, но вечно побеждать — это неизбежно идти на компромисс, брить древо истины наголо, как голову сироты из приюта. Помни, писатель вечно находится между личным счастьем и истиной. У него нет иного пути, как выбрать истину, если, конечно... если он хочет остаться писателем... Сюзи тоже потерпела поражение, но продолжает борьбу — в угасающей школе крохотного селеньица, в школе, где всего восемьдесят три ученика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149