Варужан тоже бросил свои подарки в огонь. А в соседней комнате беззвучно плакала Мари. Они с Варужаном тогда только поженились, мать его спешила с этим браком, внука хотела, чтоб назвать его Арменаком.
Мать произнесла только несколько слов. Кому они были адресованы: сыну, снохе, белому свету? «Он не имел права обманывать мое терпение. Или умереть должен был, или двадцать лет назад сообщить, что жив. Я верна была его памяти, а он обманул мою живую жизнь...» Утром Варужан увидел мать постаревшей на двадцать лет: в кресле сидела разбитая больная женщина.
(Годы спустя Варужан Ширакян признавался себе, что именно та ночь сделала его писателем. Если, конечно, сделала. Он увидел страдания своего самого близкого человека, увидел открытую рану и ужаснулся. И попытался проникнуть в чужую боль, чужую судьбу. С этого, наверно, и начинается писатель.)
Вон то кресло сделалось для матери кроватью, потому что началась ее жестокая бессонница. Когда бы ни проснулся, он заставал мать в этом кресле со взглядом, устремленным в одну точку. ...А ребенок все не рождался.
«Послушай, Варужан,— сказала как-то Мари,— разведись со мной. Матери внук нужен,— может, хоть это ее вернет к жизни».
Огонь в камине давно догорел, и в комнате стало совсем темно. Варужан глубоко втянул в себя дым, огонек сигареты вспыхнул и, показалось, на мгновение осветил комнату.
В углу у стены вычерчивалась кровать матери, на которой лежала Мари. В сердце Варужана вдруг что-то всколыхнулось, и он вдруг произнес:
— Ты хорошо ухаживала за моей матерью, Мари. Я этого не забуду.
- Не говори так,— в голосе Мари послышались слезы.— Я за своей матерью ухаживала.
— Прости, Мари.
— Я давно заметила, что воспоминание об этом тебе мешает. Пусть не мешает. Она ведь и мне матерью была. Святая женщина. И я ухаживала за своей матерью.
Мать умирала долго и мучительно. В последние месяцы потеряла память, не узнавала никого, даже Варужана, но часами беседовала с родными, которых давно не было в живых. В редкие моменты просветления молила бога о смерти.
— Мама тебя очень любила, Мари...
Жена не отозвалась. Плакала, наверно. Удивительно она умеет плакать — беззвучно. При свете он увидел бы ее застывшее лицо, сосредоточенный немигающий взгляд. Но сейчас света не было. Этот беззвучный плач порой выводил Варужана из себя. Однажды он ей издевательски бросил: «Ты не женщина, даже плачешь, как мужчина!» Она ответила тогда издевкой на издевку: «В доме хоть один мужчина должен же быть». А сейчас этот беззвучный плач расслабил, обезволил Варужана, ему вдруг захотелось встать, подойти к жене, сказать ей какие-то мягкие слова, успокоить. Он даже приподнялся, нашарил босой ногой тапку.
— Кури, Варужан, кури и... лежи, не вставай.
Варужан подчинился приказу, как ребенок, зажег новую сигарету, подобрал ногу...«Зачем ты приехал? — сказал отец.— Все во мне вверх дном перевернулось. Жил я себе мирно, первых двадцати двух лет для меня не. существовало. Зачем ты приехал?..» — «Ты меня сам позвал, отец».— «Я и должен был позвать, но ты не должен был приезжать. Как мне теперь жить?» — «А как я жил сорок два года?» — «Что с матерью стряслось? Ведь она была такая молодая, здоровая...»
Варужан не помнил, чтобы мать хоть раз дурно сказала об отце. Она не сняла со стены его портрета, в шкафу по-прежнему висел его пиджак, рубашки, были уложены стопкой носовые платки. Только иногда мать произносила с укором: «Он должен был дать мне знать, что живой. Как он мог молчать двадцать лет?..» Эта мысль была острым гвоздем, засевшим ей в рану.
Когда мать скончалась и отступили первые страшные недели боли, Варужан понял, что не может больше жить в этом доме, не может сидеть на этих стульях, разжигать огонь в камине, смотреть в это окно. У него было ощущение, схожее с наваждением, что мать никуда не ушла, что она в каждой вещи, в каждом предмете... Его тоже стала точить бессонница. Раньше он сны раз в год видел, теперь они стали сниться ему каждую ночь, разговаривал во сне, вскрикивал, вскакивал...
Дед, бабушка, дядя не понимали, почему он хочет уйти от них, разобиделись, наговорили горьких слов. Бабушка день и ночь слезы лила. Но как им было объяснить свое состояние?
Упросил дать ему в Аване квартиру — в доме, который сам же и проектировал. Месяца два об этой квартире молчал, не говорил никому.Потом забрал Мари, переехали. Из вещей ничего не взял. Решил: пусть в материнском доме остается все так, как было.
Новый дом был одним из первых домов новостройки — кругом никого и ничего. В первые дни Варужан здесь задыхался. Потом обзавелись кое-какой мебелишкой из проката: стол, стулья, холодильник, телевизор. Купили кровать, какую-то утварь. Так и начали жить... — Что с нами произошло? Что с нами произошло, Варужан? Голос жены вывел его из оцепенения воспоминаний, и образы прошлого потускнели, отключились. «Что произошло?» — заполнил сознание вопрос и разозлил Варужана. Нет, в комнате матери он не даст разгореться спору, не даст вспыхнуть сцене с объяснениями. На противоположной стене висели рядышком портреты отца и матери: портрет отца мать повесила, портрет матери он, Варужан, повесил. Гвоздь никак не вбивался в бетонную стену, он долго мучился, стукнул себе молотком по пальцу. Отцу двадцать два года, матери пятьдесят четыре. Оба мертвы, оба живы.
В новой тесной квартире утроилась нежность Мари и холодность Варужана. Она не понимала, да и сам он еще не понимал, почему так изменила его смерть матери и нежданное воскресение из мертвых отца. Ласки жены сделались невыносимыми. Порой ему мерещилось, что жена рада тому, что он теперь ее неделимая собственность, и пытается собою, одной собой заполнить его мир, его повседневность. Нет матери, и жена хочет занять и это освободившееся место, хочет поработить его,
сделать своей вещью.Мари ничего не могла понять: возится с ним, как с дитем малым, но ведь он не дитя, и ее нежность требует ответной нежности. Ей нужны были слова, нужны были чувства. Что это — подсознательный торг? Сколько-то я тебе даю, столько-то должна получить. Но разве чувства выдают по граммам и по граммам берут? «Ты все время меня разыскиваешь, как близорукий свои очки,- однажды сказал он жене в момент ярости.— Я что, прицеплен к твоей юбке?» Мари не проглотила обиду: «Я только однажды близорукой была, когда замуж за тебя выходила!»
В чем была ошибка Мари? Годы спустя Варужану показалось, что он докопался до истины — причем не сам по себе он,, из плоти и крови, а сидящий в нем писатель. Открытие его заключалось в следующем: тот, кто ежеминутно проверяет чувства другого, бьет именно по этим самым
чувствам.Варужан знал одну супружескую пару, самый обычный разговор которой сводился к фейерверку нежностей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
Мать произнесла только несколько слов. Кому они были адресованы: сыну, снохе, белому свету? «Он не имел права обманывать мое терпение. Или умереть должен был, или двадцать лет назад сообщить, что жив. Я верна была его памяти, а он обманул мою живую жизнь...» Утром Варужан увидел мать постаревшей на двадцать лет: в кресле сидела разбитая больная женщина.
(Годы спустя Варужан Ширакян признавался себе, что именно та ночь сделала его писателем. Если, конечно, сделала. Он увидел страдания своего самого близкого человека, увидел открытую рану и ужаснулся. И попытался проникнуть в чужую боль, чужую судьбу. С этого, наверно, и начинается писатель.)
Вон то кресло сделалось для матери кроватью, потому что началась ее жестокая бессонница. Когда бы ни проснулся, он заставал мать в этом кресле со взглядом, устремленным в одну точку. ...А ребенок все не рождался.
«Послушай, Варужан,— сказала как-то Мари,— разведись со мной. Матери внук нужен,— может, хоть это ее вернет к жизни».
Огонь в камине давно догорел, и в комнате стало совсем темно. Варужан глубоко втянул в себя дым, огонек сигареты вспыхнул и, показалось, на мгновение осветил комнату.
В углу у стены вычерчивалась кровать матери, на которой лежала Мари. В сердце Варужана вдруг что-то всколыхнулось, и он вдруг произнес:
— Ты хорошо ухаживала за моей матерью, Мари. Я этого не забуду.
- Не говори так,— в голосе Мари послышались слезы.— Я за своей матерью ухаживала.
— Прости, Мари.
— Я давно заметила, что воспоминание об этом тебе мешает. Пусть не мешает. Она ведь и мне матерью была. Святая женщина. И я ухаживала за своей матерью.
Мать умирала долго и мучительно. В последние месяцы потеряла память, не узнавала никого, даже Варужана, но часами беседовала с родными, которых давно не было в живых. В редкие моменты просветления молила бога о смерти.
— Мама тебя очень любила, Мари...
Жена не отозвалась. Плакала, наверно. Удивительно она умеет плакать — беззвучно. При свете он увидел бы ее застывшее лицо, сосредоточенный немигающий взгляд. Но сейчас света не было. Этот беззвучный плач порой выводил Варужана из себя. Однажды он ей издевательски бросил: «Ты не женщина, даже плачешь, как мужчина!» Она ответила тогда издевкой на издевку: «В доме хоть один мужчина должен же быть». А сейчас этот беззвучный плач расслабил, обезволил Варужана, ему вдруг захотелось встать, подойти к жене, сказать ей какие-то мягкие слова, успокоить. Он даже приподнялся, нашарил босой ногой тапку.
— Кури, Варужан, кури и... лежи, не вставай.
Варужан подчинился приказу, как ребенок, зажег новую сигарету, подобрал ногу...«Зачем ты приехал? — сказал отец.— Все во мне вверх дном перевернулось. Жил я себе мирно, первых двадцати двух лет для меня не. существовало. Зачем ты приехал?..» — «Ты меня сам позвал, отец».— «Я и должен был позвать, но ты не должен был приезжать. Как мне теперь жить?» — «А как я жил сорок два года?» — «Что с матерью стряслось? Ведь она была такая молодая, здоровая...»
Варужан не помнил, чтобы мать хоть раз дурно сказала об отце. Она не сняла со стены его портрета, в шкафу по-прежнему висел его пиджак, рубашки, были уложены стопкой носовые платки. Только иногда мать произносила с укором: «Он должен был дать мне знать, что живой. Как он мог молчать двадцать лет?..» Эта мысль была острым гвоздем, засевшим ей в рану.
Когда мать скончалась и отступили первые страшные недели боли, Варужан понял, что не может больше жить в этом доме, не может сидеть на этих стульях, разжигать огонь в камине, смотреть в это окно. У него было ощущение, схожее с наваждением, что мать никуда не ушла, что она в каждой вещи, в каждом предмете... Его тоже стала точить бессонница. Раньше он сны раз в год видел, теперь они стали сниться ему каждую ночь, разговаривал во сне, вскрикивал, вскакивал...
Дед, бабушка, дядя не понимали, почему он хочет уйти от них, разобиделись, наговорили горьких слов. Бабушка день и ночь слезы лила. Но как им было объяснить свое состояние?
Упросил дать ему в Аване квартиру — в доме, который сам же и проектировал. Месяца два об этой квартире молчал, не говорил никому.Потом забрал Мари, переехали. Из вещей ничего не взял. Решил: пусть в материнском доме остается все так, как было.
Новый дом был одним из первых домов новостройки — кругом никого и ничего. В первые дни Варужан здесь задыхался. Потом обзавелись кое-какой мебелишкой из проката: стол, стулья, холодильник, телевизор. Купили кровать, какую-то утварь. Так и начали жить... — Что с нами произошло? Что с нами произошло, Варужан? Голос жены вывел его из оцепенения воспоминаний, и образы прошлого потускнели, отключились. «Что произошло?» — заполнил сознание вопрос и разозлил Варужана. Нет, в комнате матери он не даст разгореться спору, не даст вспыхнуть сцене с объяснениями. На противоположной стене висели рядышком портреты отца и матери: портрет отца мать повесила, портрет матери он, Варужан, повесил. Гвоздь никак не вбивался в бетонную стену, он долго мучился, стукнул себе молотком по пальцу. Отцу двадцать два года, матери пятьдесят четыре. Оба мертвы, оба живы.
В новой тесной квартире утроилась нежность Мари и холодность Варужана. Она не понимала, да и сам он еще не понимал, почему так изменила его смерть матери и нежданное воскресение из мертвых отца. Ласки жены сделались невыносимыми. Порой ему мерещилось, что жена рада тому, что он теперь ее неделимая собственность, и пытается собою, одной собой заполнить его мир, его повседневность. Нет матери, и жена хочет занять и это освободившееся место, хочет поработить его,
сделать своей вещью.Мари ничего не могла понять: возится с ним, как с дитем малым, но ведь он не дитя, и ее нежность требует ответной нежности. Ей нужны были слова, нужны были чувства. Что это — подсознательный торг? Сколько-то я тебе даю, столько-то должна получить. Но разве чувства выдают по граммам и по граммам берут? «Ты все время меня разыскиваешь, как близорукий свои очки,- однажды сказал он жене в момент ярости.— Я что, прицеплен к твоей юбке?» Мари не проглотила обиду: «Я только однажды близорукой была, когда замуж за тебя выходила!»
В чем была ошибка Мари? Годы спустя Варужану показалось, что он докопался до истины — причем не сам по себе он,, из плоти и крови, а сидящий в нем писатель. Открытие его заключалось в следующем: тот, кто ежеминутно проверяет чувства другого, бьет именно по этим самым
чувствам.Варужан знал одну супружескую пару, самый обычный разговор которой сводился к фейерверку нежностей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149