Внезапно меня охватило необъяснимое чувство. Я еще сильнее прижалась лицом к стеклу и стала беззвучно просить:
– Подождите меня! Пожалуйста, подождите!
Вместо ответа я услышала, как щелкнули натянутые поводья, после чего повозка утонула в облаке пыли, лишь только сдвинулась с места.
Меня погубило платье из зеленой шотландки. На свет еще не рождалась женщина, которая, посмотрев на красивую женщину, не захотела бы стать такой же. А если вы вовсе не красивы, то начинаете думать о том, как бы приукрасить себя, чтобы хоть немного приблизиться к идеалу, сгладить эту досадную разницу. Увидев Розу Магвайр, я снова вспомнила о своем зеленом платье из шотландки – как удачно оно подчеркивало цвет моих глаз, какое там было кружево, как плотно оно облегало мою талию, не то что эта серая хламида, которая сейчас на мне. Собственное тщеславие привело меня к проклятому сундуку.
Мне почти что удалось достать платье. Я осторожно сняла с крышки трубку, одежду, деньги, револьвер и тихонько положила все это на пол; затем открыла сундук и откопала в нем платье. Я понимала, что теряю время, но убеждала себя, что тяжелая груженая повозка не может двигаться быстро и мне удастся догнать ее. Свернув платье, я перекинула его через руку и стала закрывать крышку. Возможно, меня захлестнула преждевременная радость. Но крышка вдруг выскользнула у меня из пальцев и с треском захлопнулась.
Гриббон тут же открыл глаза. Повернувшись с боку на бок, он быстро приподнялся. У меня уже не было времени спрятать зеленое платье. А увидев открытую дверь и приготовленные рядом ботинки, он сразу же догадался обо всем.
– Куда это ты собираешься? Что ты задумала?
С похмелья его голос хрипел, но я знала, что он был совершенно трезв. Таким он просыпался каждое утро – злобным после вчерашней пьянки, но уже трезвым.
Я только беспомощно смотрела на него, все еще надеясь, что сумею сбежать, но понимая, что теперь-то он меня не отпустит. На моем теле еще не зажили рубцы от побоев, которыми он наградил меня два дня назад, после того как я попыталась улизнуть с другой семьей путешественников. Не в силах ничего говорить, я невольно отступила назад, хотя понимала, что это бесполезно, – он все равно бы догнал меня.
– Ну?
Я не отвечала. Это, кажется, взбесило его; он любил, чтобы его боялись и пресмыкались перед ним, тогда как я ни разу не доставила ему этого удовольствия.
– Ты что, язык проглотила? – заорал он. Резко перегнувшись через спинку кровати, он вдруг увидел, что на крышке сундука ничего нет. На мгновение он оторопел. – Мои деньги… – пробормотал он, – пистолет… что ты с ними сделала?
Я посмотрела на пол, где лежали его вещи, и тут вдруг впервые подумала об истинном предназначении револьвера. Я всегда боялась огнестрельного оружия, и этого в том числе: Гриббон носил его с собой куда бы ни пошел. Но сейчас до меня дошло, что если он использовал оружие, чтобы держать в страхе других, то наверняка и сам был подвластен этому страху.
Я нагнулась и подняла револьвер.
Я ничего не понимаю в револьверах – по крайней мере, ничего не понимала тогда. Я не знала, заряжен ли он, не знала, как из него стрелять. Я только инстинктивно держала его так же, как обычно держал Гриббон. когда хотел покрасоваться перед старателями в таверне. Палец лежал на спусковом крючке, а сам револьвер находился прямо передо мной. До сих пор не понимаю, зачем я это сделала; наверное, потому что считала, что для Гриббона это символ власти. Но он почему-то совсем не испугался. Кинув на меня злобный взгляд, в котором не было и тени страха, он бросился ко мне, замахнувшись для удара. Тыльной стороной ладони он с такой силой хватил меня по лицу, что голова моя резко откинулась назад. Он был совсем рядом, когда я нажала на спусковой крючок.
Из-за шума выстрела я не услышала, как он вскрикнул от боли. Несколько секунд он, пошатываясь, стоял у спинки кровати. Одну руку он прижал к груди, и сквозь растопыренные пальцы я увидела неровный обугленный край дыры, прожженной в его нижней рубахе, и маленькую струйку крови. Он сполз на пол, и, как мне показалось, сразу же умер. Я убедилась в этом, только когда тронула его тело рукой, но одному Богу известно, сколько времени провела я, стоя над ним в немом оцепенении, с, револьвером в руке, охваченная ужасом от того, что сделала, прежде чем решилась к нему приблизиться.
Я еще долго сидела рядом со своими ботинками на площадке второго этажа, как умалишенная вцепившись в платье из шотландки, и пыталась сообразить, что же мне теперь делать. Впрочем, особого выбора у меня не было. Можно было остаться ждать последствий либо же исчезнуть и попытаться избежать их. Я очень быстро склонилась к последнему. Ведь я не хотела убивать Гриббона. Я уговаривала себя, что это так, но где-то в глубине тлела мысль, что на самом деле у меня было достаточно ненависти, чтобы хотеть убить его. И все же одно дело – подумать, а другое – сделать. А я не хотела этого делать. Моя ненависть к нему была столь сильной, что я не могла бы сидеть и безропотно ждать, пока за мной придут, чтобы назначить мне наказание за его смерть. Он был недостоин этого. И все-таки я сидела, как будто меня разбил паралич. Вам не приходилось убивать человека, даже такого, как Гриббон, и вы не знаете, какая это мука.
Мы вышли на эту дорогу более месяца назад – мой отец, мой брат Джордж и я. А теперь отец лежал в могиле неподалеку от таверны, в той самой дубовой роще у реки. Корда мы пришли сюда, он уже умирал, да что говорить, он умирал, еще когда мы прибыли в Мельбурн; я не забуду его нескончаемый бьющий кашель, который он надеялся вылечить морским воздухом; однако и это не помогло. Как и все другие, мы покинули Англию в погоне за золотом, и денег у нас в кошельке едва хватало на еду и дорогу. Отец все рвался в Балларат, хотя я с самого начала сомневалась, что он сможет дотянуть до конца путешествия, а уж тем более размахивать киркой, если мы все-таки доберемся до места. Когда мы прибыли в «Арсенал старателя», у нас еще оставалось несколько фунтов. Гриббон не пожелал впустить нас; с большой неохотой он позволил нам ночевать под навесом, пристроенным к кухне. Мой отец лежал там три недели, пока не умер. К этому времени у нас кончились деньги и, кроме того, мы задолжали Гриббону за еду и постой, не считая тех денег, что он уплатил проезжавшему доктору, который согласился осмотреть отца и оставил для него кое-какие лекарства. Отца пришлось похоронить без священника; во всей округе не было церкви, а городской священник лишь изредка объезжал свою паству, к которой Гриббон явно не относился. Джордж, никогда не державший в руках лопату, провозился с могилой больше двух дней. Но едва успев опустить в нее тело отца и наспех вырезав его имя на спинке от кровати, братец вернулся на золотую дорогу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
– Подождите меня! Пожалуйста, подождите!
Вместо ответа я услышала, как щелкнули натянутые поводья, после чего повозка утонула в облаке пыли, лишь только сдвинулась с места.
Меня погубило платье из зеленой шотландки. На свет еще не рождалась женщина, которая, посмотрев на красивую женщину, не захотела бы стать такой же. А если вы вовсе не красивы, то начинаете думать о том, как бы приукрасить себя, чтобы хоть немного приблизиться к идеалу, сгладить эту досадную разницу. Увидев Розу Магвайр, я снова вспомнила о своем зеленом платье из шотландки – как удачно оно подчеркивало цвет моих глаз, какое там было кружево, как плотно оно облегало мою талию, не то что эта серая хламида, которая сейчас на мне. Собственное тщеславие привело меня к проклятому сундуку.
Мне почти что удалось достать платье. Я осторожно сняла с крышки трубку, одежду, деньги, револьвер и тихонько положила все это на пол; затем открыла сундук и откопала в нем платье. Я понимала, что теряю время, но убеждала себя, что тяжелая груженая повозка не может двигаться быстро и мне удастся догнать ее. Свернув платье, я перекинула его через руку и стала закрывать крышку. Возможно, меня захлестнула преждевременная радость. Но крышка вдруг выскользнула у меня из пальцев и с треском захлопнулась.
Гриббон тут же открыл глаза. Повернувшись с боку на бок, он быстро приподнялся. У меня уже не было времени спрятать зеленое платье. А увидев открытую дверь и приготовленные рядом ботинки, он сразу же догадался обо всем.
– Куда это ты собираешься? Что ты задумала?
С похмелья его голос хрипел, но я знала, что он был совершенно трезв. Таким он просыпался каждое утро – злобным после вчерашней пьянки, но уже трезвым.
Я только беспомощно смотрела на него, все еще надеясь, что сумею сбежать, но понимая, что теперь-то он меня не отпустит. На моем теле еще не зажили рубцы от побоев, которыми он наградил меня два дня назад, после того как я попыталась улизнуть с другой семьей путешественников. Не в силах ничего говорить, я невольно отступила назад, хотя понимала, что это бесполезно, – он все равно бы догнал меня.
– Ну?
Я не отвечала. Это, кажется, взбесило его; он любил, чтобы его боялись и пресмыкались перед ним, тогда как я ни разу не доставила ему этого удовольствия.
– Ты что, язык проглотила? – заорал он. Резко перегнувшись через спинку кровати, он вдруг увидел, что на крышке сундука ничего нет. На мгновение он оторопел. – Мои деньги… – пробормотал он, – пистолет… что ты с ними сделала?
Я посмотрела на пол, где лежали его вещи, и тут вдруг впервые подумала об истинном предназначении револьвера. Я всегда боялась огнестрельного оружия, и этого в том числе: Гриббон носил его с собой куда бы ни пошел. Но сейчас до меня дошло, что если он использовал оружие, чтобы держать в страхе других, то наверняка и сам был подвластен этому страху.
Я нагнулась и подняла револьвер.
Я ничего не понимаю в револьверах – по крайней мере, ничего не понимала тогда. Я не знала, заряжен ли он, не знала, как из него стрелять. Я только инстинктивно держала его так же, как обычно держал Гриббон. когда хотел покрасоваться перед старателями в таверне. Палец лежал на спусковом крючке, а сам револьвер находился прямо передо мной. До сих пор не понимаю, зачем я это сделала; наверное, потому что считала, что для Гриббона это символ власти. Но он почему-то совсем не испугался. Кинув на меня злобный взгляд, в котором не было и тени страха, он бросился ко мне, замахнувшись для удара. Тыльной стороной ладони он с такой силой хватил меня по лицу, что голова моя резко откинулась назад. Он был совсем рядом, когда я нажала на спусковой крючок.
Из-за шума выстрела я не услышала, как он вскрикнул от боли. Несколько секунд он, пошатываясь, стоял у спинки кровати. Одну руку он прижал к груди, и сквозь растопыренные пальцы я увидела неровный обугленный край дыры, прожженной в его нижней рубахе, и маленькую струйку крови. Он сполз на пол, и, как мне показалось, сразу же умер. Я убедилась в этом, только когда тронула его тело рукой, но одному Богу известно, сколько времени провела я, стоя над ним в немом оцепенении, с, револьвером в руке, охваченная ужасом от того, что сделала, прежде чем решилась к нему приблизиться.
Я еще долго сидела рядом со своими ботинками на площадке второго этажа, как умалишенная вцепившись в платье из шотландки, и пыталась сообразить, что же мне теперь делать. Впрочем, особого выбора у меня не было. Можно было остаться ждать последствий либо же исчезнуть и попытаться избежать их. Я очень быстро склонилась к последнему. Ведь я не хотела убивать Гриббона. Я уговаривала себя, что это так, но где-то в глубине тлела мысль, что на самом деле у меня было достаточно ненависти, чтобы хотеть убить его. И все же одно дело – подумать, а другое – сделать. А я не хотела этого делать. Моя ненависть к нему была столь сильной, что я не могла бы сидеть и безропотно ждать, пока за мной придут, чтобы назначить мне наказание за его смерть. Он был недостоин этого. И все-таки я сидела, как будто меня разбил паралич. Вам не приходилось убивать человека, даже такого, как Гриббон, и вы не знаете, какая это мука.
Мы вышли на эту дорогу более месяца назад – мой отец, мой брат Джордж и я. А теперь отец лежал в могиле неподалеку от таверны, в той самой дубовой роще у реки. Корда мы пришли сюда, он уже умирал, да что говорить, он умирал, еще когда мы прибыли в Мельбурн; я не забуду его нескончаемый бьющий кашель, который он надеялся вылечить морским воздухом; однако и это не помогло. Как и все другие, мы покинули Англию в погоне за золотом, и денег у нас в кошельке едва хватало на еду и дорогу. Отец все рвался в Балларат, хотя я с самого начала сомневалась, что он сможет дотянуть до конца путешествия, а уж тем более размахивать киркой, если мы все-таки доберемся до места. Когда мы прибыли в «Арсенал старателя», у нас еще оставалось несколько фунтов. Гриббон не пожелал впустить нас; с большой неохотой он позволил нам ночевать под навесом, пристроенным к кухне. Мой отец лежал там три недели, пока не умер. К этому времени у нас кончились деньги и, кроме того, мы задолжали Гриббону за еду и постой, не считая тех денег, что он уплатил проезжавшему доктору, который согласился осмотреть отца и оставил для него кое-какие лекарства. Отца пришлось похоронить без священника; во всей округе не было церкви, а городской священник лишь изредка объезжал свою паству, к которой Гриббон явно не относился. Джордж, никогда не державший в руках лопату, провозился с могилой больше двух дней. Но едва успев опустить в нее тело отца и наспех вырезав его имя на спинке от кровати, братец вернулся на золотую дорогу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116