— с улыбкой спросила она. — Мама мне часто о нем рассказывала. Его, кажется, зовут Баоюй, и он на год старше меня, шаловлив, сестер очень любит. Но ведь он живет вместе с братьями, в другом доме, а я буду с сестрами.
— Ничего ты не знаешь, — засмеялась госпожа Ван. — В том-то и дело, что это мальчик особенный. Бабушка его балует, и он до сих пор живет вместе с сестрами. Стоит одной из них сказать ему лишнее слово, так он от восторга может натворить невесть что, и тогда хлопот не оберешься. Потому я тебе и советую не обращать на него внимания. Бывает, что он рассуждает вполне разумно, но если уж на него найдет, несет всякий вздор. Так что не очень-то его слушай.
Дайюй ничего не говорила, только кивала головой.
Неожиданно вошла служанка и обратилась к госпоже Ван:
— Старая госпожа приглашает ужинать.
Госпожа Ван заторопилась, подхватила Дайюй под руку, и они вместе вышли из дому через черный ход. Прошли по галерее в западном направлении и через боковую дверь вышли на мощеную дорожку, тянувшуюся с юга на север — от небольшого зала с пристройками к белому каменному экрану, заслонявшему собой дверь в маленький домик.
— Здесь живет твоя старшая сестра Фэнцзе, — объяснила госпожа Ван. — Если тебе что-нибудь понадобится, обращайся только к ней.
У ворот дворика стояли несколько мальчиков-слуг в возрасте, когда начинают отпускать волосы и собирают их в пучок на макушке.
Госпожа Ван и Дайюй миновали проходной зал, прошли во внутренний дворик, где были покои матушки Цзя, и через заднюю дверь вошли в дом. Едва появилась госпожа Ван, как служанки сразу же принялись расставлять столы и стулья.
Вдова Цзя Чжу, госпожа Ли Вань, подала кубки. Фэнцзе разложила палочки для еды, и тогда госпожа Ван внесла суп. Матушка Цзя сидела на тахте, справа и слева от нее стояло по два стула. Фэнцзе подвела Дайюй к первому стулу слева, но Дайюй смутилась и ни за что не хотела садиться.
— Не стесняйся, — подбодрила ее улыбкой матушка Цзя, — твоя тетя и жены старших братьев едят в другом доме, а ты у нас гостья и по праву должна занять это место.
Лишь тогда Дайюй села. С дозволения старой госпожи села и госпожа Ван, а за нею Инчунь и обе ее сестры — каждая на свой стул. Инчунь на первый справа, Таньчунь — на второй слева, Сичунь — на второй справа. Возле них встали служанки с мухогонками, полоскательницами и полотенцами. У стола распоряжались Ли Вань и Фэнцзе.
В прихожей тоже стояли служанки — молодые и постарше, но даже легкий кашель не нарушал тишины.
После ужина служанки подали чай. Дома мать не разрешала Дайюй пить чай сразу после еды, чтобы не расстроить желудок. Здесь все было иначе, но приходилось подчиняться. Едва Дайюй взяла чашку с чаем, как служанка поднесла ей полоскательницу, оказывается, чаем надо было прополоскать рот. Потом все вымыли руки, и снова был подан чай, но уже не для полосканья.
— Вы все идите, — проговорила матушка Цзя, обращаясь ко взрослым, — а мы побеседуем.
Госпожа Ван поднялась, произнесла приличия ради несколько фраз и вышла вместе с Ли Вань и Фэнцзе.
Матушка Цзя спросила Дайюй, какие книги она читала.
— Недавно прочла «Четверокнижие», — ответила Дайюй.
Дайюй в свою очередь спросила, какие книги прочли ее двоюродные сестры.
— Где уж им! — махнула рукой матушка Цзя. — Они и выучили-то всего несколько иероглифов!
В это время снаружи послышались шаги, вошла служанка и доложила, что вернулся Баоюй.
«Этот Баоюй наверняка слабый и невзрачный на вид…» — подумала Дайюй.
Но, обернувшись к двери, увидела стройного юношу; узел его волос был схвачен колпачком из червонного золота, инкрустированным драгоценными камнями; лоб чуть ли не до самых бровей скрывала повязка с изображением двух драконов, играющих жемчужиной. Одет он был в темно-красный парчовый халат с узкими рукавами и вышитым золотой и серебряной нитью узором из бабочек, порхающих среди цветов, перехваченный в талии вытканным цветами поясом с длинной бахромой в виде колосьев; поверх халата — темно-синяя кофта из японского атласа, с темно-синими, чуть поблескивающими цветами, собранными в восемь кругов, а внизу украшенная рядом кистей; на ногах черные атласные сапожки на белой подошве. Лицо юноши было прекрасно, как светлая луна в середине осени, и свежестью не уступало распустившемуся весенним утром цветку; волосы на висках гладкие, ровные, будто подстриженные, брови — густые, черные, словно подведенные тушью, нос прямой, глаза чистые и прозрачные, как воды Хуанхэ осенью. Казалось, даже в минуты гнева он улыбается, во взгляде сквозила нежность. Шею украшало сверкающее ожерелье с подвесками из золотых драконов и великолепная яшма на сплетенной из разноцветных ниток тесьме.
Дайюй вздрогнула: «Мне так знакомо лицо этого юноши! Где я могла его видеть?»
Баоюй справился о здоровье матушки Цзя, а та сказала:
— Навести мать и возвращайся!
Вскоре он возвратился, но выглядел уже по-другому. Волосы были заплетены в тонкие косички с узенькими красными ленточками на концах и собраны на макушке в одну толстую, блестевшую, как лак, косу, украшенную четырьмя круглыми жемчужинами и драгоценными камнями, оправленными в золото. Шелковая куртка с цветами по серебристо-красному полю, штаны из зеленого сатина с узором, черные чулки с парчовой каймой и красные туфли на толстой подошве; на шее та же драгоценная яшма и ожерелье, а еще ладанка с именем и амулеты. Лицо Баоюя было до того белым, что казалось напудренным, губы — словно накрашены помадой, взор нежный, ласковый, на устах улыбка. Все изящество, которым может наградить природа, воплотилось в изгибе его бровей; все чувства, свойственные живому существу, светились в уголках глаз. В общем, он был необыкновенно хорош собой, но кто знает, что скрывалось за этой безупречной внешностью.
Потомки сложили о нем два стихотворения на мотив «Луна над Сицзяном», очень точно определив его нрав:
Печаль беспричинна.
Досада внезапная — тоже.
Порою похоже,
что глуп он, весьма неотесан.
Он скромен и собран
и кажется даже пригожим.
И все же для высшего света
манерами прост он…
Прослыл бесталанным,
на службе считался профаном,
Упрямым и глупым,
к премудростям книг неучтивым,
В поступках — нелепым,
характером — вздорным и странным, —
Молва такова, —
но внимать ли молве злоречивой?
И далее:
В богатстве и знатности
к делу не знал вдохновенья,
В нужде и мытарствах
нестойким прослыл и капризным.
Как жаль, что впустую,
зазря растранжирил он время .
И не оправдал ожиданий
семьи и отчизны!
Среди бесполезных
он главный во всей Поднебесной,
Из чад нерадивых
сейчас, как и прежде, он — первый!
Богатые юноши!
Отроки в платье прелестном!
Примером для вас
да не будет сей образ прескверный!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158
— Ничего ты не знаешь, — засмеялась госпожа Ван. — В том-то и дело, что это мальчик особенный. Бабушка его балует, и он до сих пор живет вместе с сестрами. Стоит одной из них сказать ему лишнее слово, так он от восторга может натворить невесть что, и тогда хлопот не оберешься. Потому я тебе и советую не обращать на него внимания. Бывает, что он рассуждает вполне разумно, но если уж на него найдет, несет всякий вздор. Так что не очень-то его слушай.
Дайюй ничего не говорила, только кивала головой.
Неожиданно вошла служанка и обратилась к госпоже Ван:
— Старая госпожа приглашает ужинать.
Госпожа Ван заторопилась, подхватила Дайюй под руку, и они вместе вышли из дому через черный ход. Прошли по галерее в западном направлении и через боковую дверь вышли на мощеную дорожку, тянувшуюся с юга на север — от небольшого зала с пристройками к белому каменному экрану, заслонявшему собой дверь в маленький домик.
— Здесь живет твоя старшая сестра Фэнцзе, — объяснила госпожа Ван. — Если тебе что-нибудь понадобится, обращайся только к ней.
У ворот дворика стояли несколько мальчиков-слуг в возрасте, когда начинают отпускать волосы и собирают их в пучок на макушке.
Госпожа Ван и Дайюй миновали проходной зал, прошли во внутренний дворик, где были покои матушки Цзя, и через заднюю дверь вошли в дом. Едва появилась госпожа Ван, как служанки сразу же принялись расставлять столы и стулья.
Вдова Цзя Чжу, госпожа Ли Вань, подала кубки. Фэнцзе разложила палочки для еды, и тогда госпожа Ван внесла суп. Матушка Цзя сидела на тахте, справа и слева от нее стояло по два стула. Фэнцзе подвела Дайюй к первому стулу слева, но Дайюй смутилась и ни за что не хотела садиться.
— Не стесняйся, — подбодрила ее улыбкой матушка Цзя, — твоя тетя и жены старших братьев едят в другом доме, а ты у нас гостья и по праву должна занять это место.
Лишь тогда Дайюй села. С дозволения старой госпожи села и госпожа Ван, а за нею Инчунь и обе ее сестры — каждая на свой стул. Инчунь на первый справа, Таньчунь — на второй слева, Сичунь — на второй справа. Возле них встали служанки с мухогонками, полоскательницами и полотенцами. У стола распоряжались Ли Вань и Фэнцзе.
В прихожей тоже стояли служанки — молодые и постарше, но даже легкий кашель не нарушал тишины.
После ужина служанки подали чай. Дома мать не разрешала Дайюй пить чай сразу после еды, чтобы не расстроить желудок. Здесь все было иначе, но приходилось подчиняться. Едва Дайюй взяла чашку с чаем, как служанка поднесла ей полоскательницу, оказывается, чаем надо было прополоскать рот. Потом все вымыли руки, и снова был подан чай, но уже не для полосканья.
— Вы все идите, — проговорила матушка Цзя, обращаясь ко взрослым, — а мы побеседуем.
Госпожа Ван поднялась, произнесла приличия ради несколько фраз и вышла вместе с Ли Вань и Фэнцзе.
Матушка Цзя спросила Дайюй, какие книги она читала.
— Недавно прочла «Четверокнижие», — ответила Дайюй.
Дайюй в свою очередь спросила, какие книги прочли ее двоюродные сестры.
— Где уж им! — махнула рукой матушка Цзя. — Они и выучили-то всего несколько иероглифов!
В это время снаружи послышались шаги, вошла служанка и доложила, что вернулся Баоюй.
«Этот Баоюй наверняка слабый и невзрачный на вид…» — подумала Дайюй.
Но, обернувшись к двери, увидела стройного юношу; узел его волос был схвачен колпачком из червонного золота, инкрустированным драгоценными камнями; лоб чуть ли не до самых бровей скрывала повязка с изображением двух драконов, играющих жемчужиной. Одет он был в темно-красный парчовый халат с узкими рукавами и вышитым золотой и серебряной нитью узором из бабочек, порхающих среди цветов, перехваченный в талии вытканным цветами поясом с длинной бахромой в виде колосьев; поверх халата — темно-синяя кофта из японского атласа, с темно-синими, чуть поблескивающими цветами, собранными в восемь кругов, а внизу украшенная рядом кистей; на ногах черные атласные сапожки на белой подошве. Лицо юноши было прекрасно, как светлая луна в середине осени, и свежестью не уступало распустившемуся весенним утром цветку; волосы на висках гладкие, ровные, будто подстриженные, брови — густые, черные, словно подведенные тушью, нос прямой, глаза чистые и прозрачные, как воды Хуанхэ осенью. Казалось, даже в минуты гнева он улыбается, во взгляде сквозила нежность. Шею украшало сверкающее ожерелье с подвесками из золотых драконов и великолепная яшма на сплетенной из разноцветных ниток тесьме.
Дайюй вздрогнула: «Мне так знакомо лицо этого юноши! Где я могла его видеть?»
Баоюй справился о здоровье матушки Цзя, а та сказала:
— Навести мать и возвращайся!
Вскоре он возвратился, но выглядел уже по-другому. Волосы были заплетены в тонкие косички с узенькими красными ленточками на концах и собраны на макушке в одну толстую, блестевшую, как лак, косу, украшенную четырьмя круглыми жемчужинами и драгоценными камнями, оправленными в золото. Шелковая куртка с цветами по серебристо-красному полю, штаны из зеленого сатина с узором, черные чулки с парчовой каймой и красные туфли на толстой подошве; на шее та же драгоценная яшма и ожерелье, а еще ладанка с именем и амулеты. Лицо Баоюя было до того белым, что казалось напудренным, губы — словно накрашены помадой, взор нежный, ласковый, на устах улыбка. Все изящество, которым может наградить природа, воплотилось в изгибе его бровей; все чувства, свойственные живому существу, светились в уголках глаз. В общем, он был необыкновенно хорош собой, но кто знает, что скрывалось за этой безупречной внешностью.
Потомки сложили о нем два стихотворения на мотив «Луна над Сицзяном», очень точно определив его нрав:
Печаль беспричинна.
Досада внезапная — тоже.
Порою похоже,
что глуп он, весьма неотесан.
Он скромен и собран
и кажется даже пригожим.
И все же для высшего света
манерами прост он…
Прослыл бесталанным,
на службе считался профаном,
Упрямым и глупым,
к премудростям книг неучтивым,
В поступках — нелепым,
характером — вздорным и странным, —
Молва такова, —
но внимать ли молве злоречивой?
И далее:
В богатстве и знатности
к делу не знал вдохновенья,
В нужде и мытарствах
нестойким прослыл и капризным.
Как жаль, что впустую,
зазря растранжирил он время .
И не оправдал ожиданий
семьи и отчизны!
Среди бесполезных
он главный во всей Поднебесной,
Из чад нерадивых
сейчас, как и прежде, он — первый!
Богатые юноши!
Отроки в платье прелестном!
Примером для вас
да не будет сей образ прескверный!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158