»
Арам и свой вопрос приписал: «Но ведь война была, дедушка! Ты ведь в него не специально стрелял, случайно попал. Зря ты себя так казнишь: война...»
И ответ деда: «Ребенку-то какая разница — война, не война. Как я в те открытые глаза скажу: прости, мол, милый, не хотел тебя убивать, но так уж вышло...»
Дедушка, дедушка...Как долго ты таил в себе эту историю, а стало быть, как долго мучился в одиночку. Раньше б рассказал, освободился... Теперь освободился?..
После того случая дед еще раза два рассказывал эту историю, однажды при Варужане. Заметив, что Варужан что-то записывает, прервал рассказ: «Эта история не для литературы, сынок. Ты ее не пиши...» И дня за два до смерти снова об этом вспомнил, и глаза его наполнились слезами. «Господи, что б случилось, если б я эту пулю не выпустил? Я не того мальчика убил, я себя убил. Одна пуля, а свинец во мне на двадцать пять лет застрял. Что ж мне его — с собой уносить?..»
Арам задыхался, распахнул окно — холодный воздух выдул дым из комнаты, в дом ворвались звуки улицы. Арам погасил сигарету, вытряхнул содержимое пепельницы прямо из окна, быстро оделся и спустился вниз.
— Ты куда? — Нуник сидела возле камина и задумчиво смотрела на тлеющие угли.— Тебя бабушка только что спрашивала. — Скажешь, у него было срочное дело, ушел. Автомобиль обладает волшебным свойством: садишься за руль, включаешь двигатель, и голова автоматически отключается от мыслей, сомнений, забот... Так ли это?.. Арам вел автомобиль машинально, мысли его все еще были дома... Сколько человек приедет на торжество, повидает ли бабушка в последний раз своих родных? Был бы дед в живых, всех бы собрал, не человек — магнит. Был в нем огонь, к которому люди тянулись погреться.
Вечерняя улица кипела: машины, молодежь, щебечущие стайки детей, прохладный и все-таки мягкий осенний вечер.
Арам остановил машину на мосту, вышел, перегнулся через перила, посмотрел вниз, в Разданское ущелье, потом на Арарат — склоны его были скрыты плотным туманом. Малый Арарат утонул в тумане полностью, над туманом посверкивала в небе лишь вершина Большого Арарата, казавшаяся отсюда огромным ледяным колоколом, подвешенным к небу на невидимой веревке.
Дед — загадка, клинопись. Из своего трудного детства и страшной юности как вынес он нерастраченной свою доброту? Ведь мог озлиться, ожесточиться. «Если бы я ту пулю не выпустил, господи...»
Арам помчал машину по главному проспекту города, но увидел, что фонтаны не бьют — грустное это зрелище: фонтаны без воды,— и не остановился. Куда же двинуться? Поехали к Давиду, сказал он машине.
Давид Сасунский был на месте. Из Чаши терпения тонкой струйкой текла вниз вода. Бассейн был полон до краев. Арам остановил машину, сел напротив всадника. На скамейке сидел старичок в очках. Даже не взглянув на Арама, он сразу отодвинулся на край скамейки. Может, сигаретный дым ему не понравился? Арам погасил сигарету, сказал «извините», но старичок, видимо, не расслышал.
Здесь, у памятника Давиду, Арам задавал один и тот же вопрос: прав ли ты был, Давид, что ты матери и сестре врага уступил первые два удара? А если бы при третьем сам промахнулся? Дед сказал бы, что Давид прав. Но Арам сомневался: не потому ли мы потеряли нашу землю, нашу историю, что враг нам никогда не уступал? Иногда Арам заговаривал мысленно и с Мгером Младшим1, с тем, который заперся в пещере со словами: «Выйду, когда пшеница станет с грецкий орех». А кто должен был такую вырастить, Мгер? Не случалось ли, что мы, уповая на справедливость, зачастую предпочитали не вынимать сабли из ножен? А ведь когда вынимали, неплохо защищали свою честь,свою землю. Дед пять войн видел, знал цену всему, но и его, как оказалось, двадцать пять лет преследовали открытые глаза вражеского ребенка: «Ту пулю я в себя всадил...» Арам иногда делился своими сомнениями с Варужаном, однажды полночи проспорили. Варужан был на стороне Давида: «Сколько древних народов, ровесников нашего, исчезло из истории, ушло как вода в песок, утратило свое лицо. Где Ассирия, где
Вавилон?.. Может быть, наша сила именно в доброте, в том, чтобы не заносить меча над ребенком своего врага. Полководец Андраник до конца дней своих терзался мыслью, что пули его попадали и в невинных».
Вечерний туман, незаметно расползшись по земле, окутал скалистый постамент памятника, и Давид теперь словно парил в воздухе, среди огней и голосов. Парил и оставался на месте. Оставался на месте и парил.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
В лице Миграна Малумяна не было следов страдания, и, если бы не руки, одеревенело сложенные на груди, гроб мог бы показаться странноватой кроватью. Будто Мигран только-только сомкнул глаза после бессонной ночи. «Я сова,— говорил Мигран.— По ночам пишу. Завидую жаворонкам, которые встают в шесть утра и сразу за пишущую машинку... Днем я еще ни строчки не написал».
Из некролога ничего не выходило. Варужан заперся на целый час в своем кабинете, отключил телефоны, выкурил чуть ли не пачку сигарет, выпил три чашечки кофе, писал, зачеркивал, и получилось... письмо.
«Мигран, это мое первое и последнее письмо тебе. Его ты не получишь, и никто не получит. (Когда ушел от нас старый добрый обычай писать письма?) Что случилось — почему вдруг разошлись наши пути? Этого больше никто мне не скажет, ответ должны были дать только мы вдвоем. Может быть, в тот день ты меня позвал именно для этого? Почему же ты не сказал мне, не предупредил, что умираешь?.. Мне кажется, ты знал, что скоро уйдешь, потому и позвонил. А я, дурак, отложил встречу. Когда мы теперь еще увидимся? Было время, мы свои черновики друг другу читали, а потом уже и книг друг друга не читали. Странно: когда нам трудно жилось, мы были вместе, а потом... Ты должен был сказать, Мигран, что умираешь. Если б сказал, я бы плюнул на билет, на свой побег и примчался бы к тебе. Почему ты не нашел того единственного слова, которое способно в мгновение ока растопить оледеневшее пространство между двумя бывшими друзьями?.. А я вот пытаюсь написать некролог...»
Варужан Ширакян смотрел в восковое лицо друга. Сколько безмолвия уносит с собой человек! Святой отец сказал бы, что ты отошел к вечной жизни. Нет, невозможно, чтобы мыслящее, страдающее существо превратилось сразу в полено. Святой отец сказал бы, что умерло лишь тело, а человек — это прежде всего душа... На всех этих стульях ты сидел — ничего из твоей души не проникло в них? Ты столько раз смотрел в это окно — думы тех Минут не живут в голубоватой раме? Зеркало, перед которым ты каждый день брился, окончательно забудет твое лицо? А письменный стол, твой страдалец, твой мученик...
В комнате, где лежал Мигран, было не так уж много народу — друзья и родные ходили туда-сюда в других комнатах: следовало сделать тысячу дел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
Арам и свой вопрос приписал: «Но ведь война была, дедушка! Ты ведь в него не специально стрелял, случайно попал. Зря ты себя так казнишь: война...»
И ответ деда: «Ребенку-то какая разница — война, не война. Как я в те открытые глаза скажу: прости, мол, милый, не хотел тебя убивать, но так уж вышло...»
Дедушка, дедушка...Как долго ты таил в себе эту историю, а стало быть, как долго мучился в одиночку. Раньше б рассказал, освободился... Теперь освободился?..
После того случая дед еще раза два рассказывал эту историю, однажды при Варужане. Заметив, что Варужан что-то записывает, прервал рассказ: «Эта история не для литературы, сынок. Ты ее не пиши...» И дня за два до смерти снова об этом вспомнил, и глаза его наполнились слезами. «Господи, что б случилось, если б я эту пулю не выпустил? Я не того мальчика убил, я себя убил. Одна пуля, а свинец во мне на двадцать пять лет застрял. Что ж мне его — с собой уносить?..»
Арам задыхался, распахнул окно — холодный воздух выдул дым из комнаты, в дом ворвались звуки улицы. Арам погасил сигарету, вытряхнул содержимое пепельницы прямо из окна, быстро оделся и спустился вниз.
— Ты куда? — Нуник сидела возле камина и задумчиво смотрела на тлеющие угли.— Тебя бабушка только что спрашивала. — Скажешь, у него было срочное дело, ушел. Автомобиль обладает волшебным свойством: садишься за руль, включаешь двигатель, и голова автоматически отключается от мыслей, сомнений, забот... Так ли это?.. Арам вел автомобиль машинально, мысли его все еще были дома... Сколько человек приедет на торжество, повидает ли бабушка в последний раз своих родных? Был бы дед в живых, всех бы собрал, не человек — магнит. Был в нем огонь, к которому люди тянулись погреться.
Вечерняя улица кипела: машины, молодежь, щебечущие стайки детей, прохладный и все-таки мягкий осенний вечер.
Арам остановил машину на мосту, вышел, перегнулся через перила, посмотрел вниз, в Разданское ущелье, потом на Арарат — склоны его были скрыты плотным туманом. Малый Арарат утонул в тумане полностью, над туманом посверкивала в небе лишь вершина Большого Арарата, казавшаяся отсюда огромным ледяным колоколом, подвешенным к небу на невидимой веревке.
Дед — загадка, клинопись. Из своего трудного детства и страшной юности как вынес он нерастраченной свою доброту? Ведь мог озлиться, ожесточиться. «Если бы я ту пулю не выпустил, господи...»
Арам помчал машину по главному проспекту города, но увидел, что фонтаны не бьют — грустное это зрелище: фонтаны без воды,— и не остановился. Куда же двинуться? Поехали к Давиду, сказал он машине.
Давид Сасунский был на месте. Из Чаши терпения тонкой струйкой текла вниз вода. Бассейн был полон до краев. Арам остановил машину, сел напротив всадника. На скамейке сидел старичок в очках. Даже не взглянув на Арама, он сразу отодвинулся на край скамейки. Может, сигаретный дым ему не понравился? Арам погасил сигарету, сказал «извините», но старичок, видимо, не расслышал.
Здесь, у памятника Давиду, Арам задавал один и тот же вопрос: прав ли ты был, Давид, что ты матери и сестре врага уступил первые два удара? А если бы при третьем сам промахнулся? Дед сказал бы, что Давид прав. Но Арам сомневался: не потому ли мы потеряли нашу землю, нашу историю, что враг нам никогда не уступал? Иногда Арам заговаривал мысленно и с Мгером Младшим1, с тем, который заперся в пещере со словами: «Выйду, когда пшеница станет с грецкий орех». А кто должен был такую вырастить, Мгер? Не случалось ли, что мы, уповая на справедливость, зачастую предпочитали не вынимать сабли из ножен? А ведь когда вынимали, неплохо защищали свою честь,свою землю. Дед пять войн видел, знал цену всему, но и его, как оказалось, двадцать пять лет преследовали открытые глаза вражеского ребенка: «Ту пулю я в себя всадил...» Арам иногда делился своими сомнениями с Варужаном, однажды полночи проспорили. Варужан был на стороне Давида: «Сколько древних народов, ровесников нашего, исчезло из истории, ушло как вода в песок, утратило свое лицо. Где Ассирия, где
Вавилон?.. Может быть, наша сила именно в доброте, в том, чтобы не заносить меча над ребенком своего врага. Полководец Андраник до конца дней своих терзался мыслью, что пули его попадали и в невинных».
Вечерний туман, незаметно расползшись по земле, окутал скалистый постамент памятника, и Давид теперь словно парил в воздухе, среди огней и голосов. Парил и оставался на месте. Оставался на месте и парил.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
В лице Миграна Малумяна не было следов страдания, и, если бы не руки, одеревенело сложенные на груди, гроб мог бы показаться странноватой кроватью. Будто Мигран только-только сомкнул глаза после бессонной ночи. «Я сова,— говорил Мигран.— По ночам пишу. Завидую жаворонкам, которые встают в шесть утра и сразу за пишущую машинку... Днем я еще ни строчки не написал».
Из некролога ничего не выходило. Варужан заперся на целый час в своем кабинете, отключил телефоны, выкурил чуть ли не пачку сигарет, выпил три чашечки кофе, писал, зачеркивал, и получилось... письмо.
«Мигран, это мое первое и последнее письмо тебе. Его ты не получишь, и никто не получит. (Когда ушел от нас старый добрый обычай писать письма?) Что случилось — почему вдруг разошлись наши пути? Этого больше никто мне не скажет, ответ должны были дать только мы вдвоем. Может быть, в тот день ты меня позвал именно для этого? Почему же ты не сказал мне, не предупредил, что умираешь?.. Мне кажется, ты знал, что скоро уйдешь, потому и позвонил. А я, дурак, отложил встречу. Когда мы теперь еще увидимся? Было время, мы свои черновики друг другу читали, а потом уже и книг друг друга не читали. Странно: когда нам трудно жилось, мы были вместе, а потом... Ты должен был сказать, Мигран, что умираешь. Если б сказал, я бы плюнул на билет, на свой побег и примчался бы к тебе. Почему ты не нашел того единственного слова, которое способно в мгновение ока растопить оледеневшее пространство между двумя бывшими друзьями?.. А я вот пытаюсь написать некролог...»
Варужан Ширакян смотрел в восковое лицо друга. Сколько безмолвия уносит с собой человек! Святой отец сказал бы, что ты отошел к вечной жизни. Нет, невозможно, чтобы мыслящее, страдающее существо превратилось сразу в полено. Святой отец сказал бы, что умерло лишь тело, а человек — это прежде всего душа... На всех этих стульях ты сидел — ничего из твоей души не проникло в них? Ты столько раз смотрел в это окно — думы тех Минут не живут в голубоватой раме? Зеркало, перед которым ты каждый день брился, окончательно забудет твое лицо? А письменный стол, твой страдалец, твой мученик...
В комнате, где лежал Мигран, было не так уж много народу — друзья и родные ходили туда-сюда в других комнатах: следовало сделать тысячу дел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149