Мне бывало в жизни страшно, но не так. Этот страх сдавил мне грудь, не давая дышать, передавил горло. Он был так тяжёл, что мог раздавить меня на полу, будто что-то в меня врезалось. Не сердцебиение перекрыло мне трахею — это как если бы ужас стал мокрым шёлком, и я пытаюсь его проглотить. Скользкий, мокрый, реальный, как ни один страх в моей жизни. Не в том смысле реальный, как бывает реальной эмоция, но как камень, стул или зверь. Страх, который стал чем-то большим, чем страх.
Они бросили Дамиана ко мне на колени, и будто по всей коже у меня побежал мороз, будто каждый её дюйм хотел уползти прочь, прочь, оставив тело умирать. Моя шкура побежала бы спасать себя, если бы не была закреплена на теле. И тело побежало бы за ней, если бы не было придавлено тяжестью Дамиана. Поймано в его страхе, заморожено в нем. Если бы я могла вздохнуть, я бы заорала, но я могла только тонуть, тонуть в его ужасе.
Кто-то тронул меня за плечо, но это было далеко. Ничья кожа не была так реальна, как Дамиана. Кто-то меня встряхнул, резко, сильно. Я смогла глубоко вдохнуть, будто давно не дышала, а когда выпустила вдох, получился визг.
Я смотрела в перепуганное лицо Ричарда. Это его рука лежала у меня на плече. Он стоял перед нами на коленях.
— Анита, Анита, ты меня слышишь?
Я схватила руку Ричарда, другой рукой прижимая к себе Дамиана, будто боялась потерять его. Будто страх стал каким-то жутким зверем, готовым сожрать его в буквальном смысле.
— Анита, скажи что-нибудь! — попросил Ричард.
— Боже мой… это так… ужасно.
Дамиан кивнул головой, прижатой к моему животу. Он лежал, обмякший, но сейчас он обхватил меня за талию и бедра, руки его держались за меня как за последнюю твёрдую опору в мире. От него я ощутила взрыв эмоции, и это была благодарность. Он был благодарен, что я разделила с ним страх, и он стал меньше, или просто более выносим.
Эта мысль — о том, что разделённый страх легче вынести, вызвала воспоминание. Не моё воспоминание. Этого лица я никогда раньше не видела, но Дамиан знал его не хуже своего собственного. Все из острых углов и резких линий, шрам от лба через всю щеку, полученный в первом набеге, где мы с ним были. Та-кто-нас-создала сказала однажды, что этот шрам спас ему жизнь, потому что без шрама у него волосы были бы белее её волос, глаза синее её глаз. Шрам уничтожил его красоту настолько, что она пощадила его, потому что даже мужчины не были застрахованы от её зависти. Единственное имя, которое я в себе услышала, было Перрин, но я знала, что это не так. Это не было его имя — не больше, чем Дамиан было моим… нашим… его именем.
Послышался запах ванили, и что-то тёплое скользнуло по мне. Я моргнула, просыпаясь — если это слово сюда подходит. Натэниел склонился рядом с нами. Косу он распустил, и запах ванили от его волос вился вокруг меня. Волосы спадали с него каскадом, проливаясь по обе стороны от меня, ложась мне на колени, закрывая Дамиана как одеялом — одеялом, которое текло по телу как жидкость. Натэниел покрыл нас своими волосами, но тщательно избегал касаться нас кожей. Он был так близко, что это было непросто, потому что даже вздох мог соприкоснуть наши тела. Но Натэниел сохранял этот последний мучительный дюйм между нами, касаясь нас только ароматом и гладью волос. От его кожи я сейчас воспринимала только тепло, ощутимое даже на расстоянии. Жар трепетал между нами, будто тепло его дыхания выходило наружу и хотело до меня дотронуться. Может, так оно и было.
Очень остроумный был способ вытащить меня из воспоминания Дамиана, не рискуя самому в него свалиться. Очень остроумный, но каждый план хорош лишь настолько, насколько хороши его исполнители. Дамиан шевельнулся у меня на коленях, и у меня была секунда понять, что он сейчас сделает. Я набрала воздуху — предупредить Натэниела, но выдохнуть не успела. Это случилось быстро.
Дамиан схватил Натэниела за руку, и этого хватило. Мы будто утонули в свете. Будто мир вспыхнул и запылал жаром, и этот жар был золотым, как будто пролился и все залил жёлтый цвет. Жёлтое тепло, жёлтый жар, и он слепил глаза. Мы ослепли в свете. Ничего не было, кроме света и касания её изящных ручек, и руки Перрина в моей руке. Его рука была большой, надёжной, якорем в кошмаре света. Её ручки гладили, но это было не настоящее. Она вытащила нас на свет пить от нас страх, а не секс.
Она оторвала от меня руку, и голос её, когда-то казавшийся мне красивым, звучал сейчас злобным скрежетом, ядом, потому что я не мог сказать ей «нет».
— Одного сжечь, одного сохранить.
Перрин повернулся, обрамлённый на миг светом. Волосы его были жёлты, как сам этот свет, и глаза его были как небо за окном. Он был высок, плечи его так широки, что заслоняли почти все окно. Он был огромен даже среди высоких, и не раз во время набегов на города люди разбегались с криками: «Великан!»
Перрин стоял, залитый светом. Залитый светом, но он не горел. Слова, начавшие это безумие, возвращались:
— Наверное, причина, по которой они могут с тобой ходить при солнце, Моровен, не в том, что ты делишься с ними силой, а в том, что они сами набрали силу, позволяющую не бояться солнца.
Посланец совета сказал эти слова и оставил их как ядовитую блоху в ухе той-что-нас-создала. На миг мы тогда подумали, что посланец сказал правду. Мы думали, что Перрин стоит в свете на собственной силе. На одну ослепительную секунду мы в это поверили. Но на его лице было выражение не триумфа, а страха. Глянуть на него раз уже было достаточно. Что-то происходило не так.
От его кожи стали подниматься колечки дыма, как в кино. Та часть, которая ещё оставалась мною, Анитой, подумала: «Это неправильно». Все вампиры, которых я видела на солнце, вспыхивали пламенем — без дымка, без ожидания, — сразу. И моё недоумение помогло мне оттащить нас от края ужаса. Помогло смотреть, как поднимается дым от кожи Перрина, не дать страху задушить нас. Пламя вспыхнуло, и в мгновенье ока Перрина окружил оранжевый ореол. Длинные волосы затрепетали на жарком ветру. Успела мелькнуть мысль: «Как это красиво!», — но тут пламя заревело и кожа его поползла, чернея.
Перрин завизжал, но и это слово не передаёт звука, раздавшегося у него изо рта.
Мы закричали, потому что не могли не закричать. Весь ужас, скорбь, страх должны были вырваться из нашего рта, или они бы сожгли нам кожу и раздавили рассудок. Мы кричали, потому что это был единственный способ не обезуметь.
Вдруг я почуяла запах леса, густой зелёный запах лесной чащи — наполовину запах рождественской ёлки, наполовину — взрытой земли. Я стояла и смотрела на горящего вампира, друга всей моей жизни, моего брата, и была спокойна. Я ощущала только запах леса, не океанской соли, а леса и только леса, а потом учуяла ещё кое-что.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216