Покидав минут пять землю, Тимаш бесом-соблазнителем хитро прищурился на Абросимова:
– Может, по маленькой, Андрей, а? Я и закусочки, как ты велел, купил в сельпо. Кулечек килек и хлебца.
Когда шли на кладбище, Андрей Иванович нарочно послал его в магазин за бутылкой, чтобы поразмыслить одному тут, на зимнем просторе, – все одно от Тимаша никакой пользы. Тот с радостью потрусил в своих подшитых серых валенках в магазин.
– Я из горлышка не привык, – колеблясь, ответил Андрей Иванович.
На холодном ветру он быстро замерз, даже полушубок накинул на плечи и шапку нахлобучил на брови. Оказывается, тепло было, пока ломом-лопатой махал, а вылез из ямы, и морозец стал ощутимо прихватывать.
Тимаш, ухмыляясь в бороду, похлопал себя по карману:
– У меня завсегда с собой стакашек… С кем только я не пивал! И с покойничком, земля ему пухом, и с зятьком твоим Семеном Супроновичем разок распил бутылочку. Даже с мастером Костылем дерболызнули. «А ну доставай, Тимофей Иванович, свое нержавеющее оружие, ударим залпом по нашему общему врагу – зеленому змию!» Только какой он враг, змий-то? А Федор Федорович, когда дерябнул, такое заворачивал, что животик надорвешь, и все у него складно, каждое лыко в строку…
– Не бреши ты! – возмутился Абросимов. – Казаков и в рот-то не берет.
– Энто он был в расстроенных чувствах, сохнет по твоей Тоньке, а она от него нос воротит… Где Иван Васильевич-то? Нету его, а Тонька – баба кровь с молоком.
Андрею Ивановичу не хотелось на эту тему говорить. Бросив в снег окурок, он проворчал:
– Килька, чего доброго, смерзнется в кульке, давай, стал быть, по стакашке примем.
Тимаш проворно выбрался из ямы разровнял навороченную у края сырую землю, достал из кармана зеленую поллитровку, подмокший кулек с кильками, широким жестом радушно пригласил Абросимова:
– Помянем раба божьего Спиридона Никитича Топтыгина, пусть сыра земля ему будет пухом… Какой парильщик-то был!
– На том свете не попаришься, – вздохнул Абросимов. – Там, говорят, черти на сковородках грешников поджаривают.
– Убивцев и безбожников, ну еще баб-прелюбодеек, – охотно подхватил эту тему Тимаш. – А мы с тобой, Андрей Иванович, попадем в чистилище.
Первому он налил в граненый стакан Абросимову, протянул кусок хлеба с белесой килькой, потом привычно опрокинул в бородатый рот свою порцию.
– Думаешь, в чистилище лучше, чем в аду? – спросил Андрей Иванович.
– Все там будем, – философски заметил Тимаш, кивнув на яму. – Жаль только, когда помру, нельзя будет выпить на собственных поминках… Я ж в гробу перевернусь! – хихикнул Тимаш и, вдруг посерьезнев, повернул голову к Абросимову: – Вот че тебя попрошу, Андрей Иваныч, пусть отпоют меня в церкви и поп кадилом окурит… Может, алькогольный дух отшибет. Как я заявлюсь к святым вратам Петра-ключника, коли от меня водкой будет разить?..
– Ты что же, грёб твою шлёп, все же думаешь в рай податься? – удивился Андрей Иванович. – Да тебя и на порог-то, старого грешника, ангелы не пустят!
– Мало ли чего тут темные старухи болтают… Может, что на этом свете почитается за грех, на том зачтется добродетелью? Нигде в священном писании не сказано, что выпивать грех. Вот помер Спнридон, похороним его, а поминать не будем… Грех ведь? А на поминках пьют не святую воду, а все ж сорокаградусную, беленькую.
– Эк какую ты к своей слабости хитрую философию подвел! – подивился Абросимов. – Послушаешь тебя, так хоть в святые записывай!
– На земле один счет человекам, а там… – Тимаш задрал заиндевелую бороденку вверх. – У господа бога своя бухгалтерия. Не ведомая никому.
– Думаешь, все-таки есть бог?
– Сделает человек большую подлость, утешается, что, мол, бога нет, а воздаст добром ближнему – в красный угол на иконы таращится, дескать, запиши, господи, содеянное мною добро… Нет, нельзя человеку без бога! Много подлецов на свете разведется. Бог ведь это и страх, и раскаяние, и совесть.
Андрей Иванович с удивлением смотрел на Тимаша: вот человек! Выпьет – так и прет из него разное… Любят мужики подносить ему. По крайней мере, где Тимаш в компании, там со скуки не помрешь! Все про всех знает, не хуже бабки Совы, но никого никогда худым словом не обидит. И потом его всегда посылают в магазин за подкреплением, и дед, упаси бог, никогда не обманет, из-под земли, но достанет бутылку. Ему и в долг продавщицы отпускают. Не деньгами отдаст, так с плотницким топором отработает: забор подправит, крышу залатает, корыто выдолбит.
– А меня в рай пустят? – помолчав, полюбопытствовал Абросимов.
– Степка Широков не допустит тебе тама обосноваться, – ответил Тимаш. – Уж ён-то точно в раю, столь на земле, бедолага, претерпел, что его без проволочки анделы в райские кущи проводят.
– Ишь, старый хрен, куды подвел свою теорию, грёб тебя шлёп! – усмехнулся Андрей Иванович. – Сам говоришь, у бога другие мерки на человеческую суть… Можа, Степка в ножки мне тама поклонится, што евонную женку ублаготворял я тута.
– Не-е, – засмеялся дед. – Степа, царствие ему небесное, и на том свете не простит свою женку!
Тимаш нацелился было и оставшуюся водку распить, но Абросимов решительно отобрал у него бутылку, заткнул промасленным комком бумаги из-под кильки и поставил в сторонку, на снег.
– Выроем могилу, тогда докончим, – сказал он.
– Пихни в карман, – озабоченно заметил Тимаш. – Ледяная в горло не полезет.
Хоть Тимаш несколько и развеселил Абросимова, мысли теснились в голове тяжелые. Смерть Топтыгина заставила задуматься и о своем существовании на этом свете. Больше всего уповают на тот свет те, кто на этом ничего не сделал…
– Вот зачем ты живешь, Тимофей? – опершись на отполированную рукоять лопаты, в упор посмотрел на напарника Андрей Иванович. – И вообще, зачем ты родился на белый свет? Какая миру от тебя польза? Не было бы тебя, никто и за ухом не почесал.
– Коли бы нарождались одни богатыри, как ты, – ничуть не обидевшись, ответил старик, – жизнь была бы скучной, вязкой, как тесто в квашне. Ты спроси: зачем летают птицы, ползают гады по земле, бродят звери в лесу? За каким лешим комар или мошка зудит? Раз все это существует, значит, так и надо.
– А ты-то зачем землю топчешь?
– Не будь меня, кто бы гроб Топтыге сколотил? Да мало ли я закопал покойников в землю. Есть у меня в этой жизни свое предначертание, Андрей Иванович! Тебе – глыбы ворочать, людями командовать, а мне – доски строгать да в сельпо бегать, недаром говорят: «Старик скор на ногу!» Кажинному свое, об чем я тебе и толкую… Я не просился на этот свет народиться, а появился – живи и шевелись, а ежели думать, зачем все это, то голова треснет! Пусть энти, философы думают…
– Никто, Тимофей Иванович, не знает истины, – снова взялся за лопату Абросимов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178
– Может, по маленькой, Андрей, а? Я и закусочки, как ты велел, купил в сельпо. Кулечек килек и хлебца.
Когда шли на кладбище, Андрей Иванович нарочно послал его в магазин за бутылкой, чтобы поразмыслить одному тут, на зимнем просторе, – все одно от Тимаша никакой пользы. Тот с радостью потрусил в своих подшитых серых валенках в магазин.
– Я из горлышка не привык, – колеблясь, ответил Андрей Иванович.
На холодном ветру он быстро замерз, даже полушубок накинул на плечи и шапку нахлобучил на брови. Оказывается, тепло было, пока ломом-лопатой махал, а вылез из ямы, и морозец стал ощутимо прихватывать.
Тимаш, ухмыляясь в бороду, похлопал себя по карману:
– У меня завсегда с собой стакашек… С кем только я не пивал! И с покойничком, земля ему пухом, и с зятьком твоим Семеном Супроновичем разок распил бутылочку. Даже с мастером Костылем дерболызнули. «А ну доставай, Тимофей Иванович, свое нержавеющее оружие, ударим залпом по нашему общему врагу – зеленому змию!» Только какой он враг, змий-то? А Федор Федорович, когда дерябнул, такое заворачивал, что животик надорвешь, и все у него складно, каждое лыко в строку…
– Не бреши ты! – возмутился Абросимов. – Казаков и в рот-то не берет.
– Энто он был в расстроенных чувствах, сохнет по твоей Тоньке, а она от него нос воротит… Где Иван Васильевич-то? Нету его, а Тонька – баба кровь с молоком.
Андрею Ивановичу не хотелось на эту тему говорить. Бросив в снег окурок, он проворчал:
– Килька, чего доброго, смерзнется в кульке, давай, стал быть, по стакашке примем.
Тимаш проворно выбрался из ямы разровнял навороченную у края сырую землю, достал из кармана зеленую поллитровку, подмокший кулек с кильками, широким жестом радушно пригласил Абросимова:
– Помянем раба божьего Спиридона Никитича Топтыгина, пусть сыра земля ему будет пухом… Какой парильщик-то был!
– На том свете не попаришься, – вздохнул Абросимов. – Там, говорят, черти на сковородках грешников поджаривают.
– Убивцев и безбожников, ну еще баб-прелюбодеек, – охотно подхватил эту тему Тимаш. – А мы с тобой, Андрей Иванович, попадем в чистилище.
Первому он налил в граненый стакан Абросимову, протянул кусок хлеба с белесой килькой, потом привычно опрокинул в бородатый рот свою порцию.
– Думаешь, в чистилище лучше, чем в аду? – спросил Андрей Иванович.
– Все там будем, – философски заметил Тимаш, кивнув на яму. – Жаль только, когда помру, нельзя будет выпить на собственных поминках… Я ж в гробу перевернусь! – хихикнул Тимаш и, вдруг посерьезнев, повернул голову к Абросимову: – Вот че тебя попрошу, Андрей Иваныч, пусть отпоют меня в церкви и поп кадилом окурит… Может, алькогольный дух отшибет. Как я заявлюсь к святым вратам Петра-ключника, коли от меня водкой будет разить?..
– Ты что же, грёб твою шлёп, все же думаешь в рай податься? – удивился Андрей Иванович. – Да тебя и на порог-то, старого грешника, ангелы не пустят!
– Мало ли чего тут темные старухи болтают… Может, что на этом свете почитается за грех, на том зачтется добродетелью? Нигде в священном писании не сказано, что выпивать грех. Вот помер Спнридон, похороним его, а поминать не будем… Грех ведь? А на поминках пьют не святую воду, а все ж сорокаградусную, беленькую.
– Эк какую ты к своей слабости хитрую философию подвел! – подивился Абросимов. – Послушаешь тебя, так хоть в святые записывай!
– На земле один счет человекам, а там… – Тимаш задрал заиндевелую бороденку вверх. – У господа бога своя бухгалтерия. Не ведомая никому.
– Думаешь, все-таки есть бог?
– Сделает человек большую подлость, утешается, что, мол, бога нет, а воздаст добром ближнему – в красный угол на иконы таращится, дескать, запиши, господи, содеянное мною добро… Нет, нельзя человеку без бога! Много подлецов на свете разведется. Бог ведь это и страх, и раскаяние, и совесть.
Андрей Иванович с удивлением смотрел на Тимаша: вот человек! Выпьет – так и прет из него разное… Любят мужики подносить ему. По крайней мере, где Тимаш в компании, там со скуки не помрешь! Все про всех знает, не хуже бабки Совы, но никого никогда худым словом не обидит. И потом его всегда посылают в магазин за подкреплением, и дед, упаси бог, никогда не обманет, из-под земли, но достанет бутылку. Ему и в долг продавщицы отпускают. Не деньгами отдаст, так с плотницким топором отработает: забор подправит, крышу залатает, корыто выдолбит.
– А меня в рай пустят? – помолчав, полюбопытствовал Абросимов.
– Степка Широков не допустит тебе тама обосноваться, – ответил Тимаш. – Уж ён-то точно в раю, столь на земле, бедолага, претерпел, что его без проволочки анделы в райские кущи проводят.
– Ишь, старый хрен, куды подвел свою теорию, грёб тебя шлёп! – усмехнулся Андрей Иванович. – Сам говоришь, у бога другие мерки на человеческую суть… Можа, Степка в ножки мне тама поклонится, што евонную женку ублаготворял я тута.
– Не-е, – засмеялся дед. – Степа, царствие ему небесное, и на том свете не простит свою женку!
Тимаш нацелился было и оставшуюся водку распить, но Абросимов решительно отобрал у него бутылку, заткнул промасленным комком бумаги из-под кильки и поставил в сторонку, на снег.
– Выроем могилу, тогда докончим, – сказал он.
– Пихни в карман, – озабоченно заметил Тимаш. – Ледяная в горло не полезет.
Хоть Тимаш несколько и развеселил Абросимова, мысли теснились в голове тяжелые. Смерть Топтыгина заставила задуматься и о своем существовании на этом свете. Больше всего уповают на тот свет те, кто на этом ничего не сделал…
– Вот зачем ты живешь, Тимофей? – опершись на отполированную рукоять лопаты, в упор посмотрел на напарника Андрей Иванович. – И вообще, зачем ты родился на белый свет? Какая миру от тебя польза? Не было бы тебя, никто и за ухом не почесал.
– Коли бы нарождались одни богатыри, как ты, – ничуть не обидевшись, ответил старик, – жизнь была бы скучной, вязкой, как тесто в квашне. Ты спроси: зачем летают птицы, ползают гады по земле, бродят звери в лесу? За каким лешим комар или мошка зудит? Раз все это существует, значит, так и надо.
– А ты-то зачем землю топчешь?
– Не будь меня, кто бы гроб Топтыге сколотил? Да мало ли я закопал покойников в землю. Есть у меня в этой жизни свое предначертание, Андрей Иванович! Тебе – глыбы ворочать, людями командовать, а мне – доски строгать да в сельпо бегать, недаром говорят: «Старик скор на ногу!» Кажинному свое, об чем я тебе и толкую… Я не просился на этот свет народиться, а появился – живи и шевелись, а ежели думать, зачем все это, то голова треснет! Пусть энти, философы думают…
– Никто, Тимофей Иванович, не знает истины, – снова взялся за лопату Абросимов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178