Сумейте е улыбкой посмотреть в идиотские глаза этого парня — накануне еще этот молокосос и мечтать не мог кончики пальцев ваших поцеловать. Сможете? Станьте Сюзи, несчастной девчонкой, которую душат слезы, как висельника веревка, но она решает на другой же день пойти и лечь с сущей скотиной. Потом сумейте не суметь этого сделать, сумейте плюнуть в глаза улыбающемуся вам человеку... Станьте бабушкой, которая каждый день разговаривает с фотографиями, спорит с ними, жалуется одной фотографии на другую... А вы мне не позвонили.
— Сюзи.
— Вам этого никто больше не скажет. Я благодарна вам за то, что вы три года назад в своей квартире... благодарна за то, что в поезде-, хотя всю ночь в вас и мучился мужчина... А я, знаете ли, может быть, и откинула бы одеяло и дала бы вам местечко рядом... В гостинице вы видели меня наглую, полуголую и, видимо, решили, что я девица, которой все трын-трава. Но выда задрожали от страсти и не вышвырнули меня. Потом мне было стыдно — безнравственно подвергать мужчину подобным экспериментам. Да, вы поцеловали меня, три раза, я считала,
но это были поцелуи для меня, а не для себя. Для себя вы меня не целовали. Мне кажется, вы в последнее время иногда обо мне думали.
— Думал. И часто.
— Мне кажется, вы еще не любили, потому что за любовь надо платить, а вам она доставалась даром. Я не обвиняю вас: к вам тянулись, а вы великодушно принимали дары. Год назад вы бы и мою любовь так приняли. Раз сейчас не приняли, значит, в вас произошло какое-то духовное землетрясение. Я рада этому, потому что, понимаете, я любила ваши книги... Сумейте оплатить любовь — хотя бы одной-двумя бессонными ночами, примите оплеуху за свою любовь, унижение... Пока что вы писали о чужой любви, наблюдая ее со стороны, подслушивая печальные и веселые истории. Пишите любовь, а не о любви. Во имя любви совершите глупость, сумасбродство, безумие... Впрочем, вряд ли вы на это способны...
— Ты говоришь почти словами Арама. Будь он здесь, вы бы меня распяли.
— Кто такой Арам?
— Двоюродный брат. На днях во время одной из подобных приятных бесед он мне бросил в лицо, что я всего лишь тренер, который сам на поле не выходит, но учит играть других. А я... я просто старый усталый человек.
— Старый? Да в вас нерастраченного огня на три молодости хватит! Просто вы пытаетесь свой огонь законсервировать. А разве бывают консервы из огня?.. Вы просто боитесь жить. Я знаю, да-да, знаю, что людей вы любите и не против того, чтобы они были счастливы,— с одним условием, чтобы они не сделались вашей заботой. А любовь — только забота, только ноша, только обделение себя. Вы со своего распятья взглянули хоть раз на распятого? А сами распятым были? Отчего вы были несчастны? Отчего счастливы? Задумывались ли, отчего был несчастен граф Толстой? Все у него было: гениальность, слава, имение, но он был распят и с распятья смотрел на людей. Мне кажется, что настоящий художник должен иметь свой собственный Хорвирап без клочка неба над головой. Опасно взирать на мир только с горной вершины... А у вас есть свой Хорвирап?.. Сейчас вы вроде бы пытаетесь его обрести, но Хорвирап не бывает трехкомнатным, да еще на четвертом этаже... Слишком ничтожны поводы для ваших страданий. Антенна вашего духа принимает волны-только ближних станций. Знаете, в чем ваша трагедия? Только, чур, не обижаться. Вы и честны не в достаточной мере, и подлы не в достаточной мере. И мучаетесь от двойственности, потому что полновесное счастье дается тем, кто в этих качествах не знает половин. А вы так хотите быть счастливым... Впрочем, может быть, я чересчур максималистка: или — или. Наверно, в каждом человеке есть и честное, и подлое. Не знаю...
— Есть, дорогая Сюзи.
— Возможно: Мне сказали, что вы несчастливы в личной жизни, вернее, сами себя таковым считаете... Не удивляйтесь, жизнь писателя на виду — вы как в аквариуме... Не вы велики, Армения мала. Смее-
тесь? Что, и это вам говорили?.. А может, жена ваша несчастная женщина? Что вы ей дали — тряпки, мебель, возможность пользоваться вашей персональной машиной?.. Скажете: и свободу в придачу. Во-первых, вы дали ей свободу, чтобы самому пользоваться аналогичной свободой, причем весьма бесшабашно. А ей что делать со своей свободой? Что для женщины свобода — любовник? Стерпели бы? Да, наверно. Только бы она вас оставила в покое и, кроме нарядов, золота-брил-лиантов и зарубежных поездок, ничего больше от вас не требовала. А может, вашей жене не нужна свобода — она хочет быть вашей наложницей, рабыней, подчиняться вам, тихо жить под вашим крылышком? Ну, это уже забота, ответственность, а вы этого боитесь. Знаю, вы скажете, что во все времена жены не понимали своих супругов, гениальных писателей, назовете Льва Толстого, да и я могу нескольких добавить. Ну и что? Значит ли это, что, если жена писателя его не понимает, он непременно гениален?.. Извините, я, кажется, перехожу границы дозволенного... Четыре года я изучаю вашу жизнь и благодарна судьбе за то, что она нас свела... Впрочем, я бы все равно к вам сама заявилась и высказала все это... Вы, конечно, можете спросить — да кто ты такая, бывшая барышня, и по какому, собственно, праву? Отвечу: по праву веры. Ведь я верила вашим книгам! А вы мне даже не позвонили. Во мне многое разбилось. Пытаюсь собрать осколки, склеить, не знаю, что получится. Мне сказали, что одна из сестер-барцрашенок живет в Ереване, работает в обувном магазине. Может, в конце концов и я в обувной магазин подамся... Почему вы мне не позвонили? Я знаю, вам многие пишут, рассказывают свою жизнь, приходят, плачут. А на другой день забывают это, ничего с ними не случается. Вы к этому давно привыкли — вежливо выслушиваете, кое-что записываете, авось пригодится для будущего романа. Таких перед вами тысяча проходит. А вот тысяча первый вдруг окажется не похожим на предыдущую тысячу. Вернее, на первый взгляд похож. Вы и его любезно выслушаете, сочувственно покачаете головой, сделаете записи в блокноте. Ведь на лбу его ничего не написано, откуда вам знать, что тут особый случай?.. А я... я дважды решала с собой покончить. Не покончила. Наверно, оттого, что ждала вашего звонка. Я могла бы сама позвонить, напомнить, но вы так решительно сказали: я позвоню, Сюзи... И забыли про меня...
— Я рад, что сейчас нашел тебя, Сюзи...
— Сейчас не я вам нужна. Вы разочарованы, и вам нужен некто, кто бы вами исключительно восхищался. Распинайте себя, самоедст-вуйте, а вас мягонько снимут с креста; расстреливайте собственные книги, а кто-то бросится на амбразуру; издевайтесь над собственным характером, а вас убедят, что лучше вас нет на свете. И убедят-таки! Потому что вы очень хотите, чтобы вас в этом убедили... И последнее. Считайте это чем угодно — просьбой, приказом, требованием. Не пытайтесь вмешаться в мою жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
— Сюзи.
— Вам этого никто больше не скажет. Я благодарна вам за то, что вы три года назад в своей квартире... благодарна за то, что в поезде-, хотя всю ночь в вас и мучился мужчина... А я, знаете ли, может быть, и откинула бы одеяло и дала бы вам местечко рядом... В гостинице вы видели меня наглую, полуголую и, видимо, решили, что я девица, которой все трын-трава. Но выда задрожали от страсти и не вышвырнули меня. Потом мне было стыдно — безнравственно подвергать мужчину подобным экспериментам. Да, вы поцеловали меня, три раза, я считала,
но это были поцелуи для меня, а не для себя. Для себя вы меня не целовали. Мне кажется, вы в последнее время иногда обо мне думали.
— Думал. И часто.
— Мне кажется, вы еще не любили, потому что за любовь надо платить, а вам она доставалась даром. Я не обвиняю вас: к вам тянулись, а вы великодушно принимали дары. Год назад вы бы и мою любовь так приняли. Раз сейчас не приняли, значит, в вас произошло какое-то духовное землетрясение. Я рада этому, потому что, понимаете, я любила ваши книги... Сумейте оплатить любовь — хотя бы одной-двумя бессонными ночами, примите оплеуху за свою любовь, унижение... Пока что вы писали о чужой любви, наблюдая ее со стороны, подслушивая печальные и веселые истории. Пишите любовь, а не о любви. Во имя любви совершите глупость, сумасбродство, безумие... Впрочем, вряд ли вы на это способны...
— Ты говоришь почти словами Арама. Будь он здесь, вы бы меня распяли.
— Кто такой Арам?
— Двоюродный брат. На днях во время одной из подобных приятных бесед он мне бросил в лицо, что я всего лишь тренер, который сам на поле не выходит, но учит играть других. А я... я просто старый усталый человек.
— Старый? Да в вас нерастраченного огня на три молодости хватит! Просто вы пытаетесь свой огонь законсервировать. А разве бывают консервы из огня?.. Вы просто боитесь жить. Я знаю, да-да, знаю, что людей вы любите и не против того, чтобы они были счастливы,— с одним условием, чтобы они не сделались вашей заботой. А любовь — только забота, только ноша, только обделение себя. Вы со своего распятья взглянули хоть раз на распятого? А сами распятым были? Отчего вы были несчастны? Отчего счастливы? Задумывались ли, отчего был несчастен граф Толстой? Все у него было: гениальность, слава, имение, но он был распят и с распятья смотрел на людей. Мне кажется, что настоящий художник должен иметь свой собственный Хорвирап без клочка неба над головой. Опасно взирать на мир только с горной вершины... А у вас есть свой Хорвирап?.. Сейчас вы вроде бы пытаетесь его обрести, но Хорвирап не бывает трехкомнатным, да еще на четвертом этаже... Слишком ничтожны поводы для ваших страданий. Антенна вашего духа принимает волны-только ближних станций. Знаете, в чем ваша трагедия? Только, чур, не обижаться. Вы и честны не в достаточной мере, и подлы не в достаточной мере. И мучаетесь от двойственности, потому что полновесное счастье дается тем, кто в этих качествах не знает половин. А вы так хотите быть счастливым... Впрочем, может быть, я чересчур максималистка: или — или. Наверно, в каждом человеке есть и честное, и подлое. Не знаю...
— Есть, дорогая Сюзи.
— Возможно: Мне сказали, что вы несчастливы в личной жизни, вернее, сами себя таковым считаете... Не удивляйтесь, жизнь писателя на виду — вы как в аквариуме... Не вы велики, Армения мала. Смее-
тесь? Что, и это вам говорили?.. А может, жена ваша несчастная женщина? Что вы ей дали — тряпки, мебель, возможность пользоваться вашей персональной машиной?.. Скажете: и свободу в придачу. Во-первых, вы дали ей свободу, чтобы самому пользоваться аналогичной свободой, причем весьма бесшабашно. А ей что делать со своей свободой? Что для женщины свобода — любовник? Стерпели бы? Да, наверно. Только бы она вас оставила в покое и, кроме нарядов, золота-брил-лиантов и зарубежных поездок, ничего больше от вас не требовала. А может, вашей жене не нужна свобода — она хочет быть вашей наложницей, рабыней, подчиняться вам, тихо жить под вашим крылышком? Ну, это уже забота, ответственность, а вы этого боитесь. Знаю, вы скажете, что во все времена жены не понимали своих супругов, гениальных писателей, назовете Льва Толстого, да и я могу нескольких добавить. Ну и что? Значит ли это, что, если жена писателя его не понимает, он непременно гениален?.. Извините, я, кажется, перехожу границы дозволенного... Четыре года я изучаю вашу жизнь и благодарна судьбе за то, что она нас свела... Впрочем, я бы все равно к вам сама заявилась и высказала все это... Вы, конечно, можете спросить — да кто ты такая, бывшая барышня, и по какому, собственно, праву? Отвечу: по праву веры. Ведь я верила вашим книгам! А вы мне даже не позвонили. Во мне многое разбилось. Пытаюсь собрать осколки, склеить, не знаю, что получится. Мне сказали, что одна из сестер-барцрашенок живет в Ереване, работает в обувном магазине. Может, в конце концов и я в обувной магазин подамся... Почему вы мне не позвонили? Я знаю, вам многие пишут, рассказывают свою жизнь, приходят, плачут. А на другой день забывают это, ничего с ними не случается. Вы к этому давно привыкли — вежливо выслушиваете, кое-что записываете, авось пригодится для будущего романа. Таких перед вами тысяча проходит. А вот тысяча первый вдруг окажется не похожим на предыдущую тысячу. Вернее, на первый взгляд похож. Вы и его любезно выслушаете, сочувственно покачаете головой, сделаете записи в блокноте. Ведь на лбу его ничего не написано, откуда вам знать, что тут особый случай?.. А я... я дважды решала с собой покончить. Не покончила. Наверно, оттого, что ждала вашего звонка. Я могла бы сама позвонить, напомнить, но вы так решительно сказали: я позвоню, Сюзи... И забыли про меня...
— Я рад, что сейчас нашел тебя, Сюзи...
— Сейчас не я вам нужна. Вы разочарованы, и вам нужен некто, кто бы вами исключительно восхищался. Распинайте себя, самоедст-вуйте, а вас мягонько снимут с креста; расстреливайте собственные книги, а кто-то бросится на амбразуру; издевайтесь над собственным характером, а вас убедят, что лучше вас нет на свете. И убедят-таки! Потому что вы очень хотите, чтобы вас в этом убедили... И последнее. Считайте это чем угодно — просьбой, приказом, требованием. Не пытайтесь вмешаться в мою жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149