Это была привлекательная роль. И Горбачеву она тоже нравилась.
– Я понимаю, что сделал этот человек, и знаю, он заслуживает смерти, – сказал президент.
– Таков закон, – подтвердил Крючков.
– Да, но в данный момент… я думаю, это будет нецелесообразно. – Он принял решение и протянул распоряжение Крючкову неподписанным. – Я имею право смягчить наказание. Так я и поступлю. Семь лет в лагере.
Генерал Крючков в гневе ушел. Такое разложение не может продолжаться, поклялся он. Рано или поздно он и другие, думающие так же, вынуждены будут выступить и навести порядок.
Для Гришина эта новость явилась последним ударом в тот несчастный день. Все, что он мог сделать, – это выбрать лагерь, в который пошлют Туркина. В конце концов можно было направить его туда, где невозможно выжить.
В начале восьмидесятых годов лагеря для политических заключенных перевели из слишком доступной Мордовии дальше на север, в район Перми, родину Гришина. Около дюжины таких лагерей было разбросано вокруг города Всесвятское. Самые известные из них – Пермь-35, Пермь-36 и Пермь-37. Но существовал один специальный лагерь для предателей. Он располагался в Нижнем Тагиле, и, слыша это название, вздрагивали даже сотрудники КГБ.
Однако, как бы грубы ни были охранники, они жили вне лагеря. Их жестокость проявлялась время от времени и была лагерной: уменьшение нормы питания, увеличение работы. И чтобы обеспечить «образованным» заключенным знакомство с реальностью бытия, в Нижнем Тагиле они жили вперемежку с отбросами самых порочных и злобных зеков, собранных со всех лагерей.
Гришин позаботился, чтобы Николая Туркина отправили в Нижний Тагил, и в графе «режим» на приговоре написал: «Особый – сверхстрогий».
– Как бы то ни было, – вздохнул Кэри Джордан, – полагаю, ты помнишь конец этой неприглядной истории.
– Большую часть. Но напомни мне. – Ирвин поднял руку и, подозвав официанта, сказал: – Два эспрессо, будьте добры.
– Так вот, в 1993 году сотрудники ФБР поймали наконец «крота» с восьмилетним стажем. Потом они заявляли, что «раскололи» все сами за восемнадцать месяцев, но огромная работа по методу исключения уже была проделана, хотя и слишком медленно. Надо отдать федералам должное: они сделали то, что должны были сделать мы. Они наплевали на частную жизнь и получили секретные судебные ордера на просмотр банковских счетов немногих оставшихся подозреваемых. Они заставили банки все выложить. И у них получилось. 21 февраля 1994 года – Господи, Найджел, неужели я всю жизнь буду помнить этот день? – они взяли его всего в нескольких кварталах от его дома в Арлингтоне. А потом все раскрылось.
– Ты знал заранее?
– Нет. Думаю, бюро сделало очень умно, что не рассказало мне. Если бы я тогда знал то, что знаю сейчас, то я опередил бы их и сам убил его. И сел бы на электрический стул счастливым человеком. – Старый заместитель директора по оперативной работе смотрел в глубь ресторана, но видел перед собой список имен и лица, все уже давно ушедшие. – Сорок пять операций сорвано, двадцать два человека преданы – восемнадцать русских и четверо из стран-сателлитов. Четырнадцать из них казнено. И все из-за того, что этому мелкому ублюдочному серийному убийце захотелось иметь большой дом и «ягуар».
Найджел Ирвин не хотел вторгаться в личную печаль собеседника, но пробормотал:
– Тебе следовало сделать это самому, внутри фирмы.
– Знаю, знаю. Теперь мы все знаем.
– А Монк? – спросил Ирвин.
Кэри Джордан коротко рассмеялся. Официант, желавший убрать с последнего столика в пустом ресторане, проскользнул мимо, размахивая счетом. Ирвин жестом указал, чтобы официант положил счет перед ним. Официант замешкался у стола, пока на нем не появилась кредитная карточка, после чего умчался в кассу.
– Да, Монк… Ну, он тоже не знал. В тот день был федеральный праздник. Поэтому он оставался дома, полагаю. И в новостях не передавали ничего до следующего утра. И тут как раз пришло это проклятое письмо.
Вашингтон, февраль 1994 года
Письмо пришло 22-го, на следующий после праздника день, когда снова стали доставлять почту.
По штампу на белом хрустящем конверте Монк понял, что оно отправлено из Лэнгли и адресовано ему домой, а не в офис.
Внутри находился другой конверт с гербом американского посольства. На лицевой стороне было напечатано: «Мистеру Джейсону Монку, через центральную экспедицию ЦРУ, главное здание, Лэнгли, Виргиния». И кто-то приписал: «Смотри на обороте». Монк перевернул письмо и прочитал: «Доставлено посыльным в наше посольство, Вильнюс, Литва. Думаем, вы знаете от кого». Поскольку на втором конверте отсутствовала марка, можно было предположить, что он прибыл в Соединенные Штаты с дипломатической почтой.
Внутри него был третий конверт из бумаги очень низкого качества с видимыми кусочками древесной пульпы. Адрес написан на странном английском: «Пожалуйста (подчеркнуто три раза), передайте мистеру Джейсону Монку в ЦРУ. От друга».
Само письмо лежало внутри этого конверта. Написанное на такой непрочной бумаге, что листочки почти разваливались от прикосновения. Туалетная бумага? Форзацные листы старой дешевой книжки без переплета? Может быть.
Письмо было на русском языке, написанное дрожащей рукой разболтанной шариковой ручкой с черной пастой.
Нижний Тагил, сентябрь, 1994 год
Дорогой друг Джейсон!
Если вы когда-нибудь получите это письмо, то к этому времени меня уже не будет в живых. Понимаете, у меня тиф. Его разносят блохи и вши. Сейчас этот лагерь закрывают, сносят, чтобы стереть с лица земли, словно его и не было, но так делать нельзя.
Человек десять среди политзаключенных амнистировали; в Москве сейчас кто-то по имени Ельцин. Среди освобождаемых мой друг, литовец, писатель и интеллигент. Думаю, что могу доверять ему. Он обещает, что спрячет письмо и отошлет, когда доберется до дома.
А я поеду в другом эшелоне, в вагоне для скота, на новое место, но я никогда его не увижу. Поэтому шлю вам последнее прости и расскажу о том, что было.
В письме описывалось, что произошло после ареста в Восточном Берлине три с половиной года назад. Туркин писал о том, как его били в подвале Лефортова, и о том, что он не видел смысла что-либо скрывать. Он описывал вонючую, покрытую экскрементами камеру, по стенам которой стекала вода, и вечный холод, яркий свет в глаза, грубо выкрикиваемые вопросы, синяки и выбитые зубы, если ответ следовал недостаточно быстро.
Он рассказал о полковнике Анатолии Гришине. Полковник был убежден, что Туркин умрет, и ему доставляло удовольствие хвалиться своими успехами. Туркину он подробно рассказал о людях, о которых тот никогда не слышал, – Круглове, Блинове и Соломине. О том, что Гришин сделал с сибиряком-охотником, чтобы заставить его говорить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139
– Я понимаю, что сделал этот человек, и знаю, он заслуживает смерти, – сказал президент.
– Таков закон, – подтвердил Крючков.
– Да, но в данный момент… я думаю, это будет нецелесообразно. – Он принял решение и протянул распоряжение Крючкову неподписанным. – Я имею право смягчить наказание. Так я и поступлю. Семь лет в лагере.
Генерал Крючков в гневе ушел. Такое разложение не может продолжаться, поклялся он. Рано или поздно он и другие, думающие так же, вынуждены будут выступить и навести порядок.
Для Гришина эта новость явилась последним ударом в тот несчастный день. Все, что он мог сделать, – это выбрать лагерь, в который пошлют Туркина. В конце концов можно было направить его туда, где невозможно выжить.
В начале восьмидесятых годов лагеря для политических заключенных перевели из слишком доступной Мордовии дальше на север, в район Перми, родину Гришина. Около дюжины таких лагерей было разбросано вокруг города Всесвятское. Самые известные из них – Пермь-35, Пермь-36 и Пермь-37. Но существовал один специальный лагерь для предателей. Он располагался в Нижнем Тагиле, и, слыша это название, вздрагивали даже сотрудники КГБ.
Однако, как бы грубы ни были охранники, они жили вне лагеря. Их жестокость проявлялась время от времени и была лагерной: уменьшение нормы питания, увеличение работы. И чтобы обеспечить «образованным» заключенным знакомство с реальностью бытия, в Нижнем Тагиле они жили вперемежку с отбросами самых порочных и злобных зеков, собранных со всех лагерей.
Гришин позаботился, чтобы Николая Туркина отправили в Нижний Тагил, и в графе «режим» на приговоре написал: «Особый – сверхстрогий».
– Как бы то ни было, – вздохнул Кэри Джордан, – полагаю, ты помнишь конец этой неприглядной истории.
– Большую часть. Но напомни мне. – Ирвин поднял руку и, подозвав официанта, сказал: – Два эспрессо, будьте добры.
– Так вот, в 1993 году сотрудники ФБР поймали наконец «крота» с восьмилетним стажем. Потом они заявляли, что «раскололи» все сами за восемнадцать месяцев, но огромная работа по методу исключения уже была проделана, хотя и слишком медленно. Надо отдать федералам должное: они сделали то, что должны были сделать мы. Они наплевали на частную жизнь и получили секретные судебные ордера на просмотр банковских счетов немногих оставшихся подозреваемых. Они заставили банки все выложить. И у них получилось. 21 февраля 1994 года – Господи, Найджел, неужели я всю жизнь буду помнить этот день? – они взяли его всего в нескольких кварталах от его дома в Арлингтоне. А потом все раскрылось.
– Ты знал заранее?
– Нет. Думаю, бюро сделало очень умно, что не рассказало мне. Если бы я тогда знал то, что знаю сейчас, то я опередил бы их и сам убил его. И сел бы на электрический стул счастливым человеком. – Старый заместитель директора по оперативной работе смотрел в глубь ресторана, но видел перед собой список имен и лица, все уже давно ушедшие. – Сорок пять операций сорвано, двадцать два человека преданы – восемнадцать русских и четверо из стран-сателлитов. Четырнадцать из них казнено. И все из-за того, что этому мелкому ублюдочному серийному убийце захотелось иметь большой дом и «ягуар».
Найджел Ирвин не хотел вторгаться в личную печаль собеседника, но пробормотал:
– Тебе следовало сделать это самому, внутри фирмы.
– Знаю, знаю. Теперь мы все знаем.
– А Монк? – спросил Ирвин.
Кэри Джордан коротко рассмеялся. Официант, желавший убрать с последнего столика в пустом ресторане, проскользнул мимо, размахивая счетом. Ирвин жестом указал, чтобы официант положил счет перед ним. Официант замешкался у стола, пока на нем не появилась кредитная карточка, после чего умчался в кассу.
– Да, Монк… Ну, он тоже не знал. В тот день был федеральный праздник. Поэтому он оставался дома, полагаю. И в новостях не передавали ничего до следующего утра. И тут как раз пришло это проклятое письмо.
Вашингтон, февраль 1994 года
Письмо пришло 22-го, на следующий после праздника день, когда снова стали доставлять почту.
По штампу на белом хрустящем конверте Монк понял, что оно отправлено из Лэнгли и адресовано ему домой, а не в офис.
Внутри находился другой конверт с гербом американского посольства. На лицевой стороне было напечатано: «Мистеру Джейсону Монку, через центральную экспедицию ЦРУ, главное здание, Лэнгли, Виргиния». И кто-то приписал: «Смотри на обороте». Монк перевернул письмо и прочитал: «Доставлено посыльным в наше посольство, Вильнюс, Литва. Думаем, вы знаете от кого». Поскольку на втором конверте отсутствовала марка, можно было предположить, что он прибыл в Соединенные Штаты с дипломатической почтой.
Внутри него был третий конверт из бумаги очень низкого качества с видимыми кусочками древесной пульпы. Адрес написан на странном английском: «Пожалуйста (подчеркнуто три раза), передайте мистеру Джейсону Монку в ЦРУ. От друга».
Само письмо лежало внутри этого конверта. Написанное на такой непрочной бумаге, что листочки почти разваливались от прикосновения. Туалетная бумага? Форзацные листы старой дешевой книжки без переплета? Может быть.
Письмо было на русском языке, написанное дрожащей рукой разболтанной шариковой ручкой с черной пастой.
Нижний Тагил, сентябрь, 1994 год
Дорогой друг Джейсон!
Если вы когда-нибудь получите это письмо, то к этому времени меня уже не будет в живых. Понимаете, у меня тиф. Его разносят блохи и вши. Сейчас этот лагерь закрывают, сносят, чтобы стереть с лица земли, словно его и не было, но так делать нельзя.
Человек десять среди политзаключенных амнистировали; в Москве сейчас кто-то по имени Ельцин. Среди освобождаемых мой друг, литовец, писатель и интеллигент. Думаю, что могу доверять ему. Он обещает, что спрячет письмо и отошлет, когда доберется до дома.
А я поеду в другом эшелоне, в вагоне для скота, на новое место, но я никогда его не увижу. Поэтому шлю вам последнее прости и расскажу о том, что было.
В письме описывалось, что произошло после ареста в Восточном Берлине три с половиной года назад. Туркин писал о том, как его били в подвале Лефортова, и о том, что он не видел смысла что-либо скрывать. Он описывал вонючую, покрытую экскрементами камеру, по стенам которой стекала вода, и вечный холод, яркий свет в глаза, грубо выкрикиваемые вопросы, синяки и выбитые зубы, если ответ следовал недостаточно быстро.
Он рассказал о полковнике Анатолии Гришине. Полковник был убежден, что Туркин умрет, и ему доставляло удовольствие хвалиться своими успехами. Туркину он подробно рассказал о людях, о которых тот никогда не слышал, – Круглове, Блинове и Соломине. О том, что Гришин сделал с сибиряком-охотником, чтобы заставить его говорить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139