На них нам не продержаться…
– Но Роза ведь изменилась…
Том покачал головой, и на лице его снова появилась улыбка безысходности, выдававшая его боль. Он подошел к столу и снова наполнил свой стакан; движения его были очень бережны и деликатны – он всегда вел себя так, когда напивался. Возвращаться в кресло он не спешил, а облокотился на край стола и продолжил разговор о Розе.
– Она не изменилась, а просто испугана. Она боится моего отца – не меня. Если бы она боялась меня, то меня бы это устроило. Хотелось бы мне видеть, как Роза смотрит на меня, открыв рот, и ловит каждое сказанное мной слово. Но этого никогда не будет – она вообще не хочет ничего слушать. Она слушает только моего отца и все волнуется, что старик вышвырнет нас вон. И тогда мы останемся только вдвоем, Эмми: не будет денег, ради которых мы еще говорим друг другу приличные слова. Не будет денег на выпивку, на новые платья или на экипаж, на котором можно от меня смыться. Ей ведь нравится, что я пью, из-за этого пропадает необходимость со мной возиться. Если бы я не пил, она была бы вынуждена считаться со мной, как делаю это я. К чему ей это?
– У тебя есть доля в «Эмме Лангли».
Он пожал плечами.
– Ну и что? Что с того? Рано или поздно отец приберет к рукам и ее. Он любит подгребать под себя все подряд.
– Почему ты так легко сдаешься? Разве это не тот случай, когда можно и побороться? Я уверена, что…
Он замахал на меня своим стаканом.
– Ах, Эмми, неужели ты не можешь понять людей, которые не такие, как ты? Ты бы, конечно, стала бороться, – но не я. Не надо об этом.
Мне было стыдно. Подойдя к нему, я чрезвычайно осторожно подвела его к креслу.
– Прости меня, Том. Если бы я могла помочь… Он снова сел.
– Да не беспокойся ты о нас с Розой. Лучше помоги им, пока отец их окончательно не запугал. Ведь пока еще не поздно.
Я кивнула. Я поняла, что он говорит о детях.
– Да-да, помоги им, – коротко добавил он. После этого он некоторое время молча пил, вперив взгляд в пол и сжимая стакан обеими руками. Вероятно, картина окружающего начала расплываться перед ним, и он не делал попыток собрать ее воедино. Лицо его разгладилось, а на губах заиграла странная улыбка, в которой угадывалась горькая ирония по отношению ко всему миру.
Внезапно он встрепенулся, различив перед собой меня.
– Эмми, – его зубы обнажились в широкой улыбке, – а ты помнишь, какая она была хорошенькая, помнишь, Эмми? В старые времена… когда она ходила по Балларату, подметая грязь своим подъюбником и не причесываясь? Ничего красивее я не видел.
В ту ночь я видела тяжелый и неприятный сон. Сначала мне приснилась Роза, бьющая кулаками в открытую дверь дома Лангли. Затем все исчезло, и я увидела, как Роза стоит перед Джоном Лангли и дерзко смеется над ним, а он в это время в бессильной злобе стучит по столу своей тростью. Затем я начала просыпаться, но, к своему удивлению, эти удары не прекратились с моим пробуждением. Кроме того, вместе со стуком, который был, кажется, где-то совсем рядом, я услышала, что меня кто-то зовет. И тогда я поняла, что это вовсе не сон.
– Эмми! Эмми! Ну же, ради Бога, Эмми!
Это был голос Тома. Откинув одеяло, я заставила себя окончательно проснуться и откликнуться на его зов, но не смогла, потому что мои легкие сразу же наполнились дымом. В спальне было темно, однако в гостиной я заметила какой-то странный красный свет, пробивающийся сквозь неплотно задернутые шторы. Дым там стоял плотнее. Том продолжал стучать в дверь, а кроме того, я услышала другой, непонятный, но страшный звук, который доносился со двора и напоминал то ли шум ветра, то ли еще какой-то шум. Из глаз у меня против воли брызнули слезы; от дыма и невозможности дышать я сразу словно отупела. Я могла только стоять и не отрываясь смотреть на этот красный отблеск. Но неожиданно входная дверь с треском провалилась внутрь, сорвавшись с щеколды, и в комнату влетел Том, брошенный на пол силой собственного удара. Некоторое время он лежал, распростершись прямо передо мной, но затем сделал глубокий вдох, и в легкие ему тоже попал дым. Он попытался подняться и тогда увидел меня.
– Пошли отсюда! – задыхаясь, прокричал он. – Пошли скорее! Через несколько минут здесь уже будет все в огне.
Он схватил меня за руку и потащил к выходу.
– Но подожди, там вещи…
– Уже нет времени! Пошли!
С поразительной силой он обхватил меня за плечи и вытолкнул в дверной проем. Снаружи было больше возможности дышать, но зато стены дома уже не защищали тело от жара, исходящего от близкого огня. Горели конюшни, и языки пламени рвались в небо с тем самым шумом, который я приняла за шум ветра. Где-то вдалеке, по всему городу слышался звон пожарных колоколов, но главный ужас, как я поняла, составляли не эти зловещие языки пламени и не иссушающий жар, а то, как внутри конюшен кричали лошади. Было слышно, как они неистово стучат копытами в своих стойлах, кроша деревянные заграждения. Сеновал, расположенный прямо над ними, уже пылал, и в одном углу огонь почти проел крышу. Дул небольшой ветерок, но и его было достаточно, чтобы пламя перекинулось на стену склада.
Пытаясь перекричать шум, Том крикнул в самое мое ухо:
– Не стой здесь! Беги по переулку за помощью! Где же этот дурак Воткинс?..
И он бросился прочь от меня куда-то в сторону конюшен.
– Том, вернись! Не подходи так близко… Казалось, даже камни, которыми был вымощен двор, горели под моими босыми ногами. Я догнала Тома, когда он смачивал в бочке с водой свой носовой платок. Ближе к конюшням жар становился почти невыносимым. Я прикрыла лицо руками и, подойдя к Тому, стала отчаянно дергать его за рукав.
– Надо уходить! Скоро рухнет крыша! Уже слишком поздно заходить внутрь!
– Отцовские лошади!.. – прокричал он. – Там все его призовые лошади!
Крепко прижав к лицу мокрый платок, он резким движением высвободился из моих рук.
– Да уйди же ты, Эмми!
После этого он побежал к дверям конюшни и пересек пылающую арку. Я осталась стоять, беспомощно прикрывая лицо и стараясь разглядеть среди пламени его фигуру или услышать его голос в нескончаемом вопле лошадей. Вокруг меня бушевало пламя. Подняв голову, я увидела, что огонь перекинулся с крыши конюшни на раму одного из окон склада; Не в силах больше выносить все нарастающего жара, я вынуждена была отступить к переулку. Последнее, что я заметила во дворе, это огромные искры, которые сыпались прямо на крышу моего дома.
Потом я повернулась и побежала вверх по переулку к небольшой кучке мужчин, вылезших, вероятно, из всех подворотен Коллинз-стрит, где их сон был потревожен звоном пожарных колоколов. Теперь они собрались здесь, привлеченные огромным столбом пламени, который вырос до самой крыши склада магазина Лангли. Это были самые настоящие отбросы мельбурнского общества;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
– Но Роза ведь изменилась…
Том покачал головой, и на лице его снова появилась улыбка безысходности, выдававшая его боль. Он подошел к столу и снова наполнил свой стакан; движения его были очень бережны и деликатны – он всегда вел себя так, когда напивался. Возвращаться в кресло он не спешил, а облокотился на край стола и продолжил разговор о Розе.
– Она не изменилась, а просто испугана. Она боится моего отца – не меня. Если бы она боялась меня, то меня бы это устроило. Хотелось бы мне видеть, как Роза смотрит на меня, открыв рот, и ловит каждое сказанное мной слово. Но этого никогда не будет – она вообще не хочет ничего слушать. Она слушает только моего отца и все волнуется, что старик вышвырнет нас вон. И тогда мы останемся только вдвоем, Эмми: не будет денег, ради которых мы еще говорим друг другу приличные слова. Не будет денег на выпивку, на новые платья или на экипаж, на котором можно от меня смыться. Ей ведь нравится, что я пью, из-за этого пропадает необходимость со мной возиться. Если бы я не пил, она была бы вынуждена считаться со мной, как делаю это я. К чему ей это?
– У тебя есть доля в «Эмме Лангли».
Он пожал плечами.
– Ну и что? Что с того? Рано или поздно отец приберет к рукам и ее. Он любит подгребать под себя все подряд.
– Почему ты так легко сдаешься? Разве это не тот случай, когда можно и побороться? Я уверена, что…
Он замахал на меня своим стаканом.
– Ах, Эмми, неужели ты не можешь понять людей, которые не такие, как ты? Ты бы, конечно, стала бороться, – но не я. Не надо об этом.
Мне было стыдно. Подойдя к нему, я чрезвычайно осторожно подвела его к креслу.
– Прости меня, Том. Если бы я могла помочь… Он снова сел.
– Да не беспокойся ты о нас с Розой. Лучше помоги им, пока отец их окончательно не запугал. Ведь пока еще не поздно.
Я кивнула. Я поняла, что он говорит о детях.
– Да-да, помоги им, – коротко добавил он. После этого он некоторое время молча пил, вперив взгляд в пол и сжимая стакан обеими руками. Вероятно, картина окружающего начала расплываться перед ним, и он не делал попыток собрать ее воедино. Лицо его разгладилось, а на губах заиграла странная улыбка, в которой угадывалась горькая ирония по отношению ко всему миру.
Внезапно он встрепенулся, различив перед собой меня.
– Эмми, – его зубы обнажились в широкой улыбке, – а ты помнишь, какая она была хорошенькая, помнишь, Эмми? В старые времена… когда она ходила по Балларату, подметая грязь своим подъюбником и не причесываясь? Ничего красивее я не видел.
В ту ночь я видела тяжелый и неприятный сон. Сначала мне приснилась Роза, бьющая кулаками в открытую дверь дома Лангли. Затем все исчезло, и я увидела, как Роза стоит перед Джоном Лангли и дерзко смеется над ним, а он в это время в бессильной злобе стучит по столу своей тростью. Затем я начала просыпаться, но, к своему удивлению, эти удары не прекратились с моим пробуждением. Кроме того, вместе со стуком, который был, кажется, где-то совсем рядом, я услышала, что меня кто-то зовет. И тогда я поняла, что это вовсе не сон.
– Эмми! Эмми! Ну же, ради Бога, Эмми!
Это был голос Тома. Откинув одеяло, я заставила себя окончательно проснуться и откликнуться на его зов, но не смогла, потому что мои легкие сразу же наполнились дымом. В спальне было темно, однако в гостиной я заметила какой-то странный красный свет, пробивающийся сквозь неплотно задернутые шторы. Дым там стоял плотнее. Том продолжал стучать в дверь, а кроме того, я услышала другой, непонятный, но страшный звук, который доносился со двора и напоминал то ли шум ветра, то ли еще какой-то шум. Из глаз у меня против воли брызнули слезы; от дыма и невозможности дышать я сразу словно отупела. Я могла только стоять и не отрываясь смотреть на этот красный отблеск. Но неожиданно входная дверь с треском провалилась внутрь, сорвавшись с щеколды, и в комнату влетел Том, брошенный на пол силой собственного удара. Некоторое время он лежал, распростершись прямо передо мной, но затем сделал глубокий вдох, и в легкие ему тоже попал дым. Он попытался подняться и тогда увидел меня.
– Пошли отсюда! – задыхаясь, прокричал он. – Пошли скорее! Через несколько минут здесь уже будет все в огне.
Он схватил меня за руку и потащил к выходу.
– Но подожди, там вещи…
– Уже нет времени! Пошли!
С поразительной силой он обхватил меня за плечи и вытолкнул в дверной проем. Снаружи было больше возможности дышать, но зато стены дома уже не защищали тело от жара, исходящего от близкого огня. Горели конюшни, и языки пламени рвались в небо с тем самым шумом, который я приняла за шум ветра. Где-то вдалеке, по всему городу слышался звон пожарных колоколов, но главный ужас, как я поняла, составляли не эти зловещие языки пламени и не иссушающий жар, а то, как внутри конюшен кричали лошади. Было слышно, как они неистово стучат копытами в своих стойлах, кроша деревянные заграждения. Сеновал, расположенный прямо над ними, уже пылал, и в одном углу огонь почти проел крышу. Дул небольшой ветерок, но и его было достаточно, чтобы пламя перекинулось на стену склада.
Пытаясь перекричать шум, Том крикнул в самое мое ухо:
– Не стой здесь! Беги по переулку за помощью! Где же этот дурак Воткинс?..
И он бросился прочь от меня куда-то в сторону конюшен.
– Том, вернись! Не подходи так близко… Казалось, даже камни, которыми был вымощен двор, горели под моими босыми ногами. Я догнала Тома, когда он смачивал в бочке с водой свой носовой платок. Ближе к конюшням жар становился почти невыносимым. Я прикрыла лицо руками и, подойдя к Тому, стала отчаянно дергать его за рукав.
– Надо уходить! Скоро рухнет крыша! Уже слишком поздно заходить внутрь!
– Отцовские лошади!.. – прокричал он. – Там все его призовые лошади!
Крепко прижав к лицу мокрый платок, он резким движением высвободился из моих рук.
– Да уйди же ты, Эмми!
После этого он побежал к дверям конюшни и пересек пылающую арку. Я осталась стоять, беспомощно прикрывая лицо и стараясь разглядеть среди пламени его фигуру или услышать его голос в нескончаемом вопле лошадей. Вокруг меня бушевало пламя. Подняв голову, я увидела, что огонь перекинулся с крыши конюшни на раму одного из окон склада; Не в силах больше выносить все нарастающего жара, я вынуждена была отступить к переулку. Последнее, что я заметила во дворе, это огромные искры, которые сыпались прямо на крышу моего дома.
Потом я повернулась и побежала вверх по переулку к небольшой кучке мужчин, вылезших, вероятно, из всех подворотен Коллинз-стрит, где их сон был потревожен звоном пожарных колоколов. Теперь они собрались здесь, привлеченные огромным столбом пламени, который вырос до самой крыши склада магазина Лангли. Это были самые настоящие отбросы мельбурнского общества;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116