не это ли отчаяние двигало моей рукой, когда я нажала на курок и убила Гриббона, пытавшегося снова меня остановить? Я спрашивала себя и не знала, что ответить. Да и нужно ли было отвечать? И все же я понимала, что с этого момента проклятый вопрос будет мучить меня до конца моих дней.
Теперь следовало подумать, что мне делать дальше. Рано или поздно Гриббон будет обнаружен здесь мертвым. – может быть, почти что сразу. Все будет зависеть от того, насколько сильно понадобится посетителям его присутствие – возможно, найдутся и такие, которые попытаются узнать, в чем дело; также это могут быть знакомые или соседи. Просто проходящие по дороге посмотрят, что таверна закрыта, да и пройдут себе мимо. Итак, спрашивала я себя, кто же меня видел? Кто бы мог меня узнать? Только констебль Уитерс. Он представляет страшную угрозу, и с этим придется считаться. Но кто может подтвердить, что я не уехала еще вчера или не сбежала вместе с Джорджем? Кому известно наверняка, что Гриббона не застрелили еще вчера – например, при попытке ограбить его? Кроме рассказов о беглых преступниках, в этих краях можно было услышать истории про какого-нибудь пастуха, которого убивают в собственной лачуге из-за нескольких шиллингов или полкружки рома. Думая так, я пыталась успокоить себя, чтобы совсем не впасть в отчаяние. Я убеждала себя, что сумею затеряться в безымянной толпе на приисках, среди палаток, которые никому не приходит в голову считать и в которых живут люди, предоставленные сами себе. Там, на приисках, никто не интересуется, сколько народу ушло вчера и сколько придет завтра. Мне бы только найти прибежище среди этих кочующих людей, и, может быть, тогда я буду в безопасности. Оставаться здесь означало если не наказание, то по крайней мере предварительное заключение и следствие. У меня действительно нет выбора.
Поскольку решение было принято, я не могла больше позволить себе вот так сидеть и ждать, пока не произойдет что-нибудь нежелательное. Собравшись с силами, я взяла ботинки и зеленое платье из шотландки и заставила себя вернуться в спальню, где лежал Гриббон.
Его тело с трудом умещалось между кроватью и сундуком, лицо было запрокинуто. Чтобы пробраться к сундуку, мне пришлось перешагнуть через него; по шороху я поняла, что задела его подолом. Я старалась не смотреть на Гриббона. Даже к мертвому, у меня не было к нему жалости, слишком я ненавидела его, когда он был еще живым. Обидно лишь то, что именно такой человек, как Гриббон, будет всю жизнь висеть грехом на моей совести.
В сундуке было кое-что из моих вещей, которые я привезла с собой, книга, подписанная на мое имя, да одежда отца. Здесь нельзя было оставлять ничего; ничто не должно даже намекать на мое существование, а тем, кто видел меня, не следует думать, что я уходила торопясь. Все вещи я сложила в холщовую сумку, которая служила со времен путешествия на корабле, закрыла ее и хотела уже идти, но потом вернулась еще раз и собрала все деньги. На этот раз я не собиралась их использовать. Просто без них смерть Гриббона в большей степени походила на результат разбойного нападения, чем когда они валялись рядом с телом и навевали совсем другие мысли. Револьвер же я оставила лежать на полу, там, где бросила.
После этого я с твердой решимостью закрыла дверь, больше уже ни разу не обернувшись назад. И все-таки до конца спокойной я оставаться не могла, поэтому, когда я снова села на лестничную площадку и начала надевать ботинки, то почувствовала, что пальцы мои дрожат и не слушаются. В спешке я затянула один шнурок слишком сильно, и он порвался прямо у меня в руках. Как умела, я постаралась соединить шнурок, но теперь его хватало лишь на половину ботинка. Начав спускаться по лестнице, я обнаружила, что, оставшись не до конца зашнурованным, ботинок с шумом хлопает при каждом шаге и звуки эти зловеще разносятся по всему дому. Никогда еще я не ощущала себя такой одинокой, как в эти минуты.
В камине лежали вчерашние остывшие угли. Я отрезала себе немного хлеба и сыра в дорогу и едва устояла перед соблазном развести огонь и вскипятить чай – больше всего на свете мне хотелось хоть как-то согреться и успокоиться. Но пусть лучше эти холодные угли сыграют в мою пользу. Я не стала брать у Гриббона даже походную флягу, потому что кто-нибудь мог опознать ее. Зачерпнув из ведра кружку холодной воды, я жадно выпила ее и после этого приступила к последней операции – отодвинула расшатанный каминный кирпич, за которым Гриббон держал деньги. Наверное, он считал меня совершенной тупицей, потому что не догадывался, что почти с самого начала я знаю, где он хранит деньги. Слишком много времени я проводила на кухне, чтобы не заметить всей этой его пьяной возни с кирпичом и загадочного поглядывания в сторону камина. Единственное, чего я тогда боялась, это чтобы о тайнике не пронюхал Джордж. Он бы не удержался, чтобы не прихватить с собой деньги. Достав перепачканную сажей кожаную сумку, я не стала даже заглядывать внутрь, чтобы сосчитать, сколько там денег. Это было сейчас не важно. Все равно все они уйдут в землю.
Под навесом, там, где умер мой отец, я взяла лопату, которой Джордж копал для него могилу. Я понимала, что, если хочу взять себе иное имя и стать как бы другим человеком, следует перерезать все нити, связывающие меня с девушкой из «Арсенала старателя». Одной из таких нитей был покойный отец. Я должна избавиться от всей его одежды, от всех вещей, которые, пусть случайно, но все же могли навести на него. Если в газетах появятся заметки о том, что разыскивается девушка, которую видели с Гриббоном в «Арсенале старателя», то мне, чтобы не попасть под подозрение, нельзя иметь ничего общего со своим старым именем. А если я встречу на приисках Джорджа, то остается только надеяться, что у него хватит ума молчать, хотя как раз от него-то можно было ожидать всего чего угодно. Слишком силен в нем инстинкт самосохранения.
Яму я вырыла почти под самой бочкой для питьевой воды. Гриббон заполнял ее несколько раз в день, чтобы сохранять чистой воду в реке, – он не разрешал людям водить животных к водопою. Бочка стояла на самом берегу, поэтому земля там была мягкой и влажной; к тому же там всегда было множество следов, оставленных людьми и животными. Каждый, кто задерживался возле таверны, непременно оставлял свои следы рядом с бочкой или поблизости от нее, на берегу. Рыхлая, истоптанная земля вряд ли способна привлечь внимание полицейских.
После того как я вырыла ямку примерно в три фута глубиной, земля стала тверже, потому что кончился ее верхний слой, пропитанный влагой. Теперь я поняла, почему Джордж так мучился, копая отцу могилу. Я провозилась с ямой невероятно долго, наверное, мне следовало бы воспользоваться киркой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Теперь следовало подумать, что мне делать дальше. Рано или поздно Гриббон будет обнаружен здесь мертвым. – может быть, почти что сразу. Все будет зависеть от того, насколько сильно понадобится посетителям его присутствие – возможно, найдутся и такие, которые попытаются узнать, в чем дело; также это могут быть знакомые или соседи. Просто проходящие по дороге посмотрят, что таверна закрыта, да и пройдут себе мимо. Итак, спрашивала я себя, кто же меня видел? Кто бы мог меня узнать? Только констебль Уитерс. Он представляет страшную угрозу, и с этим придется считаться. Но кто может подтвердить, что я не уехала еще вчера или не сбежала вместе с Джорджем? Кому известно наверняка, что Гриббона не застрелили еще вчера – например, при попытке ограбить его? Кроме рассказов о беглых преступниках, в этих краях можно было услышать истории про какого-нибудь пастуха, которого убивают в собственной лачуге из-за нескольких шиллингов или полкружки рома. Думая так, я пыталась успокоить себя, чтобы совсем не впасть в отчаяние. Я убеждала себя, что сумею затеряться в безымянной толпе на приисках, среди палаток, которые никому не приходит в голову считать и в которых живут люди, предоставленные сами себе. Там, на приисках, никто не интересуется, сколько народу ушло вчера и сколько придет завтра. Мне бы только найти прибежище среди этих кочующих людей, и, может быть, тогда я буду в безопасности. Оставаться здесь означало если не наказание, то по крайней мере предварительное заключение и следствие. У меня действительно нет выбора.
Поскольку решение было принято, я не могла больше позволить себе вот так сидеть и ждать, пока не произойдет что-нибудь нежелательное. Собравшись с силами, я взяла ботинки и зеленое платье из шотландки и заставила себя вернуться в спальню, где лежал Гриббон.
Его тело с трудом умещалось между кроватью и сундуком, лицо было запрокинуто. Чтобы пробраться к сундуку, мне пришлось перешагнуть через него; по шороху я поняла, что задела его подолом. Я старалась не смотреть на Гриббона. Даже к мертвому, у меня не было к нему жалости, слишком я ненавидела его, когда он был еще живым. Обидно лишь то, что именно такой человек, как Гриббон, будет всю жизнь висеть грехом на моей совести.
В сундуке было кое-что из моих вещей, которые я привезла с собой, книга, подписанная на мое имя, да одежда отца. Здесь нельзя было оставлять ничего; ничто не должно даже намекать на мое существование, а тем, кто видел меня, не следует думать, что я уходила торопясь. Все вещи я сложила в холщовую сумку, которая служила со времен путешествия на корабле, закрыла ее и хотела уже идти, но потом вернулась еще раз и собрала все деньги. На этот раз я не собиралась их использовать. Просто без них смерть Гриббона в большей степени походила на результат разбойного нападения, чем когда они валялись рядом с телом и навевали совсем другие мысли. Револьвер же я оставила лежать на полу, там, где бросила.
После этого я с твердой решимостью закрыла дверь, больше уже ни разу не обернувшись назад. И все-таки до конца спокойной я оставаться не могла, поэтому, когда я снова села на лестничную площадку и начала надевать ботинки, то почувствовала, что пальцы мои дрожат и не слушаются. В спешке я затянула один шнурок слишком сильно, и он порвался прямо у меня в руках. Как умела, я постаралась соединить шнурок, но теперь его хватало лишь на половину ботинка. Начав спускаться по лестнице, я обнаружила, что, оставшись не до конца зашнурованным, ботинок с шумом хлопает при каждом шаге и звуки эти зловеще разносятся по всему дому. Никогда еще я не ощущала себя такой одинокой, как в эти минуты.
В камине лежали вчерашние остывшие угли. Я отрезала себе немного хлеба и сыра в дорогу и едва устояла перед соблазном развести огонь и вскипятить чай – больше всего на свете мне хотелось хоть как-то согреться и успокоиться. Но пусть лучше эти холодные угли сыграют в мою пользу. Я не стала брать у Гриббона даже походную флягу, потому что кто-нибудь мог опознать ее. Зачерпнув из ведра кружку холодной воды, я жадно выпила ее и после этого приступила к последней операции – отодвинула расшатанный каминный кирпич, за которым Гриббон держал деньги. Наверное, он считал меня совершенной тупицей, потому что не догадывался, что почти с самого начала я знаю, где он хранит деньги. Слишком много времени я проводила на кухне, чтобы не заметить всей этой его пьяной возни с кирпичом и загадочного поглядывания в сторону камина. Единственное, чего я тогда боялась, это чтобы о тайнике не пронюхал Джордж. Он бы не удержался, чтобы не прихватить с собой деньги. Достав перепачканную сажей кожаную сумку, я не стала даже заглядывать внутрь, чтобы сосчитать, сколько там денег. Это было сейчас не важно. Все равно все они уйдут в землю.
Под навесом, там, где умер мой отец, я взяла лопату, которой Джордж копал для него могилу. Я понимала, что, если хочу взять себе иное имя и стать как бы другим человеком, следует перерезать все нити, связывающие меня с девушкой из «Арсенала старателя». Одной из таких нитей был покойный отец. Я должна избавиться от всей его одежды, от всех вещей, которые, пусть случайно, но все же могли навести на него. Если в газетах появятся заметки о том, что разыскивается девушка, которую видели с Гриббоном в «Арсенале старателя», то мне, чтобы не попасть под подозрение, нельзя иметь ничего общего со своим старым именем. А если я встречу на приисках Джорджа, то остается только надеяться, что у него хватит ума молчать, хотя как раз от него-то можно было ожидать всего чего угодно. Слишком силен в нем инстинкт самосохранения.
Яму я вырыла почти под самой бочкой для питьевой воды. Гриббон заполнял ее несколько раз в день, чтобы сохранять чистой воду в реке, – он не разрешал людям водить животных к водопою. Бочка стояла на самом берегу, поэтому земля там была мягкой и влажной; к тому же там всегда было множество следов, оставленных людьми и животными. Каждый, кто задерживался возле таверны, непременно оставлял свои следы рядом с бочкой или поблизости от нее, на берегу. Рыхлая, истоптанная земля вряд ли способна привлечь внимание полицейских.
После того как я вырыла ямку примерно в три фута глубиной, земля стала тверже, потому что кончился ее верхний слой, пропитанный влагой. Теперь я поняла, почему Джордж так мучился, копая отцу могилу. Я провозилась с ямой невероятно долго, наверное, мне следовало бы воспользоваться киркой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116