– опешила я.
– Моя подруга вечно попадает в передряги, – сказал Вилли и взмахом руки смел со стойки целую груду лепестков. – Постоянно калечит себя на работе.
Решив, что речь идет, скорее всего, о женщине, торгующей по соседству, я вздохнула с облегчением и повторила, что мне действительно нужно бежать.
– В следующий раз, – пообещала я напоследок, – займемся твоими ногтями.
– Циско, ты супер. Я у тебя в долгу.
– А я в долгу у Картье, – мрачно ответствовала я, поворачиваясь, чтобы уйти.
– Не переживай ты так! – рявкнул Добряк. Я обернулась. – Это всего лишь деньги.
13
До чего же я ненавижу больницы! И всегда ненавидела. Нет, я не боюсь хирургов. Мне даже нравится запах антисептиков, и я способна (правда, с трудом) есть тамошнюю пишу. Но вот с чем мне бывает трудно смириться, так это с моментом выхода из больницы: когда я вновь оказываюсь на улице, мне всякий раз кажется, будто мир изменился, пока меня не было. Чуть ярче солнечный свет, чуть пронзительней запах выхлопных газов, и даже таксисты, мерещится мне, берут немного дороже. Отчего-то время, проведенное в этих добела отмытых стенах, течет иначе, чем за ними. Будь ты пациент или посетитель, время замирает. И остается только вспоминать, какова жизнь снаружи, да прикидывать, куда ты отправишься, выйдя отсюда.
Первый раз, когда меня выписали из больницы, не в счет, поскольку новорожденная не знает, что могло измениться, ей все в новинку. Одиннадцать лет спустя меня выкатили из больничных дверей на кресле-каталке с гипсовой нашлепкой на лодыжке и новообретенным почтением к пони. В пятнадцать я вышла из больницы, лишившись одновременно аппендикса и бойфренда, который не позаботился меня навещать, а всего год спустя еле-еле выползла вон из больничного морга, где остались мои родители. Каждый раз я вступала в мир заново, глядя вокруг чуть другими глазами, и утро, когда я навестила Кровавую Роуз в ее палате, не стало исключением. Как и просил Вилли, я доставила туда букет, а взамен получила урок жизненной философии.
Оторвав глаза от книжки, Роуз спросила:
– Признавайтесь сразу, вы «добрый» или «злой» полицейский? Даже если в руках у копа цветы, никогда не угадаешь.
Отдельная палата пахла духами «Шанель», но все перебивал запах хлорки. Пациентка была одета в алую атласную пижаму, левая нога была загипсована и торчала кверху. Одно запястье было забинтовано, на груди – любовный роман, а на лице – подозрение. Я уже успела войти в палату, но неожиданный вопрос остановил меня как раз возле стула, стоявшего рядом с постелью. Роуз чем-то напоминала женщину, чей муж мотает срок. Пожизненный. Она годилась мне в матери, но чудом сохранила внешность испорченной Барби. Я объяснила, что никакой я не коп, что меня зовут Циско и что у нас имеется общий знакомый.
– Добряк Уильям, что ли? – спросила Роуз, нацелившись на букет в моей руке. Судя по выговору, эта женщина родилась где-нибудь в Эссексе, вероятно, в частном поместье, одном из тех модернистских строений из красного кирпича – с большими воротами и доберман-пинчерами, – там, где никто не посмеет полюбопытствовать, откуда взялись такие деньжищи.
– Добряк Уильям, флорист, – подтвердила я просто на тот случай, если у нее появились какие-то сомнения по поводу цели моего визита.
Волосы у Кровавой Роуз были светлые, но ближе к корням они переходили в такую черноту, что их, видимо, специально так выкрасили. На затылке красовался узел волос раза в два крупнее любой накладки. Не дернув и плечом, она сузила глаза:
– Ты точно не коп?
– Я же на высоких каблуках, – заметила я, делая шаг назад, чтобы Роуз могла оглядеть всю мою невысокую фигуру. – Из меня такой же полицейский, как и стриптизерша.
Этот довод был принят с благосклонной улыбкой, сразу смягчившей выражение лица Роуз, отчего она перестала походить на тюремную вдовушку. Меня распирали вопросы: что с ней случилось и какие у нее счеты с законом, но, пока я набиралась мужества, ее вниманием вновь завладели цветы. Подманив меня поближе, она спросила, сколько с нее.
– Нисколько, – ответила я, но это прозвучало недостаточно убедительно. Во избежание недоразумений я перевернула букет вверх черенками и постучала им о свое бедро. Маки вылезли из обертки без каких-либо гостинцев. Роуз разочарованно пощелкала языком, и, как ни странно, я тоже ощутила укол досады, словно отсутствие в букете наркотиков означало, что как курьер я ни на что не гожусь. Я бочком приблизилась к раковине, нашла графин и наполнила его.
– Либо это вылетело у него из головы, – огорченно сказала Роуз, – либо из обертки где-нибудь по дороге.
Я покачала головой.
– Может, он понадеялся, что цветов будет достаточно, чтобы тебя утешить?
– Ох уж этот Вилли, – вздохнула она. – Ни за что не бросит друга в беде.
Наступило молчание, которое мне следовало прервать, просто выразив согласие. Вместо этого я вновь повернулась к постели:
– Ты знаешь, мне кажется, что он влюблен в тебя.
– Добряк? – удивленно переспросила Роуз. – В меня?
– А что такого? – Я поставила цветы на столик у кровати и придвинула стул, чтобы узнать побольше.
– Не уверена, что Вилли вообще смотрит на женщин под таким углом, – сказала Роуз. – Главная страсть его жизни – цветы. Они его по-настоящему заводят. Один взгляд на его ногти, и сразу становится ясно, к чему он действительно неравнодушен.
– Ну, не знаю. – Маникюрные печали Уильяма я решила оставить при себе. Вместо этого показала на бутоны, доставленные по его просьбе. – Эти цветы говорят о многом.
– Многого в них как раз недостает, – парировала Роуз. Она коротко усмехнулась, но затем вновь натянула маску осторожности, изучая мое лицо. – Мы с Вилли – давние знакомые, – сказала она затем. – Он вечно помогает мне убираться.
– Что ты говоришь?
– Всегда, золотце. Каждый раз.
Ее нежелание вдаваться в подробности убедило меня задержаться. До начала рабочего дня оставалось еще с полчаса, и необходимость пораньше пробраться в контору и занять телефон уже не казалась мне такой уж насущной. Здесь гораздо интереснее. Я просто не могла заставить себя уйти, не прояснив ситуацию. Мне это было нужно, чтобы успокоить собственные мысли.
– Ну, – сказала я, разглядывая сооружение из проволоки на блоках, нависшее над кроватью, – и что же, черт возьми, с тобою приключилось?
– Ничего особенного, – легко отмахнулась от вопроса Роуз, словно лежать под нагромождением блоков и рычагов было даже приятно. – Неудачно упала в галерее искусств.
– Не повезло с приземлением?
– Мраморный пол не особенно мягок.
– Похоже, не самая нищая галерея, – заметила я. – Может, стоит подать на них иск? Получить компенсацию?
Роуз заулыбалась собственным мыслям.
– Это будет не просто сделать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
– Моя подруга вечно попадает в передряги, – сказал Вилли и взмахом руки смел со стойки целую груду лепестков. – Постоянно калечит себя на работе.
Решив, что речь идет, скорее всего, о женщине, торгующей по соседству, я вздохнула с облегчением и повторила, что мне действительно нужно бежать.
– В следующий раз, – пообещала я напоследок, – займемся твоими ногтями.
– Циско, ты супер. Я у тебя в долгу.
– А я в долгу у Картье, – мрачно ответствовала я, поворачиваясь, чтобы уйти.
– Не переживай ты так! – рявкнул Добряк. Я обернулась. – Это всего лишь деньги.
13
До чего же я ненавижу больницы! И всегда ненавидела. Нет, я не боюсь хирургов. Мне даже нравится запах антисептиков, и я способна (правда, с трудом) есть тамошнюю пишу. Но вот с чем мне бывает трудно смириться, так это с моментом выхода из больницы: когда я вновь оказываюсь на улице, мне всякий раз кажется, будто мир изменился, пока меня не было. Чуть ярче солнечный свет, чуть пронзительней запах выхлопных газов, и даже таксисты, мерещится мне, берут немного дороже. Отчего-то время, проведенное в этих добела отмытых стенах, течет иначе, чем за ними. Будь ты пациент или посетитель, время замирает. И остается только вспоминать, какова жизнь снаружи, да прикидывать, куда ты отправишься, выйдя отсюда.
Первый раз, когда меня выписали из больницы, не в счет, поскольку новорожденная не знает, что могло измениться, ей все в новинку. Одиннадцать лет спустя меня выкатили из больничных дверей на кресле-каталке с гипсовой нашлепкой на лодыжке и новообретенным почтением к пони. В пятнадцать я вышла из больницы, лишившись одновременно аппендикса и бойфренда, который не позаботился меня навещать, а всего год спустя еле-еле выползла вон из больничного морга, где остались мои родители. Каждый раз я вступала в мир заново, глядя вокруг чуть другими глазами, и утро, когда я навестила Кровавую Роуз в ее палате, не стало исключением. Как и просил Вилли, я доставила туда букет, а взамен получила урок жизненной философии.
Оторвав глаза от книжки, Роуз спросила:
– Признавайтесь сразу, вы «добрый» или «злой» полицейский? Даже если в руках у копа цветы, никогда не угадаешь.
Отдельная палата пахла духами «Шанель», но все перебивал запах хлорки. Пациентка была одета в алую атласную пижаму, левая нога была загипсована и торчала кверху. Одно запястье было забинтовано, на груди – любовный роман, а на лице – подозрение. Я уже успела войти в палату, но неожиданный вопрос остановил меня как раз возле стула, стоявшего рядом с постелью. Роуз чем-то напоминала женщину, чей муж мотает срок. Пожизненный. Она годилась мне в матери, но чудом сохранила внешность испорченной Барби. Я объяснила, что никакой я не коп, что меня зовут Циско и что у нас имеется общий знакомый.
– Добряк Уильям, что ли? – спросила Роуз, нацелившись на букет в моей руке. Судя по выговору, эта женщина родилась где-нибудь в Эссексе, вероятно, в частном поместье, одном из тех модернистских строений из красного кирпича – с большими воротами и доберман-пинчерами, – там, где никто не посмеет полюбопытствовать, откуда взялись такие деньжищи.
– Добряк Уильям, флорист, – подтвердила я просто на тот случай, если у нее появились какие-то сомнения по поводу цели моего визита.
Волосы у Кровавой Роуз были светлые, но ближе к корням они переходили в такую черноту, что их, видимо, специально так выкрасили. На затылке красовался узел волос раза в два крупнее любой накладки. Не дернув и плечом, она сузила глаза:
– Ты точно не коп?
– Я же на высоких каблуках, – заметила я, делая шаг назад, чтобы Роуз могла оглядеть всю мою невысокую фигуру. – Из меня такой же полицейский, как и стриптизерша.
Этот довод был принят с благосклонной улыбкой, сразу смягчившей выражение лица Роуз, отчего она перестала походить на тюремную вдовушку. Меня распирали вопросы: что с ней случилось и какие у нее счеты с законом, но, пока я набиралась мужества, ее вниманием вновь завладели цветы. Подманив меня поближе, она спросила, сколько с нее.
– Нисколько, – ответила я, но это прозвучало недостаточно убедительно. Во избежание недоразумений я перевернула букет вверх черенками и постучала им о свое бедро. Маки вылезли из обертки без каких-либо гостинцев. Роуз разочарованно пощелкала языком, и, как ни странно, я тоже ощутила укол досады, словно отсутствие в букете наркотиков означало, что как курьер я ни на что не гожусь. Я бочком приблизилась к раковине, нашла графин и наполнила его.
– Либо это вылетело у него из головы, – огорченно сказала Роуз, – либо из обертки где-нибудь по дороге.
Я покачала головой.
– Может, он понадеялся, что цветов будет достаточно, чтобы тебя утешить?
– Ох уж этот Вилли, – вздохнула она. – Ни за что не бросит друга в беде.
Наступило молчание, которое мне следовало прервать, просто выразив согласие. Вместо этого я вновь повернулась к постели:
– Ты знаешь, мне кажется, что он влюблен в тебя.
– Добряк? – удивленно переспросила Роуз. – В меня?
– А что такого? – Я поставила цветы на столик у кровати и придвинула стул, чтобы узнать побольше.
– Не уверена, что Вилли вообще смотрит на женщин под таким углом, – сказала Роуз. – Главная страсть его жизни – цветы. Они его по-настоящему заводят. Один взгляд на его ногти, и сразу становится ясно, к чему он действительно неравнодушен.
– Ну, не знаю. – Маникюрные печали Уильяма я решила оставить при себе. Вместо этого показала на бутоны, доставленные по его просьбе. – Эти цветы говорят о многом.
– Многого в них как раз недостает, – парировала Роуз. Она коротко усмехнулась, но затем вновь натянула маску осторожности, изучая мое лицо. – Мы с Вилли – давние знакомые, – сказала она затем. – Он вечно помогает мне убираться.
– Что ты говоришь?
– Всегда, золотце. Каждый раз.
Ее нежелание вдаваться в подробности убедило меня задержаться. До начала рабочего дня оставалось еще с полчаса, и необходимость пораньше пробраться в контору и занять телефон уже не казалась мне такой уж насущной. Здесь гораздо интереснее. Я просто не могла заставить себя уйти, не прояснив ситуацию. Мне это было нужно, чтобы успокоить собственные мысли.
– Ну, – сказала я, разглядывая сооружение из проволоки на блоках, нависшее над кроватью, – и что же, черт возьми, с тобою приключилось?
– Ничего особенного, – легко отмахнулась от вопроса Роуз, словно лежать под нагромождением блоков и рычагов было даже приятно. – Неудачно упала в галерее искусств.
– Не повезло с приземлением?
– Мраморный пол не особенно мягок.
– Похоже, не самая нищая галерея, – заметила я. – Может, стоит подать на них иск? Получить компенсацию?
Роуз заулыбалась собственным мыслям.
– Это будет не просто сделать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102