— Пристально посмотрев на сына:— Где он? Почему ты превратил это в государственную тайну?
— Дал обет молчания.
— С ним тоже что-то творится: скрылся, как улитка в раковину. И зачем это люди уползают в свою раковину? Ведь каждый страшится одиночества, но сидит в своей раковине, носа не кажет. А на раковине прерывается волноизлучение: она его не принимает и не передает.
— Одиночество — болезнь нашего века.
— Несчастный век. Нарекаци себя распинал за грехи своего века. А мы за свои собственные распинаем век.
Несколько раз бесшумно входила и выходила тикин Анжела. Она, видимо, догадалась, что между отцом и сыном происходит серьезный разговор, и решила им не мешать: не так уж часто говорили они серьезно. Вначале она обрадовалась, потом огорчилась: для них обычно естествен был горячий спор — каждый отстаивал точку зрения своего поколения.
Бабушка Нунэ наотрез отказалась справлять свой день рождения в ресторане: «Тут мой дом, тут и праздновать будем». Наверно, еще
думала о том, что дома устроить легче. По предварительным подсчетам, ожидалось не менее ста гостей. Сколько нужно столов, стульев, посуды, вилок-рюмок, сколько нужно помощников на кухне! Молодежь усядется, думала тикин Анжела, в комнатах Арама и Нуник, часть женщин сядет на кухне (впрочем, на кухне не очень-то посидишь). Она знала про неприятности мужа, но старалась его ни о чем не расспрашивать. Да и к чему? Что изменится? Зачем лишний раз травмировать Тиграна, посыпать рану солью? Раза два пыталась его убедить перейти и другую школу, но он был непреклонен. И теперь вот, с тяжестью на сердце, он должен будет веселиться и веселить других — а как же: старший сын, в его доме праздник. Бедный Тигран, как ты только выдержишь?
Бабушка Нунэ вроде бы о чем-то догадывается. «Вчера ночью Тиг-рану с сердцем худо было,— она не спросила, а печально сказала это, покачав головой.— Да, худо, чтоб мне ослепнуть. Ты только в лицо его взгляни...» — «Да что ты, мам! Мы друг от друга через три стенки. Как ты могла такое почувствовать?»—«Не приведи господь, чтоб Араму твоему с сердцем худо стало. Ты и за тридевять земель почувствуешь».
— Анжела, ты нам кофе дашь?
— Арам уже пил... А Варужан когда приедет?
— Уже выехал на дилижансе...
— Так он в Дилижан ездил?
— Ты что, Анжела, не привыкла к их словарю? Разве нынешние хлеб назовут хлебом, а соль солью? Непременно,придумают что-нибудь
эдакое.
Она строго взглянула на сына:
—Завтрак они называют кофе, ужин — видеомаг. Кофе ты пил, хватит, иди на кухню поешь.
—Ну, так я пошел, выпью где-нибудь в кафе.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, ВСТАВНАЯ
ИЗ ТЕТРАДИ ДЕДА ШИРАКА:
СТРАНИЦЫ ДНЕВНИКА МУСТАФЫ НЕДИМА
«...Эти немыслимые преступления заставили содрогнуться всех, имеющих совесть и разум. Сердце сжималось при виде людей, которые в жизни палец о палец не ударяли, а теперь вынуждены были стучаться в чужие двери, просить милостыню. Детишки бродили по улицам толпами, разыскивая своих родителей и старших братьев. Однажды я случайно встретил на базаре курда лет семидесяти — разнаряжен: рубаха с кружевным воротничком, зеленая пелерина, сквозь брюки проглядывают женские панталоны с оборками. Это был имам соседнего села. Не знаешь тут, плакать или смеяться...
В эти страшные дни рыскали-искали двух людей: Агарона и Арута. Один был мясник, другой бакалейщик. Будто бы они фидаи, и потому их арест святое дело. Мать бакалейщика Арута, бедняжка Рипсимэ,
я ее хорошо знал, почти каждый день у нас бывала. Про парня ее мы все знали — никак с фидаи он связан не был. А преступление его в том состояло, что был он молодым красавцем, гулякой, здоровяком. А мясника Агарона в фидаи зачислили, видимо, за пышные усы, независимый вид и свободомыслие. Оба они прятались в подвале одного дома. О них распространяли всякие небылицы. Вроде бы мясник Агарон убил ночью в соседнем селе пятнадцать мусульман, а бакалейщик Арут в другом селе двадцать мусульманских детей зарезал и из голов их пирамиду соорудил. Небылицы, приписываемые армянам, одну цель преследовали: возбудить против них ненависть. А многие мусульмане — особенно из властей, из заптиев — погрели на этом руки, обогатились. Но уверен, что не впрок оно, это богатство, им пошло: через кровь и слезы оно им досталось, да в единый миг и исчезнуть должно было вместе с собственным добром.
...Через два месяца после всех этих событий султаном был издан приказ, по которому местом моей ссылки стал Измир.Стояла суровая зима. Дороги занесло снегом, даже почта не работала. Мне волей-неволей пришлось отложить отъезд. Если б я уехал из Харберда, наверняка убили бы Агарона, Арута и еще нескольких армян, которые были у властей бельмом на глазу.
Я позвал Агарона и Арута и сказал, что беру их с собой. Стали готовиться к отъезду. Решили двинуться в путь первого февраля. Снег, заносы, метели продолжались. Но ведь ехать с этими людьми было очень опасно, так что лучше уж в непогоду. С другой стороны, узнаю, что кое-кто — и христиане, и магометане — хочет меня проводить. Да, опасно было выезжать из города вместе с людьми, которых преследуют власти, на глазах у народа. За несколько дней до отъезда вызываю я заптия по имени Гусейн (ему я доверял) и прошу его, чтобы он моих спутников сопроводил до горы Теве Пайна и там сдал их мне.
— Я готов,— сказал этот храбрый и надежный человек.
Лишь стемнело, собрал их и повез. А на другой день и мы коней оседлали. Больше тысячи армян и несколько сот мусульман сопровождали нас до села Мулла, что в трех часах ходьбы. Расстались мы тепло, со слезами на глазах.
Когда добрались до горы Теве Пайна, нас там встретил унтер-офицер Гусейн-эфенди вместе с людьми, которых он туда привез. Всех целыми и невредимыми мне передал. Сам он ночевал вместе с нами той ночью в Кезине. А снег все валил, валил.
Возле городка Аргни нам встретилось четверо незнакомцев в белых чалмах. Они занесли в комнату наши пожитки, отряхнули с нас снег, воды нам предложили, но что-то в них было подозрительное: и внешность неказистая, и тряпье, в которое они укутаны. Я своей тревогой поделился с другом — Петросом Гаспаряном. Минут через десять подходит ко мне Петрос и сообщает, что это армяне.
Я позвал одного из цих и спрашиваю:
— Что произошло в этих местах?
Бедняга колебался — говорить, не говорить. Но осмелел, когда Пет-рос подбодрил его по-армянски.
— Мы уж четырнадцать лет в этих краях работаем: я, мой брат и
мой сын. Тутошний хозяин, магометанин, нас вроде бы очень любил. По сей день от нас он только радение видел. А потом все пошло вверх дном. Прибегают трое моих родичей, все в крови, просят: «Абраам,— меня так зовут,— Абраам, спаси, нас мусульмане режут, в городе армян уже не осталось». В хлеву спрятались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
— Дал обет молчания.
— С ним тоже что-то творится: скрылся, как улитка в раковину. И зачем это люди уползают в свою раковину? Ведь каждый страшится одиночества, но сидит в своей раковине, носа не кажет. А на раковине прерывается волноизлучение: она его не принимает и не передает.
— Одиночество — болезнь нашего века.
— Несчастный век. Нарекаци себя распинал за грехи своего века. А мы за свои собственные распинаем век.
Несколько раз бесшумно входила и выходила тикин Анжела. Она, видимо, догадалась, что между отцом и сыном происходит серьезный разговор, и решила им не мешать: не так уж часто говорили они серьезно. Вначале она обрадовалась, потом огорчилась: для них обычно естествен был горячий спор — каждый отстаивал точку зрения своего поколения.
Бабушка Нунэ наотрез отказалась справлять свой день рождения в ресторане: «Тут мой дом, тут и праздновать будем». Наверно, еще
думала о том, что дома устроить легче. По предварительным подсчетам, ожидалось не менее ста гостей. Сколько нужно столов, стульев, посуды, вилок-рюмок, сколько нужно помощников на кухне! Молодежь усядется, думала тикин Анжела, в комнатах Арама и Нуник, часть женщин сядет на кухне (впрочем, на кухне не очень-то посидишь). Она знала про неприятности мужа, но старалась его ни о чем не расспрашивать. Да и к чему? Что изменится? Зачем лишний раз травмировать Тиграна, посыпать рану солью? Раза два пыталась его убедить перейти и другую школу, но он был непреклонен. И теперь вот, с тяжестью на сердце, он должен будет веселиться и веселить других — а как же: старший сын, в его доме праздник. Бедный Тигран, как ты только выдержишь?
Бабушка Нунэ вроде бы о чем-то догадывается. «Вчера ночью Тиг-рану с сердцем худо было,— она не спросила, а печально сказала это, покачав головой.— Да, худо, чтоб мне ослепнуть. Ты только в лицо его взгляни...» — «Да что ты, мам! Мы друг от друга через три стенки. Как ты могла такое почувствовать?»—«Не приведи господь, чтоб Араму твоему с сердцем худо стало. Ты и за тридевять земель почувствуешь».
— Анжела, ты нам кофе дашь?
— Арам уже пил... А Варужан когда приедет?
— Уже выехал на дилижансе...
— Так он в Дилижан ездил?
— Ты что, Анжела, не привыкла к их словарю? Разве нынешние хлеб назовут хлебом, а соль солью? Непременно,придумают что-нибудь
эдакое.
Она строго взглянула на сына:
—Завтрак они называют кофе, ужин — видеомаг. Кофе ты пил, хватит, иди на кухню поешь.
—Ну, так я пошел, выпью где-нибудь в кафе.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, ВСТАВНАЯ
ИЗ ТЕТРАДИ ДЕДА ШИРАКА:
СТРАНИЦЫ ДНЕВНИКА МУСТАФЫ НЕДИМА
«...Эти немыслимые преступления заставили содрогнуться всех, имеющих совесть и разум. Сердце сжималось при виде людей, которые в жизни палец о палец не ударяли, а теперь вынуждены были стучаться в чужие двери, просить милостыню. Детишки бродили по улицам толпами, разыскивая своих родителей и старших братьев. Однажды я случайно встретил на базаре курда лет семидесяти — разнаряжен: рубаха с кружевным воротничком, зеленая пелерина, сквозь брюки проглядывают женские панталоны с оборками. Это был имам соседнего села. Не знаешь тут, плакать или смеяться...
В эти страшные дни рыскали-искали двух людей: Агарона и Арута. Один был мясник, другой бакалейщик. Будто бы они фидаи, и потому их арест святое дело. Мать бакалейщика Арута, бедняжка Рипсимэ,
я ее хорошо знал, почти каждый день у нас бывала. Про парня ее мы все знали — никак с фидаи он связан не был. А преступление его в том состояло, что был он молодым красавцем, гулякой, здоровяком. А мясника Агарона в фидаи зачислили, видимо, за пышные усы, независимый вид и свободомыслие. Оба они прятались в подвале одного дома. О них распространяли всякие небылицы. Вроде бы мясник Агарон убил ночью в соседнем селе пятнадцать мусульман, а бакалейщик Арут в другом селе двадцать мусульманских детей зарезал и из голов их пирамиду соорудил. Небылицы, приписываемые армянам, одну цель преследовали: возбудить против них ненависть. А многие мусульмане — особенно из властей, из заптиев — погрели на этом руки, обогатились. Но уверен, что не впрок оно, это богатство, им пошло: через кровь и слезы оно им досталось, да в единый миг и исчезнуть должно было вместе с собственным добром.
...Через два месяца после всех этих событий султаном был издан приказ, по которому местом моей ссылки стал Измир.Стояла суровая зима. Дороги занесло снегом, даже почта не работала. Мне волей-неволей пришлось отложить отъезд. Если б я уехал из Харберда, наверняка убили бы Агарона, Арута и еще нескольких армян, которые были у властей бельмом на глазу.
Я позвал Агарона и Арута и сказал, что беру их с собой. Стали готовиться к отъезду. Решили двинуться в путь первого февраля. Снег, заносы, метели продолжались. Но ведь ехать с этими людьми было очень опасно, так что лучше уж в непогоду. С другой стороны, узнаю, что кое-кто — и христиане, и магометане — хочет меня проводить. Да, опасно было выезжать из города вместе с людьми, которых преследуют власти, на глазах у народа. За несколько дней до отъезда вызываю я заптия по имени Гусейн (ему я доверял) и прошу его, чтобы он моих спутников сопроводил до горы Теве Пайна и там сдал их мне.
— Я готов,— сказал этот храбрый и надежный человек.
Лишь стемнело, собрал их и повез. А на другой день и мы коней оседлали. Больше тысячи армян и несколько сот мусульман сопровождали нас до села Мулла, что в трех часах ходьбы. Расстались мы тепло, со слезами на глазах.
Когда добрались до горы Теве Пайна, нас там встретил унтер-офицер Гусейн-эфенди вместе с людьми, которых он туда привез. Всех целыми и невредимыми мне передал. Сам он ночевал вместе с нами той ночью в Кезине. А снег все валил, валил.
Возле городка Аргни нам встретилось четверо незнакомцев в белых чалмах. Они занесли в комнату наши пожитки, отряхнули с нас снег, воды нам предложили, но что-то в них было подозрительное: и внешность неказистая, и тряпье, в которое они укутаны. Я своей тревогой поделился с другом — Петросом Гаспаряном. Минут через десять подходит ко мне Петрос и сообщает, что это армяне.
Я позвал одного из цих и спрашиваю:
— Что произошло в этих местах?
Бедняга колебался — говорить, не говорить. Но осмелел, когда Пет-рос подбодрил его по-армянски.
— Мы уж четырнадцать лет в этих краях работаем: я, мой брат и
мой сын. Тутошний хозяин, магометанин, нас вроде бы очень любил. По сей день от нас он только радение видел. А потом все пошло вверх дном. Прибегают трое моих родичей, все в крови, просят: «Абраам,— меня так зовут,— Абраам, спаси, нас мусульмане режут, в городе армян уже не осталось». В хлеву спрятались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149