Судье
намекнули, что все его беды кончатся, если он отдаст дочку. Тогда судья
пришел ко мне и сказал: "Я ничего не хочу, а хочу лишь сделать наместника
Харайна пылью в государевых глазах".
- А двести тысяч? Он их вернул? Он не пытался просить у вас этих
денег?
Нарай даже оскорбился.
- Господин Нан! Откуда я могу взять двести тысяч? Ни один честный
чиновник за жизнь не накопит и половины этой суммы!
- А какие-нибудь практические шаги для обвинения наместника судья
предпринял?
- Да. За два часа до смерти он сказал мне, что заполучил ужасные для
наместника документы.
- Какие?
- Он не сказал. Вошел какой-то монах, и судья отошел в сторонку. Он
не хотел, чтобы нас считали друзьями.
Нан вынул из рукава отделанный слоновой костью самострел.
Араван не изумился при виде оружия, - видимо, новости из судебной
управы достигли его еще днем, вероятно, с платой за доставку.
- Судья был убит вот из этого самострела. Вам не случалось видеть его
раньше?
- Я не имею права посещать управу наместника и не имею желания
посещать дома его клевретов. Но не думаю, что сам наместник решится на
такое дело. Скорее всего, кто-то подслушал наш с судьей разговор, и
наместник приказал одному из своих людей убрать предателя.
- Преступление, - сказал Нан, - совершил тот же человек, который
ночью бросил самострел в колодец. Это мог быть только сам наместник.
Нан помолчал и объяснил:
- Выйдя из комнаты в сад, наместник оставил следы на мокрой земле, а
потом, возвращаясь, наследил по всей деревянной террасе.
- На земле отпечатались следы наместника?
- Не только.
- Чьи же еще?
- Ваши.
Араван долго глядел на свои сапоги, крытые синим сукном с вышитым у
носка серебряным пламенем.
- Я не покидал ночью отведенного мне покоя, - возразил араван. - Что
же касается сапог, то рисунок на каблуках сапог аравана утвержден самим
государем Иршахчаном. Такой рисунок подделать легче, чем крест вместо
подписи неграмотного крестьянина!
Нан помолчал. Действительно, насчет сапог - это был неплохой довод.
Сильный. Очень сильный довод, если бы настоящей уликой были следы, а не
показания датчиков...
- Господин араван, каково ваше мнение о мятежнике Кархтаре?
Араван поднял брови.
- Мне странно слышать от вас такой вопрос, господин Нан. Как может
чиновник относиться к мятежнику? Воды наших источников замутнены грязью,
но разве мы очистим их, добавив в грязь - крови? Однако искоренять надо не
ересь, а ее причины. Варвары и мятежники приходят в империю вслед за
богачами. Чтобы не было бунтов, не должно быть богатых.
- Каковы в таком случае ваши отношения с Кархтаром, господин араван?
- Никаких.
Тогда Нан раскрыл бывшую при нем корзинку для документов, вынул
оттуда два бледно-зеленых листа, скрепленных подписью покойного судьи, и
протянул их Нараю:
- Это показания одного из арестантов о том, что он неоднократно
сопровождал бунтовщика к вашему дому.
Араван некоторое время молчал. Потом произнес:
- Этих показаний не может быть.
Точнее, господин араван сказал не совсем "не может быть". Он
употребил прошедшее сослагательное, - книжное время, используемое для
описания событий, которые произошли, но не имели права происходить.
Нан молча сгреб листы и сунул их в бронзовый, на витой ножке
светильник, пылавший перед статуей Белого Бужвы. Пламя обрадовалось и
принялось за листы.
- Вы правы, господин араван, - сказал молодой чиновник, - этих
показаний нет.
Господину Шавашу, секретарю столичного инспектора, было двадцать три
года; он занимал великолепное для своего возраста место секретаря старшего
следователя столичной судебной управы, носил шесть хвостов на чиновничьей
шапке и мог служить живой иллюстрацией того положения, что в империи самые
высокие посты открыты для даровитого выходца из народных низов.
Отец Шаваша, хворый и болезненный крестьянин, едва сводил концы с
концами; после очередного передела земли личное его поле оказалось в само
центре окруженного каналами квадрата. Такие поля были особенно капризны,
на них часто застаивалась вода, и урожай пропадал, стоило недоглядеть за
каналов или вовремя не обработать растения. Водный инспектор деревни,
собирая приданое для дочери, намекнул, что мог бы уделить участку
дополнительно внимание. Отец Шаваша не захотел понять намека или не имел
на то денег. Осенью его личный урожай покрылся красными пятнышками рисовой
проказы, заражая поля взбешенных соседей. В таких случаях по закону
государство безвозмездно выделяло бедствующей семье семена и пропитание с
государственного поля, но законы в последнее время соблюдались только за
плату, и поэтому семена выделяли вовсе не тем, кто нуждался, а как раз
наоборот, тем, кто хотя бы и не нуждался, но мог заплатить.
Сосед, дела которого шли лучше, предложил отцу Шаваша продать землю.
То есть не продать, по законам земля не продавалась. Но древний законы
позволял нуждающемуся крестьянину усыновить преемника, который при жизни
родителя возьмет на себя заботу о земельном участке. Нынче о богачах
говорили: "Тысячи отцов сын".
Усыновленный сосед не был ни особенно богат, ни особенно злобен. Но
жалость жалостью, а пустую прореху своим лоскутом не зашивают, - у него
было пятеро здоровых сыновей, и Шаваш был на этой земле - шестой лишний.
Смышленый девятилетний мальчишка и не стремился батрачить на чужом
участке: его манила столица.
Шаваш был несколько раз с отцом на ярмарке, и его поразил по-другому
устроенный мир, инакое пространство рынка, где на нескольких квадратных
локтях горой навалено то, что производят, уныло и оплошно, мили и мили
унылых полей и каналов, плещущих мутной водой, где каждый торговец - как
волшебник из сказки, который умеет за одну ночь посеять, взрастить, сжать
и обмолотить урожай. Шаваш заметил, что в городе люде ложатся и встают,
повинуясь не солнцу, а своей собственной воле, и трудятся не по
предписаниям деревенского сановника, издающего указ о начале сева, а сами
по себе.
Шаваш видел, что лучшие сапожники, гончары и плотники уже уходят в
город, и в день усыновления покинул отчий дом. В его котомке лежали три
кукурузных лепешки да украденный в храме амулет. В ней, разумеется, не
было разрешения на выход из общины - разрешения, стоившего либо денег,
либо унижений.
К несчастью, не один Шаваш мечтал о столице.
Было время, когда за высокими стенами Верхнего Города, который тогда
был еще просто "городом", стояли казенные дома чиновников и казенные цеха,
где работали по справедливым, определяемым в управах ценам, потомственные
ремесленники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
намекнули, что все его беды кончатся, если он отдаст дочку. Тогда судья
пришел ко мне и сказал: "Я ничего не хочу, а хочу лишь сделать наместника
Харайна пылью в государевых глазах".
- А двести тысяч? Он их вернул? Он не пытался просить у вас этих
денег?
Нарай даже оскорбился.
- Господин Нан! Откуда я могу взять двести тысяч? Ни один честный
чиновник за жизнь не накопит и половины этой суммы!
- А какие-нибудь практические шаги для обвинения наместника судья
предпринял?
- Да. За два часа до смерти он сказал мне, что заполучил ужасные для
наместника документы.
- Какие?
- Он не сказал. Вошел какой-то монах, и судья отошел в сторонку. Он
не хотел, чтобы нас считали друзьями.
Нан вынул из рукава отделанный слоновой костью самострел.
Араван не изумился при виде оружия, - видимо, новости из судебной
управы достигли его еще днем, вероятно, с платой за доставку.
- Судья был убит вот из этого самострела. Вам не случалось видеть его
раньше?
- Я не имею права посещать управу наместника и не имею желания
посещать дома его клевретов. Но не думаю, что сам наместник решится на
такое дело. Скорее всего, кто-то подслушал наш с судьей разговор, и
наместник приказал одному из своих людей убрать предателя.
- Преступление, - сказал Нан, - совершил тот же человек, который
ночью бросил самострел в колодец. Это мог быть только сам наместник.
Нан помолчал и объяснил:
- Выйдя из комнаты в сад, наместник оставил следы на мокрой земле, а
потом, возвращаясь, наследил по всей деревянной террасе.
- На земле отпечатались следы наместника?
- Не только.
- Чьи же еще?
- Ваши.
Араван долго глядел на свои сапоги, крытые синим сукном с вышитым у
носка серебряным пламенем.
- Я не покидал ночью отведенного мне покоя, - возразил араван. - Что
же касается сапог, то рисунок на каблуках сапог аравана утвержден самим
государем Иршахчаном. Такой рисунок подделать легче, чем крест вместо
подписи неграмотного крестьянина!
Нан помолчал. Действительно, насчет сапог - это был неплохой довод.
Сильный. Очень сильный довод, если бы настоящей уликой были следы, а не
показания датчиков...
- Господин араван, каково ваше мнение о мятежнике Кархтаре?
Араван поднял брови.
- Мне странно слышать от вас такой вопрос, господин Нан. Как может
чиновник относиться к мятежнику? Воды наших источников замутнены грязью,
но разве мы очистим их, добавив в грязь - крови? Однако искоренять надо не
ересь, а ее причины. Варвары и мятежники приходят в империю вслед за
богачами. Чтобы не было бунтов, не должно быть богатых.
- Каковы в таком случае ваши отношения с Кархтаром, господин араван?
- Никаких.
Тогда Нан раскрыл бывшую при нем корзинку для документов, вынул
оттуда два бледно-зеленых листа, скрепленных подписью покойного судьи, и
протянул их Нараю:
- Это показания одного из арестантов о том, что он неоднократно
сопровождал бунтовщика к вашему дому.
Араван некоторое время молчал. Потом произнес:
- Этих показаний не может быть.
Точнее, господин араван сказал не совсем "не может быть". Он
употребил прошедшее сослагательное, - книжное время, используемое для
описания событий, которые произошли, но не имели права происходить.
Нан молча сгреб листы и сунул их в бронзовый, на витой ножке
светильник, пылавший перед статуей Белого Бужвы. Пламя обрадовалось и
принялось за листы.
- Вы правы, господин араван, - сказал молодой чиновник, - этих
показаний нет.
Господину Шавашу, секретарю столичного инспектора, было двадцать три
года; он занимал великолепное для своего возраста место секретаря старшего
следователя столичной судебной управы, носил шесть хвостов на чиновничьей
шапке и мог служить живой иллюстрацией того положения, что в империи самые
высокие посты открыты для даровитого выходца из народных низов.
Отец Шаваша, хворый и болезненный крестьянин, едва сводил концы с
концами; после очередного передела земли личное его поле оказалось в само
центре окруженного каналами квадрата. Такие поля были особенно капризны,
на них часто застаивалась вода, и урожай пропадал, стоило недоглядеть за
каналов или вовремя не обработать растения. Водный инспектор деревни,
собирая приданое для дочери, намекнул, что мог бы уделить участку
дополнительно внимание. Отец Шаваша не захотел понять намека или не имел
на то денег. Осенью его личный урожай покрылся красными пятнышками рисовой
проказы, заражая поля взбешенных соседей. В таких случаях по закону
государство безвозмездно выделяло бедствующей семье семена и пропитание с
государственного поля, но законы в последнее время соблюдались только за
плату, и поэтому семена выделяли вовсе не тем, кто нуждался, а как раз
наоборот, тем, кто хотя бы и не нуждался, но мог заплатить.
Сосед, дела которого шли лучше, предложил отцу Шаваша продать землю.
То есть не продать, по законам земля не продавалась. Но древний законы
позволял нуждающемуся крестьянину усыновить преемника, который при жизни
родителя возьмет на себя заботу о земельном участке. Нынче о богачах
говорили: "Тысячи отцов сын".
Усыновленный сосед не был ни особенно богат, ни особенно злобен. Но
жалость жалостью, а пустую прореху своим лоскутом не зашивают, - у него
было пятеро здоровых сыновей, и Шаваш был на этой земле - шестой лишний.
Смышленый девятилетний мальчишка и не стремился батрачить на чужом
участке: его манила столица.
Шаваш был несколько раз с отцом на ярмарке, и его поразил по-другому
устроенный мир, инакое пространство рынка, где на нескольких квадратных
локтях горой навалено то, что производят, уныло и оплошно, мили и мили
унылых полей и каналов, плещущих мутной водой, где каждый торговец - как
волшебник из сказки, который умеет за одну ночь посеять, взрастить, сжать
и обмолотить урожай. Шаваш заметил, что в городе люде ложатся и встают,
повинуясь не солнцу, а своей собственной воле, и трудятся не по
предписаниям деревенского сановника, издающего указ о начале сева, а сами
по себе.
Шаваш видел, что лучшие сапожники, гончары и плотники уже уходят в
город, и в день усыновления покинул отчий дом. В его котомке лежали три
кукурузных лепешки да украденный в храме амулет. В ней, разумеется, не
было разрешения на выход из общины - разрешения, стоившего либо денег,
либо унижений.
К несчастью, не один Шаваш мечтал о столице.
Было время, когда за высокими стенами Верхнего Города, который тогда
был еще просто "городом", стояли казенные дома чиновников и казенные цеха,
где работали по справедливым, определяемым в управах ценам, потомственные
ремесленники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71