Становилось очевидным, что вывод о "бессмысленности"
жизни, сделанный из факта человеческой смертности, был сделан по меньшей
мере поспешно. Прежде необходимо было доказать, почему до сих пор в
человечестве не побеждала идея "бессмысленности" жизни - ведь люди были
смертны и раньше, а тем не менее они не только жили, но и сознавали
осмысленность своего существования, благотворность того, что было дано им в
качестве их бытия. А это значит, что нужно было, не вставая на точку зрения
капрала, считающего, будто он один шагает в ногу, а вся рота идет не в ногу,
сперва задаться вопросом: идет ли в ногу сам этот капрал? И если не идет, то
почему так получилось? Иначе говоря, если некто, утверждающий, что жизнь
абсолютно бессмысленна и гнусна, тем не менее продолжает жить точно так же,
как жили до него и живут при нем миллиарды людей, вовсе не считающих ее
таковой, то возникает вопрос: почему, по какой причине возникло у него
подобное убеждение?
"Мне только показалось сначала, - рассуждает Толстой, - что знание дало
положительный ответ - ответ Шопенгауэра: жизнь не имеет смысла, она есть
зло. Но, разобрав дело, я понял, что ответ не положительный, что мое чувство
только выразило его так. Ответ же строго выраженный, как он выражен и у
браминов, и у Соломона, и у Шопенгауэра, есть только ответ неопределенный,
или тожество: 0 = 0, жизнь, представляющаяся мне ничем, есть ничто. Так что
знание философское ничего не отрицает, а только отвечает, что вопрос этот не
может быть решен им, что для него решение остается неопределенным"'. И тем
более насущной становится необходимость ответить на вопрос: почему же
вышеупомянутый капрал пришел к выводу, что лишь он один идет в ногу, а вся
рота - нет?
Оказывается, речь идет вовсе не о точном философском знании, а о
некотором роде веры: одни верят в то, что жизнь не имеет смысла, а другие не
верят в это и, наоборот, считают ее исполненной смысла. Поскольку же вера
первых находится в разительном контрасте не только с убеждением абсолютного
большинства человечества, но и с их собственной жизнью, с фактом их бытия,
от которого они так и не отказались на протяжении многих-многих лет,
постольку именно она должна быть подвергнута сомнению в первую очередь, а не
вера тех, для кого жизнь обладает всей полнотой смысла.
"И я понял, - пишет Толстой, - что вера этих людей - не та вера,
которой я искал, что их вера не есть вера, а только одно из эпикурейских
утешений в жизни. Я понял, что эта вера годится, может быть, хоть не для
утешения, а для некоторого рассеяния раскаивающемуся Соломону на смертном
одре, но она не может годиться для огромного большинства человечества,
которое призвано не потешаться, пользуясь трудами других, а творить жизнь.
Для того чтобы все человечество могло жить, для того чтоб оно продолжало
жизнь, придавая ей смысл, у них, у этих миллиардов, должно быть другое,
настоящее знание веры. Ведь не то, что мы с Соломоном и Шопенгауэром не
убили себя, не это убедило меня в существовании веры, а то, что жили эти
миллиарды и живут и нас с Соломонами вынесли на своих волнах жизни".
В связи с этим Толстой переадресовывает упрек людей, чей страх смерти
обессмыслил для них саму жизнь, им самим. Когда они говорят, что жизнь злая
бессмыслица, заслуживающая лишь уничтожения, то какую жизнь имеют они в виду
- не свою ли собственную (которая затем "проецируется" на жизнь "вообще")?
"Я понял, - пишет Толстой, - что истину закрыло от меня не столько
заблуждение моей мысли, сколько самая жизнь моя в тех исключительных
условиях эпикурейства, удовлетворения похотям, в которых я провел ее. Я
понял, что мой вопрос о том, что есть моя жизнь, и ответ: зло, - был
совершенно правилен. Неправильно было только то, что ответ, относящийся
только ко мне, я отнес к жизни вообще: я спросил себя, что такое моя жизнь,
и получил ответ: зло и бессмыслица".
Главное, что придавало особую весомость возражениям Толстого
Шопенгауэру, заключалось в том, что в качестве "объекта критики" он взял не
"другого", а самого себя. Критика шопенгауэрского пессимизма была
одновременно самокритикой Толстого, пережившего - и изжившего - философию
Шопенгауэра "изнутри". Причем условием освобождения Толстого от
"завороженности" смертью, обессмысливающей жизнь, бытие вообще, было именно
резкое неприятие прежней установки, которую он полубессознательно разделял
вместе с немецким философом (и некоторыми из россиян, модничавшими своим
пессимизмом): мы - "хорошие", а жизнь - "плохая". Мы, считающие жизнь
бессмыслицей, "хороши", а все остальные, кто так не считает, "плохи", - вот,
согласно теперешнему убеждению Толстого, изначально безнравственная,
бессовестная, бесчестная установка, не преодолев которую нельзя было не то
что решить для себя проблему осмысленности жизни, но и правильно ее
поставить. Здесь, как видим, его нравственный переворот оказался условием
выхода из теоретического тупика - как это и до него случалось со многими
мыслителями.
"Я понял, - признает Толстой (и не надо думать, что это такое уж легкое
признание. - Ю.Д.), - что для того, чтобы понять смысл жизни, надо прежде
всего, чтобы жизнь была не бессмысленна и зла, а потом уже - разум для того,
чтобы понять ее. Я понял, почему я так долго ходил около такой очевидной
истины, и что если думать и говорить о жизни человека, то надо думать и
говорить о жизни человечества, а не о жизни нескольких паразитов жизни.
Истина эта была всегда истина, как 2х2 = 4, но я не признавал ее, потому
что, признав 2х2 = 4, я бы должен был признать, что я нехорош. А чувствовать
себя хорошим для меня было важнее и обязательнее, чем 2х2 = 4. Я полюбил
хороших людей, возненавидел себя, и я признал истину". Главное для русского
писателя заключалось в том, чтобы отказаться от точки зрения "мы"
("хорошие") и "они" ("плохие") в применении к народу, среди которого - и во
многом, очень многом - за счет которого живешь. Оказывается, эта точка
зрения поражает болезнью не только нравственность, извращая ее и превращая в
нечто самопротиворечивое и фальшивое, но и теоретическое мышление - особенно
когда речь идет о коренных философских проблемах, располагающихся вокруг
гамлетовского "быть или не быть?".
Цепь умозаключений, по всей линии выстраивающихся против
шопенгауэровского пессимизма, приобретала у Толстого следующий вид. Русский
писатель считает неверным такой подход к оценке жизни, когда она
рассматривается как нечто, находящееся "вне" оценивающего ее человека, "по
ту сторону" его собственной жизни, "безотносительное" к качеству и
содержанию этой индивидуальной жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177
жизни, сделанный из факта человеческой смертности, был сделан по меньшей
мере поспешно. Прежде необходимо было доказать, почему до сих пор в
человечестве не побеждала идея "бессмысленности" жизни - ведь люди были
смертны и раньше, а тем не менее они не только жили, но и сознавали
осмысленность своего существования, благотворность того, что было дано им в
качестве их бытия. А это значит, что нужно было, не вставая на точку зрения
капрала, считающего, будто он один шагает в ногу, а вся рота идет не в ногу,
сперва задаться вопросом: идет ли в ногу сам этот капрал? И если не идет, то
почему так получилось? Иначе говоря, если некто, утверждающий, что жизнь
абсолютно бессмысленна и гнусна, тем не менее продолжает жить точно так же,
как жили до него и живут при нем миллиарды людей, вовсе не считающих ее
таковой, то возникает вопрос: почему, по какой причине возникло у него
подобное убеждение?
"Мне только показалось сначала, - рассуждает Толстой, - что знание дало
положительный ответ - ответ Шопенгауэра: жизнь не имеет смысла, она есть
зло. Но, разобрав дело, я понял, что ответ не положительный, что мое чувство
только выразило его так. Ответ же строго выраженный, как он выражен и у
браминов, и у Соломона, и у Шопенгауэра, есть только ответ неопределенный,
или тожество: 0 = 0, жизнь, представляющаяся мне ничем, есть ничто. Так что
знание философское ничего не отрицает, а только отвечает, что вопрос этот не
может быть решен им, что для него решение остается неопределенным"'. И тем
более насущной становится необходимость ответить на вопрос: почему же
вышеупомянутый капрал пришел к выводу, что лишь он один идет в ногу, а вся
рота - нет?
Оказывается, речь идет вовсе не о точном философском знании, а о
некотором роде веры: одни верят в то, что жизнь не имеет смысла, а другие не
верят в это и, наоборот, считают ее исполненной смысла. Поскольку же вера
первых находится в разительном контрасте не только с убеждением абсолютного
большинства человечества, но и с их собственной жизнью, с фактом их бытия,
от которого они так и не отказались на протяжении многих-многих лет,
постольку именно она должна быть подвергнута сомнению в первую очередь, а не
вера тех, для кого жизнь обладает всей полнотой смысла.
"И я понял, - пишет Толстой, - что вера этих людей - не та вера,
которой я искал, что их вера не есть вера, а только одно из эпикурейских
утешений в жизни. Я понял, что эта вера годится, может быть, хоть не для
утешения, а для некоторого рассеяния раскаивающемуся Соломону на смертном
одре, но она не может годиться для огромного большинства человечества,
которое призвано не потешаться, пользуясь трудами других, а творить жизнь.
Для того чтобы все человечество могло жить, для того чтоб оно продолжало
жизнь, придавая ей смысл, у них, у этих миллиардов, должно быть другое,
настоящее знание веры. Ведь не то, что мы с Соломоном и Шопенгауэром не
убили себя, не это убедило меня в существовании веры, а то, что жили эти
миллиарды и живут и нас с Соломонами вынесли на своих волнах жизни".
В связи с этим Толстой переадресовывает упрек людей, чей страх смерти
обессмыслил для них саму жизнь, им самим. Когда они говорят, что жизнь злая
бессмыслица, заслуживающая лишь уничтожения, то какую жизнь имеют они в виду
- не свою ли собственную (которая затем "проецируется" на жизнь "вообще")?
"Я понял, - пишет Толстой, - что истину закрыло от меня не столько
заблуждение моей мысли, сколько самая жизнь моя в тех исключительных
условиях эпикурейства, удовлетворения похотям, в которых я провел ее. Я
понял, что мой вопрос о том, что есть моя жизнь, и ответ: зло, - был
совершенно правилен. Неправильно было только то, что ответ, относящийся
только ко мне, я отнес к жизни вообще: я спросил себя, что такое моя жизнь,
и получил ответ: зло и бессмыслица".
Главное, что придавало особую весомость возражениям Толстого
Шопенгауэру, заключалось в том, что в качестве "объекта критики" он взял не
"другого", а самого себя. Критика шопенгауэрского пессимизма была
одновременно самокритикой Толстого, пережившего - и изжившего - философию
Шопенгауэра "изнутри". Причем условием освобождения Толстого от
"завороженности" смертью, обессмысливающей жизнь, бытие вообще, было именно
резкое неприятие прежней установки, которую он полубессознательно разделял
вместе с немецким философом (и некоторыми из россиян, модничавшими своим
пессимизмом): мы - "хорошие", а жизнь - "плохая". Мы, считающие жизнь
бессмыслицей, "хороши", а все остальные, кто так не считает, "плохи", - вот,
согласно теперешнему убеждению Толстого, изначально безнравственная,
бессовестная, бесчестная установка, не преодолев которую нельзя было не то
что решить для себя проблему осмысленности жизни, но и правильно ее
поставить. Здесь, как видим, его нравственный переворот оказался условием
выхода из теоретического тупика - как это и до него случалось со многими
мыслителями.
"Я понял, - признает Толстой (и не надо думать, что это такое уж легкое
признание. - Ю.Д.), - что для того, чтобы понять смысл жизни, надо прежде
всего, чтобы жизнь была не бессмысленна и зла, а потом уже - разум для того,
чтобы понять ее. Я понял, почему я так долго ходил около такой очевидной
истины, и что если думать и говорить о жизни человека, то надо думать и
говорить о жизни человечества, а не о жизни нескольких паразитов жизни.
Истина эта была всегда истина, как 2х2 = 4, но я не признавал ее, потому
что, признав 2х2 = 4, я бы должен был признать, что я нехорош. А чувствовать
себя хорошим для меня было важнее и обязательнее, чем 2х2 = 4. Я полюбил
хороших людей, возненавидел себя, и я признал истину". Главное для русского
писателя заключалось в том, чтобы отказаться от точки зрения "мы"
("хорошие") и "они" ("плохие") в применении к народу, среди которого - и во
многом, очень многом - за счет которого живешь. Оказывается, эта точка
зрения поражает болезнью не только нравственность, извращая ее и превращая в
нечто самопротиворечивое и фальшивое, но и теоретическое мышление - особенно
когда речь идет о коренных философских проблемах, располагающихся вокруг
гамлетовского "быть или не быть?".
Цепь умозаключений, по всей линии выстраивающихся против
шопенгауэровского пессимизма, приобретала у Толстого следующий вид. Русский
писатель считает неверным такой подход к оценке жизни, когда она
рассматривается как нечто, находящееся "вне" оценивающего ее человека, "по
ту сторону" его собственной жизни, "безотносительное" к качеству и
содержанию этой индивидуальной жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177