— В любое время, а в сутках целых двадцать четыре часа...
У женщины перехватило дыхание. Варужан был в растерянности, не знал, что подумать. В лице Егинэ было столько обезоруживающей чистоты, но все происходило так внезапно, так непривычно...
— В гостинице, Егинэ, у меня невзрачная комнатенка, там нет даже телефона, так что...
— Я бы вам все равно не позвонила. Позвоните сами, если захотите и когда захотите. Спокойной ночи.
Сказала и быстро, не дожидаясь ответного пожелания спокойной ночи, ушла, убежала, исчезла, растворилась в ночной темноте. На улице — во всю ее длину — не было никого и ничего: ни человека, ни машины. Тишина стояла невыносимая, пугающая.
Город духов, подумал Варужан, одиночество мое не могло бы начаться более естественным образом...Внизу лежало ущелье, наполненное тяжелой густой мглой, и дым его сигареты, вероятно, вплетался в эту мглу, еще более ее насыщая.
...Престарелый испанский тореадор упрямо не оставлял арены. Спросили: почему? Ведь, во-первых, стало небезопасно, и потом, ты так богат, что и внуки твои уже на всю жизнь обеспечены. «А что мне еще остается? — печально улыбнулся старый тореадор.— Только это. Единственная арена, именуемая жизнью. У меня, видите, есть своя арена, и я счастлив, а ведь большинство людей ее не имеет». «Каждый ищет в жизни свою долю счастья,— заявил известный водолаз, француз.— Моя доля — погружаться в глубины океана. На одном дыхании ныряю я на сто метров и задерживаюсь в воде на четыре-пять минут. Это — мои поиски счастья, мои пять минут счастья».
Собственная арена счастья...Пять минут счастья...Варужан Ширакян стоял на балконе и слушал ущелье. Просто слушал. Оно было полно плотной мглы — непроглядной в глуби своей. А у него, у Варужана, есть своя арена? Нырял он на дно? Оставался с быком один на один? Вероятно, его арена — чистый лист бумаги. А что еще?.. В твоих книгах, сказал он себе, твой океан, только в кни-
гах своих остаешься ты один на один с быком... А что иное есть литература? Нырять — в океан человеческой души, который глубже водного. Один на один оставаться с быком, который есть жизнь, судьба. Можешь ли ты сказать, что не страшился океанской бездны или зеленых огней бычьих глаз? Именно эти вопросы без ответов привели тебя сюда. Сколько строк из собственных книжек нравятся тебе? В них часто не океан, а бассейн с подогретой водой, чтобы вдруг не простыть. Стоять перед быком? Да ну! Ты предпочитаешь ланей, мирно пасущихся за оградой зоопарка... Отчего ты страдал? Оттого, что книги твои печатают не на лучшей бумаге? Оттого, что, войдя в дом, увидел жену, пьющую кофе со своим знакомым? Оттого, что тебе досталось на грамм меньше славы, чем твоему собрату по перу?..
Варужан взглянул на себя, как палач на обреченного, как мясник на скотину. И пожалел себя. Зачем в нем гнездятся эти сомнения, отчего этот многоцветный мир начал видеться ему черно-белым? Чья-то незримая злая рука переключила соответствующую кнопку телевизора, и цветной экран сделался черно-белым Может быть, это духовный грипп? И, как всякий грипп, он пройдет за неделю-другую. А может, тебе нравится играть в страдания? Сейчас этим многие увлекаются. (Вспомнил строчку: «Я недоволен своим недовольством».) А тебе вроде бы даже нравится, что ты можешь быть недовольным. Для всего света ты счастливец, все имеешь, а вот, видите ли, недоволен собой. А может, это и есть твой писательский потолок? А?.. И Варужан Ширакян сочувственно посмотрел на Варужана Ши-ракяна. Потом превратился в собственного адвоката. Сомнение— свойство писателя, даже великий талант не должен страшиться стать собственным инквизитором, и у него должны быть минуты, когда он читал бы себя абсолютной бездарью. Но эти сомнения должны родить дитя,— Варужан погрозил своему адвокату,— значит, нужно иметь собственную арену. А у тебя что за арена? Литература — понятие абстрактное, она не тебе одному принадлежит, хотя да, конечно же, в ней есть арена и для тебя. Что ты хочешь сказать людям? Голую правду? А они ее без тебя знают, и, между нами говоря, ты частенько и ее не осмеливаешься сказать. Что ты описывал в своих книгах — чужую любовь, чужие унижения, чужие страдания, чужие ожидания. Чу-жи-е. А сам любил, сам унижался, сам страдал, сам ждал?.. Это невероятно трудно, но истинный писатель начинается с ада и чистилища. У тебя же есть биография для отдела кадров, а биографии страданий нет. Но ведь эти вопросы задаю я сам себе,— снова поднял голову адвокат,— и сам осознаю, что прожитая жизнь даже не черновик той, которую я хотел бы прожить. Хотел бы? Ну так живи! Умей любить.
Не бойся быть униженным. Страдай, и, по возможности, с достоинством. Надейся и жди.Совершай ошибки.Проявляй милосердие к людям. Но только не через пустые слова. И вдруг ему очень захотелось позвонить Егинэ прямо сейчас.
Но вспомнил, что телефона у него нет. Зашел в номер, посмотрел на бумаги, лежащие на столе. Кто эта женщина? Одна из сентиментальных читательниц, влюбленных в его книги? Или мадам Бовари, которая в захудалом провинциальном городишке больна видениями столичных приключений? А может, она ставит опыт: сколько времени выдержит этот мужчина натиск ее обаяния?
Несколько месяцев назад Варужан бы не замешкался с ответом,— во всяком случае, ему бы показалось, что ответ готов, и он сразу уселся бы за письменный стол писать рассказ. Да и с названием не было бы затруднений: «Мадам Бовари — на сей раз по имени Егинэ». Написал бы, отпечатал и, не исправив ни слова, опубликовал в своем журнале. Пошли бы письма от разных одиноких женщин, некоторые из них не забыли бы в конце приписать свой номер телефона. А он бы хвастался этими письмами перед другими. Да, несколько месяцев назад... А сейчас он даже не взглянул на белые листы бумаги и на черную чернильницу, в которой за эти дни убыло всего несколько капель чернил.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Комната бабушки Нунэ, которую ребята прозвали музеем, и впрямь походила на музей. Две стены увешаны фотографиями, вернее, одна фотографиями, а другая почти вся пустыми рамками. Пустые рамки? Тогда при чем тут музей?.. Другим, возможно, покажется это нелепым, но вот бабушке Нунэ... Пустые рамки — это родные ей люди, ставшие жертвами резни. Двадцать семь рамок. Фотографии только в трех. От остальных и снимков не осталось. Но даже под пустыми рамками были подписаны имя, фамилия и год рождения... А года смерти нигде не указано. Если написать, он всюду будет один: тысяча девятьсот пятнадцатый. Один на всех. Рамки были пустыми для других, но не для бабушки Нунэ — она во всех рамках лица видела, родные, исчезнувшие лица. На второй стене висели фото сохранившейся родни. Эти снимки были разноформатными, цветными, черно-белыми, групповыми, портретными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
У женщины перехватило дыхание. Варужан был в растерянности, не знал, что подумать. В лице Егинэ было столько обезоруживающей чистоты, но все происходило так внезапно, так непривычно...
— В гостинице, Егинэ, у меня невзрачная комнатенка, там нет даже телефона, так что...
— Я бы вам все равно не позвонила. Позвоните сами, если захотите и когда захотите. Спокойной ночи.
Сказала и быстро, не дожидаясь ответного пожелания спокойной ночи, ушла, убежала, исчезла, растворилась в ночной темноте. На улице — во всю ее длину — не было никого и ничего: ни человека, ни машины. Тишина стояла невыносимая, пугающая.
Город духов, подумал Варужан, одиночество мое не могло бы начаться более естественным образом...Внизу лежало ущелье, наполненное тяжелой густой мглой, и дым его сигареты, вероятно, вплетался в эту мглу, еще более ее насыщая.
...Престарелый испанский тореадор упрямо не оставлял арены. Спросили: почему? Ведь, во-первых, стало небезопасно, и потом, ты так богат, что и внуки твои уже на всю жизнь обеспечены. «А что мне еще остается? — печально улыбнулся старый тореадор.— Только это. Единственная арена, именуемая жизнью. У меня, видите, есть своя арена, и я счастлив, а ведь большинство людей ее не имеет». «Каждый ищет в жизни свою долю счастья,— заявил известный водолаз, француз.— Моя доля — погружаться в глубины океана. На одном дыхании ныряю я на сто метров и задерживаюсь в воде на четыре-пять минут. Это — мои поиски счастья, мои пять минут счастья».
Собственная арена счастья...Пять минут счастья...Варужан Ширакян стоял на балконе и слушал ущелье. Просто слушал. Оно было полно плотной мглы — непроглядной в глуби своей. А у него, у Варужана, есть своя арена? Нырял он на дно? Оставался с быком один на один? Вероятно, его арена — чистый лист бумаги. А что еще?.. В твоих книгах, сказал он себе, твой океан, только в кни-
гах своих остаешься ты один на один с быком... А что иное есть литература? Нырять — в океан человеческой души, который глубже водного. Один на один оставаться с быком, который есть жизнь, судьба. Можешь ли ты сказать, что не страшился океанской бездны или зеленых огней бычьих глаз? Именно эти вопросы без ответов привели тебя сюда. Сколько строк из собственных книжек нравятся тебе? В них часто не океан, а бассейн с подогретой водой, чтобы вдруг не простыть. Стоять перед быком? Да ну! Ты предпочитаешь ланей, мирно пасущихся за оградой зоопарка... Отчего ты страдал? Оттого, что книги твои печатают не на лучшей бумаге? Оттого, что, войдя в дом, увидел жену, пьющую кофе со своим знакомым? Оттого, что тебе досталось на грамм меньше славы, чем твоему собрату по перу?..
Варужан взглянул на себя, как палач на обреченного, как мясник на скотину. И пожалел себя. Зачем в нем гнездятся эти сомнения, отчего этот многоцветный мир начал видеться ему черно-белым? Чья-то незримая злая рука переключила соответствующую кнопку телевизора, и цветной экран сделался черно-белым Может быть, это духовный грипп? И, как всякий грипп, он пройдет за неделю-другую. А может, тебе нравится играть в страдания? Сейчас этим многие увлекаются. (Вспомнил строчку: «Я недоволен своим недовольством».) А тебе вроде бы даже нравится, что ты можешь быть недовольным. Для всего света ты счастливец, все имеешь, а вот, видите ли, недоволен собой. А может, это и есть твой писательский потолок? А?.. И Варужан Ширакян сочувственно посмотрел на Варужана Ши-ракяна. Потом превратился в собственного адвоката. Сомнение— свойство писателя, даже великий талант не должен страшиться стать собственным инквизитором, и у него должны быть минуты, когда он читал бы себя абсолютной бездарью. Но эти сомнения должны родить дитя,— Варужан погрозил своему адвокату,— значит, нужно иметь собственную арену. А у тебя что за арена? Литература — понятие абстрактное, она не тебе одному принадлежит, хотя да, конечно же, в ней есть арена и для тебя. Что ты хочешь сказать людям? Голую правду? А они ее без тебя знают, и, между нами говоря, ты частенько и ее не осмеливаешься сказать. Что ты описывал в своих книгах — чужую любовь, чужие унижения, чужие страдания, чужие ожидания. Чу-жи-е. А сам любил, сам унижался, сам страдал, сам ждал?.. Это невероятно трудно, но истинный писатель начинается с ада и чистилища. У тебя же есть биография для отдела кадров, а биографии страданий нет. Но ведь эти вопросы задаю я сам себе,— снова поднял голову адвокат,— и сам осознаю, что прожитая жизнь даже не черновик той, которую я хотел бы прожить. Хотел бы? Ну так живи! Умей любить.
Не бойся быть униженным. Страдай, и, по возможности, с достоинством. Надейся и жди.Совершай ошибки.Проявляй милосердие к людям. Но только не через пустые слова. И вдруг ему очень захотелось позвонить Егинэ прямо сейчас.
Но вспомнил, что телефона у него нет. Зашел в номер, посмотрел на бумаги, лежащие на столе. Кто эта женщина? Одна из сентиментальных читательниц, влюбленных в его книги? Или мадам Бовари, которая в захудалом провинциальном городишке больна видениями столичных приключений? А может, она ставит опыт: сколько времени выдержит этот мужчина натиск ее обаяния?
Несколько месяцев назад Варужан бы не замешкался с ответом,— во всяком случае, ему бы показалось, что ответ готов, и он сразу уселся бы за письменный стол писать рассказ. Да и с названием не было бы затруднений: «Мадам Бовари — на сей раз по имени Егинэ». Написал бы, отпечатал и, не исправив ни слова, опубликовал в своем журнале. Пошли бы письма от разных одиноких женщин, некоторые из них не забыли бы в конце приписать свой номер телефона. А он бы хвастался этими письмами перед другими. Да, несколько месяцев назад... А сейчас он даже не взглянул на белые листы бумаги и на черную чернильницу, в которой за эти дни убыло всего несколько капель чернил.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Комната бабушки Нунэ, которую ребята прозвали музеем, и впрямь походила на музей. Две стены увешаны фотографиями, вернее, одна фотографиями, а другая почти вся пустыми рамками. Пустые рамки? Тогда при чем тут музей?.. Другим, возможно, покажется это нелепым, но вот бабушке Нунэ... Пустые рамки — это родные ей люди, ставшие жертвами резни. Двадцать семь рамок. Фотографии только в трех. От остальных и снимков не осталось. Но даже под пустыми рамками были подписаны имя, фамилия и год рождения... А года смерти нигде не указано. Если написать, он всюду будет один: тысяча девятьсот пятнадцатый. Один на всех. Рамки были пустыми для других, но не для бабушки Нунэ — она во всех рамках лица видела, родные, исчезнувшие лица. На второй стене висели фото сохранившейся родни. Эти снимки были разноформатными, цветными, черно-белыми, групповыми, портретными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149