2
В субботу вечером после бани повесился в сарае начальник станции Сидор Савельевич Веревкин. За день до этого он сильно поссорился с женой; вернувшись из бани, выпил один поллитровку «Московской» и, захватив пеньковую веревку и кусок мыла, отправился в дровяной сарай. И надо же такому случиться: как раз в это время Ваня Широков копал в огороде начальника станции червей для рыбалки. Услышав мычание и хрип, парнишка заглянул в пыльное, треснутое посередине окно, не раздумывая вышиб ногой раму – дверь в сарай начальник станции предусмотрительно запер изнутри – и, вскочив на поленницу, перерезал перочинным ножом туго натянутую веревку. Удавленник с выпученными, побелевшими глазами мешком шмякнулся на опилки. Мальчик ослабил на побагровевшей шее веревку и кинулся вон из сарая.
Скоро вокруг Веревкина собрались люди. Статная русоволосая Евдокия с суровым лицом не уронила на одной слезинки, в ее взглядах, которые она бросала на распростертого на лужайке перед сараем мужа, проскальзывало отвращение. Над Веревкиным склонился фельдшер Василий Николаевич Комаринский. Тут же стоял в гражданской одежде милиционер Прокофьев, он прибежал прямо из бани, и под мышкой торчало завернутое в промокшую газету белье. По розовому, распаренному лицу Егора Евдокимовича стекали тоненькие струйки пота. Серая рубашка меж лопаток взмокла.
– Никак преставился, сердешный? – перекрестился Тимаш, увидев, как Комаринский приложился губами к посинелым губам Веревкина. – Мы с Василием Николаевичем четвертинку и по три кружки… «жигулевского» после баньки приговорили. Вона как вдувает спиртные пары в рот покойничку… Если хоть искра в ём есть – оклемается! Водочный дух и с того света возвернет, сила в ём такая…
– Помолчи, дед, – отдышавшись, заметил фельдшер.
– Такой видный мужчина, – сказала Маня Широкова. – Ему бы жить и жить, вон какой белый да здоровый… был.
– Да рази стал бы я из-за бабы жизни себя лишать? – толковал Тимаш, с пренебрежением поглядывая на Евдокию. – Жизня-то, она одна, а баб на белом свете не сосчитать.
– Уже второй раз бедолага суется в петлю, – заметил Петр Васильевич Корнилов, он один из первых прибежал сюда. – В запрошлом-то годе Моргулевич из петли его вынул.
– Дышит, – поднялся сколен Комаринский. На светлых брюках остались зеленые пятна от травы.
– Видно, на роду ему написано другую смерть принять, – снова встрял Тимаш. – Кому суждено утонуть, тот не повесится.
– И так мужиков в поселке немного, так ишо и в петлю лезут, – вторила ему Широкова.
– Говорю, не желает его господь бог к себе на суд через веревку призывать, – сказал Тимаш. – А может, и фамилия Веревкин ему в этом деле помеха?
– Гляди-ка, глазами заворочал! – обрадованно воскликнула Маня Широкова.
– Вы что же это торопитесь на тот свет, Сидор Савельевич? – нагнулся над ним фельдшер. – Еще успеете.
– У-у, люди-и! – с ненавистью заворочал в орбитах тяжелыми глазами Веревкин. – Сдохнуть и то не дадут!
– Евдокимыч, ты его оштрафуй по крупной, чтобы народ зазря не баламутил, – сказал Тимаш. – А ты, Сидор Савельевич, не так судьбу пытаешь. Попробуй лучше головой в омут.
– Я тебя сейчас оштрафую, – пригрозил Прокофьев.
– Не имеешь такого права, Егор Евдокимович, – нашелся дед Тимаш. – Потому как ты из бани и выпимши, я сам видел, как ты две кружки шарахнул.
– Вот ведь трепло, – проворчал Прокофьев.
Комаринский помог Веревкину подняться, хотел проводить домой, но тот отвел его руку, прислонился спиной к сараю и обвел присутствующих тяжелым мутным взглядом.
– Чего слетелись, как воронье? – с трудом ворочая языком, хрипло произнес он. – Падалью запахло?
– Представление окончилось, господа хорошие, – отвесил всем шутливый поклон. Тимаш.
Народ стал расходиться, остались лишь фельдшер, милиционер и Тимаш.
– Придется акт составить, – глядя на Комаринского, нерешительно проговорил Прокофьев.
– Веревка, что ли, оборвалась? – уже более осмысленно взглянул на милиционера начальник станции.
– Скажи спасибо Ванятке Широкову, – ответил Егор Евдокимович. – Это он тебя из петли вынул.
– В окошко увидел, как ты ногами дрыгаешь, – ввернул дед Тимаш.
– Живой я, – проговорил Веревкин. – Зачем акт?
– На евонную женку и составляй, – сказал Тимаш. – Энто она, стерьва, его до такой жизни довела.
Евдокия стояла в стороне от всех и покусывала ровными белыми зубами зеленый стебелек тимофеевки.
– Чего это я? – будто очнувшись, сказал Веревкин и перевел взгляд на стоявшую на прежнем месте жену. – Глупость все это, абсурд. Затмение… – Он взглянул на Прокофьева: – Можешь так и записать в своем акте о несостоявшемся самоубийстве.
– Сидор Савельевич, ведь ты, коза тебя дери, считай, побывал на том свете… – подошел к нему поближе неугомонный Тимаш. – Скажи, христа ради, как оно там? Открылось что такое тебе? Было какое видение? Может, Петра-ключника у врат рая видел? Али этих тварей хвостатых – упырей, сарданапалов, чертей? Какие они хучь из себя-то?
– На тебя, старого дурака, смахивают, – криво усмехнувшись, сказал Веревкин и, волоча непослушные ноги; пошел к дому. Евдокия двинулась следом.
– Чё это он на меня вскинулся? – удивленно взглянул на Комаринского и Прокофьева Тимаш. – Богомаз Прошка из Климова толковал, что я смахиваю на самого спасителя, Андрей Иванович Абросимов свидетель, предлагал с меня на рождество икону для хотьковской церкви писать… Да я отказался.
– Что же так? – поинтересовался Комаринский.
– Хучь я и не считаю себя великим грешником, но и праведником никогда не был, – солидно заметил Тимаш.
– Из-за Евдокии небось? – ни к кому не обращаясь, произнес Прокофьев.
– Дунька-то с капитаном Кашкелем с воинской базы водит шуры-муры, – хихикнул Тимаш.
– Ты видел? – строго поглядел на него милиционер.
– Люди говорят, – уклончиво ответил дед.
– Мне такой факт неизвестен, – сказал Егор Евдокимович.
– Скажи, Егор, наказуемо по советскому закону, ежели женка мужу изменяет? – спросил Тимаш.
– А если муж жене? – усмехнулся Комаринский.
– Мужика это не касаемо, – заметил Тимаш. – У мужчины другая конституция, он детей не рожает.
– Не знаю я такого закона, – подумав, сказал Прокофьев.
– Что же получается? Раньше за прелюбодейство церковь накладывала епитимью на блудниц, а теперича что? Нет на них никакой управы? Вот ревнивые мужики и лезуть в петлю.
– Уже вечер, а парит… – вытирая пот с лица, сказал Прокофьев.
– Холодненького пивка бы, – вздохнул Комаринский.
– Надоть идти на поклон к Якову Ильичу, – оживился дед Тимаш. – У него в подвале со льдом завсегда для начальства припасено несколько ящиков.
– Чай тоже хорошо, – нерешительно ввернул Прокофьев.
– Сравнил! – возразил Тимаш.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178