То я глубокой ночью ехал в карете; то метался по палубе корабля, застигнутого штормом; то пробирался по снегу с кем-то, кто сначала оказывался моей матушкой, а потом не моей, но все же чьей-то; то вновь обнаруживал себя в зловонной комнате, где матушка умерла; и всюду меня преследовал страх чего-то ужасного, что либо случилось, либо должно случиться, либо совершается сию минуту. Порой я сознавал себя лежащим в постели в небольшой комнате с камином, однако временами огонь столбом выплескивался на меня через решетку и превращался в бушующий пожар, и мне приходилось бежать по дымным улицам пылающего города, спасаясь от длинных языков пламени.
Когда бы я ни пробуждался, надо мной постоянно, казалось, были склонены внимательные лица; чьи-то руки легонько гладили меня по щеке или поправляли постель. Многие лица я узнавал. Не раз мне улыбалось лицо матери, но его тут же искажала страдальческая гримаса. Иной раз из темноты – будто в театре, где яркими вспышками загораются огни рампы, – выплывали лица миссис Фортисквинс, мистера Барбеллиона, мисс Квиллиам или сэра Персевала и многих других, превращались одно в другое и вновь исчезали.
Часто мне являлось семейство, радушно принявшее меня под свой кров, но это явление неизменно сопровождалось одной странностью – их лица, глядевшие на меня, принимали образы животных: нос отца выпячивался и утолщался, ноздри сплющивались и делались плоскими отверстиями свиного рыла. Глаза девушки суживались в тонкие щели, затененные густыми черными бровями, а бледность лица напоминала холодную белизну мрамора.
Неоднократно наносил визиты доктор. О его профессии я догадывался по его взгляду, едва только он брал меня за запястье. Бездушно-жесткое лицо доктора внушало мне страх, а в особенности испугала улыбка, едва тронувшая его губы, когда он оглянулся на меня во время разговора с супругами.
То и дело мне представлялось, что в комнате толпятся другие люди. Из трущобы явилась Лиззи с подносом и оборотилась затем старшей служанкой. Над моей постелью склонился мистер Квигг, но я тут же опознал в нем хозяина дома. Однажды я проникся уверенностью, будто вместе с ним и его дочерью в комнату вошел мистер Степлайт (то есть, как я знал, мистер Сансью): все трое, глядя на меня, закивали головами и с улыбкой переглянулись. В другой раз вокруг моей постели закружился целый хоровод: леди Момпессон вальсировала с мистером Биглхоулом, бейлифом, Барни вел миссис Первиенс в кадрили, а мистер Избистер наяривал на скрипке. Не всех в толпе танцующих я мог распознать, шум делался все оглушительней, пока кровать, как мне почудилось, не оторвалась от пола и не поплыла на середину комнаты, и больше я ничего уже не помнил.
Самым реальным из воображавшихся мной персонажей, как я решил впоследствии, был отвратительный старикашка в обществе юной дамы, который ухмылялся и похлопывал себя по бокам. Взмахивая руками и ковыляя тощими кривыми ногами в тесных панталонах под раздутым брюшком, он жутким образом напоминал мне громадного пятнистого паука – в особенности тем, что разгуливал по комнате с видом злобного торжества.
Но однажды утром, проснувшись, я почувствовал, что выздоровел. Лежал я на благоухающих лавандой простынях, в уютной комнатке; над головой у меня висел мешочек с камфарой, а в камельке весело потрескивал огонь, там же на совке подогревался уксус. Именно эта комната представлялась мне в моих жутких бредовых видениях. На стуле у камелька сидела молодая девушка и читала книгу.
Чуть погодя она обернулась и, увидев, что мой взгляд больше не затуманен лихорадкой, воскликнула:
– Слава богу, вы пришли в себя!
Девушка показалась мне очень красивой: у нее было бледное лицо, голубые глаза, а блестящие черные волосы колечками спадали на отворот утреннего муслинового платья.
– Да, – отозвался я. – Думаю, я теперь поправился.
– Мы так за вас волновались, – проговорила девушка, пересаживаясь со стула на край моей постели.
– Вы так добры. Но скажите, почему вы так заботливо отнеслись ко мне – я ведь вам совсем незнаком?
– Нужны ли причины для того, чтобы проявить благотворительность? – с улыбкой спросила девушка. Заметив, что я собираюсь заговорить, она сказала: – Тише-тише, берегите силы. Отложим все расспросы на потом. Скажите мне только, как вас зовут.
– Джон, – сказал я, а потом добавил: – Или Джонни.
– И это все? – улыбнулась девушка.
Я еще недостаточно окреп, чтобы поразмыслить над тем, что именно намерен рассказать этим добрым людям о себе и о своей истории: назвать то или иное имя значило бы сделать выбор – готов я их обманывать или нет.
– Может быть, пока достаточно? Я устал.
– Конечно достаточно.
– А как вас зовут?
– Эмма.
– Красивое имя, – пробормотал я, чувствуя, как мой язык вдруг отяжелел. – А ваша фамилия? – кое-как выговорил я.
– Мой отец – мистер Портьюс.
– Мисс Эмма Портьюс?
– Пожалуйста, зовите меня просто Эмма.
– Эмма, – невнятно повторил я.
– Поспите сейчас, Джонни, – мягко сказала Эмма, но ее слова оказались лишними: сознание меня покинуло.
В последующие дни, стоило мне проснуться, Эмма всегда оказывалась у моей постели; она же кормила меня с ложечки – сначала хлебом, размоченным в молоке с медом, и это постепенно восстанавливало мои силы. Временами ее заменяла мать, но в комнате у меня они дежурили неотлучно: просыпаясь ночью, я знал, что увижу, как кто-то из них, сидя у камелька, читает или вышивает при его ярких отблесках. Меня очень трогало то, что все заботы обо мне они взяли на себя, а не препоручили служанкам. Старшая, Эллен, подавала еду и уносила посуду, и, кроме нее, никто из прочих домочадцев не показывался.
Когда я окреп настолько, что мог подолгу бодрствовать и поддерживать беседу, меня стали навещать и прочие члены семейства. Отец Эммы держался степенно и немногословно: глядя на меня небольшими глазками, он нервно играл пальцами рук, словно подыскивая темы для разговора, однако, несмотря на некоторую его чопорность, я чувствовал, как он старается выразить мне свое расположение и доброжелательность. (Позже Эмма рассказала мне, что он был очень озабочен какими-то трудностями в делах.) Его супруга проявляла ко мне горячее участие и отличалась словоохотливостью, что, признаться, немного меня утомляло. Их сын Николас относился ко мне дружески, но разница в возрасте – он был несколькими годами младше – мешала нам сблизиться, и мое общество быстро ему надоедало. Особенно по душе мне пришлась Эмма: именно она заглядывала ко мне чаще и оставалась дольше всех.
Дня через два после нашего первого разговора Эмма, подавая мне стакан горячего лимонада с ячменным отваром, заметила:
– Я все еще не знаю вашей фамилии, Джонни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177
Когда бы я ни пробуждался, надо мной постоянно, казалось, были склонены внимательные лица; чьи-то руки легонько гладили меня по щеке или поправляли постель. Многие лица я узнавал. Не раз мне улыбалось лицо матери, но его тут же искажала страдальческая гримаса. Иной раз из темноты – будто в театре, где яркими вспышками загораются огни рампы, – выплывали лица миссис Фортисквинс, мистера Барбеллиона, мисс Квиллиам или сэра Персевала и многих других, превращались одно в другое и вновь исчезали.
Часто мне являлось семейство, радушно принявшее меня под свой кров, но это явление неизменно сопровождалось одной странностью – их лица, глядевшие на меня, принимали образы животных: нос отца выпячивался и утолщался, ноздри сплющивались и делались плоскими отверстиями свиного рыла. Глаза девушки суживались в тонкие щели, затененные густыми черными бровями, а бледность лица напоминала холодную белизну мрамора.
Неоднократно наносил визиты доктор. О его профессии я догадывался по его взгляду, едва только он брал меня за запястье. Бездушно-жесткое лицо доктора внушало мне страх, а в особенности испугала улыбка, едва тронувшая его губы, когда он оглянулся на меня во время разговора с супругами.
То и дело мне представлялось, что в комнате толпятся другие люди. Из трущобы явилась Лиззи с подносом и оборотилась затем старшей служанкой. Над моей постелью склонился мистер Квигг, но я тут же опознал в нем хозяина дома. Однажды я проникся уверенностью, будто вместе с ним и его дочерью в комнату вошел мистер Степлайт (то есть, как я знал, мистер Сансью): все трое, глядя на меня, закивали головами и с улыбкой переглянулись. В другой раз вокруг моей постели закружился целый хоровод: леди Момпессон вальсировала с мистером Биглхоулом, бейлифом, Барни вел миссис Первиенс в кадрили, а мистер Избистер наяривал на скрипке. Не всех в толпе танцующих я мог распознать, шум делался все оглушительней, пока кровать, как мне почудилось, не оторвалась от пола и не поплыла на середину комнаты, и больше я ничего уже не помнил.
Самым реальным из воображавшихся мной персонажей, как я решил впоследствии, был отвратительный старикашка в обществе юной дамы, который ухмылялся и похлопывал себя по бокам. Взмахивая руками и ковыляя тощими кривыми ногами в тесных панталонах под раздутым брюшком, он жутким образом напоминал мне громадного пятнистого паука – в особенности тем, что разгуливал по комнате с видом злобного торжества.
Но однажды утром, проснувшись, я почувствовал, что выздоровел. Лежал я на благоухающих лавандой простынях, в уютной комнатке; над головой у меня висел мешочек с камфарой, а в камельке весело потрескивал огонь, там же на совке подогревался уксус. Именно эта комната представлялась мне в моих жутких бредовых видениях. На стуле у камелька сидела молодая девушка и читала книгу.
Чуть погодя она обернулась и, увидев, что мой взгляд больше не затуманен лихорадкой, воскликнула:
– Слава богу, вы пришли в себя!
Девушка показалась мне очень красивой: у нее было бледное лицо, голубые глаза, а блестящие черные волосы колечками спадали на отворот утреннего муслинового платья.
– Да, – отозвался я. – Думаю, я теперь поправился.
– Мы так за вас волновались, – проговорила девушка, пересаживаясь со стула на край моей постели.
– Вы так добры. Но скажите, почему вы так заботливо отнеслись ко мне – я ведь вам совсем незнаком?
– Нужны ли причины для того, чтобы проявить благотворительность? – с улыбкой спросила девушка. Заметив, что я собираюсь заговорить, она сказала: – Тише-тише, берегите силы. Отложим все расспросы на потом. Скажите мне только, как вас зовут.
– Джон, – сказал я, а потом добавил: – Или Джонни.
– И это все? – улыбнулась девушка.
Я еще недостаточно окреп, чтобы поразмыслить над тем, что именно намерен рассказать этим добрым людям о себе и о своей истории: назвать то или иное имя значило бы сделать выбор – готов я их обманывать или нет.
– Может быть, пока достаточно? Я устал.
– Конечно достаточно.
– А как вас зовут?
– Эмма.
– Красивое имя, – пробормотал я, чувствуя, как мой язык вдруг отяжелел. – А ваша фамилия? – кое-как выговорил я.
– Мой отец – мистер Портьюс.
– Мисс Эмма Портьюс?
– Пожалуйста, зовите меня просто Эмма.
– Эмма, – невнятно повторил я.
– Поспите сейчас, Джонни, – мягко сказала Эмма, но ее слова оказались лишними: сознание меня покинуло.
В последующие дни, стоило мне проснуться, Эмма всегда оказывалась у моей постели; она же кормила меня с ложечки – сначала хлебом, размоченным в молоке с медом, и это постепенно восстанавливало мои силы. Временами ее заменяла мать, но в комнате у меня они дежурили неотлучно: просыпаясь ночью, я знал, что увижу, как кто-то из них, сидя у камелька, читает или вышивает при его ярких отблесках. Меня очень трогало то, что все заботы обо мне они взяли на себя, а не препоручили служанкам. Старшая, Эллен, подавала еду и уносила посуду, и, кроме нее, никто из прочих домочадцев не показывался.
Когда я окреп настолько, что мог подолгу бодрствовать и поддерживать беседу, меня стали навещать и прочие члены семейства. Отец Эммы держался степенно и немногословно: глядя на меня небольшими глазками, он нервно играл пальцами рук, словно подыскивая темы для разговора, однако, несмотря на некоторую его чопорность, я чувствовал, как он старается выразить мне свое расположение и доброжелательность. (Позже Эмма рассказала мне, что он был очень озабочен какими-то трудностями в делах.) Его супруга проявляла ко мне горячее участие и отличалась словоохотливостью, что, признаться, немного меня утомляло. Их сын Николас относился ко мне дружески, но разница в возрасте – он был несколькими годами младше – мешала нам сблизиться, и мое общество быстро ему надоедало. Особенно по душе мне пришлась Эмма: именно она заглядывала ко мне чаще и оставалась дольше всех.
Дня через два после нашего первого разговора Эмма, подавая мне стакан горячего лимонада с ячменным отваром, заметила:
– Я все еще не знаю вашей фамилии, Джонни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177