Молодец Варданик... Э, глаза мои ничегоне видят, кроме нашего Алашкер-та, нашего Муша, нашего Мараша...»—«Смею вас глубочайше заве-
рить, что и отец ваш, светлой души человек, терзался болью нации — благородный, достойнейший был человек».
Где Варужан слышал такой диалог? Где? Да на каждом шагу. Горько усмехнулся. Для подобных патриотов боль народа —лишь китайское опахало, и больше ничего. Да если бы это было только в Байре-се! И в Армении появились разновидности подобных словесных погремушек.
— Какая дивная песня, я слышу ее впервые...
Слова Сэма вернули Варужана к реальности. И мелодия песни, и слова были ему мучительно знакомы, но что это за песня, вспомнить не удалось, и в ответ на вопросительный взгляд Сэма он только пожал плечами. Бабушка Нунэ пела, уставившись в одну точку, голосом сипловатым, тонюсеньким — на любом слове, казалось, он мог сорваться.
...Я пила ее когда-то там... Ах, вода, вода родного края...
А звуки дудуков уже подсоединились к голосу бабушки Нунэ. Арам увидел, как папаша Драстамат, а затем и папаша Мамикон опустили печально головы — вот-вот не удержат слез— и один справа, другой слева положил ладонь на плечи бабушки Нунэ. Арам знал, что это песня Дживана, в ней боль-тоска по оставленным в Эрзеру-ме родникам. Арам эту песню уже слышал от бабушки.
...Змеи и лягушки пьют ее... Ах, вода, вода родного края...
Арам был в замешательстве: неужели бабушка услышала его молчание, неужели песней своей инстинктивно спасает внука из трудного положения? Нет же, нет — бабушка ему отвечает. Своей песней она небольно тянет его за уши, уму-разуму учит. Потеря — как ссыльный, говорит ему бабушка. А за праздничным столом перво-наперво надлежит вспомнить того, кто на чужбине, в плену, ему следует посо-страдать. Внук мысленно попробовал оправдаться: для некоторых плач сделался ремеслом, быть плакальщиками — единственное их занятие. А какая же вина у песни? Какая вина у потерянной родной земли?
...Змеи и лягушки пьют ее... Ах, вода, вода родного края...
Почему бабушка повторила эти слова? Следующие забыла или... Хотел перехватить бабушкин взгляд, но он был сосредоточен на одной точке. Тогда глаза Арама остановились на портрете деда. Ожил бы ты сейчас, дедушка... Был уверен, что дед согласился бы с ним. А не приписывает ли он бабушке несуществующих размышлений — просто пришла ей на память именно эта песня, могла прийти другая, а пришла вот эта, и запела она, чтоб не приставали к ее бедному внуку — не хочет, пусть не поет... Арам знал, что в песне восемь куплетов, отчего же бабушка повторила две строки?
Варужан этой песни не знал и не заметил повтора — наивные,
бесхитростные слова впечатывались в его сердце, рождая там отзвук печали. Подумалось: Арам поделикатнее должен бы объяснить свое нежелание спеть ту песню.
Сэм Ширак наконец очнулся, сообразив включить портативный магнитофон. Бедный отец, как он будет плакать, слушая голос матери, сколько раз будет перекручивать ленту, потом отнесет кассету в клуб, чтоб и его товарищи по судьбе услышали.
...Я попью ее еще хоть раз? Ах, вода, вода родного края...
Никто не определил, что это конец песни,— бабушка Нунэ могла бы повторить все и дважды, и трижды, и люди слушали бы ее все с тем же благоговейным безмолвием, с тем же изумлением. Но песня не надежда — у каждой песни есть конец.
Первой очнулась Сирарпи — вскочила, подбежала к бабушке Нунэ, обняла ее. Тигран Ваганян склонился, поцеловал руку матери. Папаша Мамикон и папаша Драстамат распрямились, мягко пожали хрупкие плечи бабушки Нунэ. Варужан заметил: глаза у них покрасневшие, взгляд затуманенный.
— Браво, бабушка! — закричал Сэм Ширак.
— За здоровье моей тетушки! — выше головы поднял бокал Аргам
Мугнецян.
— Спасибо, бабуль,— прошептал Арам.
— Это день-легенда,— прошептала Сюзи.
— А длинная ведь песня, да? — виновато улыбнулась бабушка Нунэ.— Ширак эту песню очень любил, в Гюмри ее пели... Когда это было — молодой парень ее вот тут пел,— кивнула на телевизор.— Не слыхал, Арам?
— Я только от тебя ее слыхал, бабуль.
И вдруг бабушка Нунэ запела снова: Сэм Ширак прокрутил назад магнитофонную пленку, включил запись. Люди зааплодировали, зашумели, потом притихли. Голос в магнитофоне был выше, звонче, и печаль песни сделалась гуще, лента передала, вобрав в себя, даже беспокойное дыхание старой женщины и всхлипывания то ли папаши Мимикона, то ли папаши Драстамата, которые в первый раз никому за столом
слышны не были.
— Кто это поет? — в наивном изумлении оглядывалась по сторонам
бабушка Нунэ.
В Самарканде, в доме Врама Ваганяна, тоже был накрыт стол. Нина Николаевна поместила в центре стола праздничный торт с восемьюдесятью пятью свечками. Из окна хорошо был виден мавзолей Ленк-Тимура, который ночью освещался со всех сторон.
— Поскольку ты старший мужчина в доме,— сказала мать Николаю,— открывай шампанское.
Подросток Николай Ваганов сидел во главе стола и хмуро смотрел в окно, на подсвеченный мавзолей. Почему отец не взял его с собой? Бабушку он почти забыл,— впрочем, разве он ее знал, чтобы забыть?
Всего один раз видел Армению и бабушку. «Все равно выучу армянский и сам поеду в Ереван». И мать долго отца уговаривала: «Возьми его с собой, он уже большой мальчик, пусть познакомится со своей родней». Но отец был упрям, вот уж эта-то армянская черта в нем осталась: «Ради двух-трех дней не стоит отрывать от учебы. На каникулах поедет, обещаю...»
— Коленька, шампанского...
Тигран и Настя весело щебетали, уже в который раз чокаясь фруктовым соком и не понимая, отчего старший брат сидит такой кислый,— ведь праздник. А Нина Николаевна сына хорошо понимала — вырос ее Коленька...
— Хочешь с бабушкой поговорить?
Коля посмотрел на мать, и глаза его вдруг налились слезами.
— Хочу, мам. Очень.
— Ну, открывай шампанское. Я утром заказала разговор. Скоро должны соединить.
— Бабуль, а не выпьем за здоровье «той женщины»?..
— Выпьем, выпьем! — раздалось со всех сторон.
Бабушка Нунэ тихонько рассмеялась себе под нос, потом — это заметил только Арам — покосилась на портрет деда Ширака. Араму показалось, что дед ей подмигнул.
— Итак, друзья, за здоровье той женщины!..
И Арам рассказал то, что слышал от деда,— как по дороге изгнания во главе каравана беженцев шла красавица армянка, в одной руке зеркало, в другой кинжал. Ежеминутно поправляла она волосы, одежду, а мужчины, их было человек семь, стиснув зубы, оглядывались, не видать ли врага. Покажись враг, они пошли бы сражаться и с сотней.
— В том, что мы сегодня празднуем бабушкин юбилей, в том, что дед мой, единственный из пяти братьев Ваганянов, спасся в резню, добрался до Гюмри, создал семью, имел детей и внуков, не дал умереть фамилии Ваганянов,— во всем этом есть заслуга и той неизвестной, безымянной женщины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
рить, что и отец ваш, светлой души человек, терзался болью нации — благородный, достойнейший был человек».
Где Варужан слышал такой диалог? Где? Да на каждом шагу. Горько усмехнулся. Для подобных патриотов боль народа —лишь китайское опахало, и больше ничего. Да если бы это было только в Байре-се! И в Армении появились разновидности подобных словесных погремушек.
— Какая дивная песня, я слышу ее впервые...
Слова Сэма вернули Варужана к реальности. И мелодия песни, и слова были ему мучительно знакомы, но что это за песня, вспомнить не удалось, и в ответ на вопросительный взгляд Сэма он только пожал плечами. Бабушка Нунэ пела, уставившись в одну точку, голосом сипловатым, тонюсеньким — на любом слове, казалось, он мог сорваться.
...Я пила ее когда-то там... Ах, вода, вода родного края...
А звуки дудуков уже подсоединились к голосу бабушки Нунэ. Арам увидел, как папаша Драстамат, а затем и папаша Мамикон опустили печально головы — вот-вот не удержат слез— и один справа, другой слева положил ладонь на плечи бабушки Нунэ. Арам знал, что это песня Дживана, в ней боль-тоска по оставленным в Эрзеру-ме родникам. Арам эту песню уже слышал от бабушки.
...Змеи и лягушки пьют ее... Ах, вода, вода родного края...
Арам был в замешательстве: неужели бабушка услышала его молчание, неужели песней своей инстинктивно спасает внука из трудного положения? Нет же, нет — бабушка ему отвечает. Своей песней она небольно тянет его за уши, уму-разуму учит. Потеря — как ссыльный, говорит ему бабушка. А за праздничным столом перво-наперво надлежит вспомнить того, кто на чужбине, в плену, ему следует посо-страдать. Внук мысленно попробовал оправдаться: для некоторых плач сделался ремеслом, быть плакальщиками — единственное их занятие. А какая же вина у песни? Какая вина у потерянной родной земли?
...Змеи и лягушки пьют ее... Ах, вода, вода родного края...
Почему бабушка повторила эти слова? Следующие забыла или... Хотел перехватить бабушкин взгляд, но он был сосредоточен на одной точке. Тогда глаза Арама остановились на портрете деда. Ожил бы ты сейчас, дедушка... Был уверен, что дед согласился бы с ним. А не приписывает ли он бабушке несуществующих размышлений — просто пришла ей на память именно эта песня, могла прийти другая, а пришла вот эта, и запела она, чтоб не приставали к ее бедному внуку — не хочет, пусть не поет... Арам знал, что в песне восемь куплетов, отчего же бабушка повторила две строки?
Варужан этой песни не знал и не заметил повтора — наивные,
бесхитростные слова впечатывались в его сердце, рождая там отзвук печали. Подумалось: Арам поделикатнее должен бы объяснить свое нежелание спеть ту песню.
Сэм Ширак наконец очнулся, сообразив включить портативный магнитофон. Бедный отец, как он будет плакать, слушая голос матери, сколько раз будет перекручивать ленту, потом отнесет кассету в клуб, чтоб и его товарищи по судьбе услышали.
...Я попью ее еще хоть раз? Ах, вода, вода родного края...
Никто не определил, что это конец песни,— бабушка Нунэ могла бы повторить все и дважды, и трижды, и люди слушали бы ее все с тем же благоговейным безмолвием, с тем же изумлением. Но песня не надежда — у каждой песни есть конец.
Первой очнулась Сирарпи — вскочила, подбежала к бабушке Нунэ, обняла ее. Тигран Ваганян склонился, поцеловал руку матери. Папаша Мамикон и папаша Драстамат распрямились, мягко пожали хрупкие плечи бабушки Нунэ. Варужан заметил: глаза у них покрасневшие, взгляд затуманенный.
— Браво, бабушка! — закричал Сэм Ширак.
— За здоровье моей тетушки! — выше головы поднял бокал Аргам
Мугнецян.
— Спасибо, бабуль,— прошептал Арам.
— Это день-легенда,— прошептала Сюзи.
— А длинная ведь песня, да? — виновато улыбнулась бабушка Нунэ.— Ширак эту песню очень любил, в Гюмри ее пели... Когда это было — молодой парень ее вот тут пел,— кивнула на телевизор.— Не слыхал, Арам?
— Я только от тебя ее слыхал, бабуль.
И вдруг бабушка Нунэ запела снова: Сэм Ширак прокрутил назад магнитофонную пленку, включил запись. Люди зааплодировали, зашумели, потом притихли. Голос в магнитофоне был выше, звонче, и печаль песни сделалась гуще, лента передала, вобрав в себя, даже беспокойное дыхание старой женщины и всхлипывания то ли папаши Мимикона, то ли папаши Драстамата, которые в первый раз никому за столом
слышны не были.
— Кто это поет? — в наивном изумлении оглядывалась по сторонам
бабушка Нунэ.
В Самарканде, в доме Врама Ваганяна, тоже был накрыт стол. Нина Николаевна поместила в центре стола праздничный торт с восемьюдесятью пятью свечками. Из окна хорошо был виден мавзолей Ленк-Тимура, который ночью освещался со всех сторон.
— Поскольку ты старший мужчина в доме,— сказала мать Николаю,— открывай шампанское.
Подросток Николай Ваганов сидел во главе стола и хмуро смотрел в окно, на подсвеченный мавзолей. Почему отец не взял его с собой? Бабушку он почти забыл,— впрочем, разве он ее знал, чтобы забыть?
Всего один раз видел Армению и бабушку. «Все равно выучу армянский и сам поеду в Ереван». И мать долго отца уговаривала: «Возьми его с собой, он уже большой мальчик, пусть познакомится со своей родней». Но отец был упрям, вот уж эта-то армянская черта в нем осталась: «Ради двух-трех дней не стоит отрывать от учебы. На каникулах поедет, обещаю...»
— Коленька, шампанского...
Тигран и Настя весело щебетали, уже в который раз чокаясь фруктовым соком и не понимая, отчего старший брат сидит такой кислый,— ведь праздник. А Нина Николаевна сына хорошо понимала — вырос ее Коленька...
— Хочешь с бабушкой поговорить?
Коля посмотрел на мать, и глаза его вдруг налились слезами.
— Хочу, мам. Очень.
— Ну, открывай шампанское. Я утром заказала разговор. Скоро должны соединить.
— Бабуль, а не выпьем за здоровье «той женщины»?..
— Выпьем, выпьем! — раздалось со всех сторон.
Бабушка Нунэ тихонько рассмеялась себе под нос, потом — это заметил только Арам — покосилась на портрет деда Ширака. Араму показалось, что дед ей подмигнул.
— Итак, друзья, за здоровье той женщины!..
И Арам рассказал то, что слышал от деда,— как по дороге изгнания во главе каравана беженцев шла красавица армянка, в одной руке зеркало, в другой кинжал. Ежеминутно поправляла она волосы, одежду, а мужчины, их было человек семь, стиснув зубы, оглядывались, не видать ли врага. Покажись враг, они пошли бы сражаться и с сотней.
— В том, что мы сегодня празднуем бабушкин юбилей, в том, что дед мой, единственный из пяти братьев Ваганянов, спасся в резню, добрался до Гюмри, создал семью, имел детей и внуков, не дал умереть фамилии Ваганянов,— во всем этом есть заслуга и той неизвестной, безымянной женщины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149