Новый роман, летопись, эпос. Кого и чего ради должен он описать — Малевых, Весо, Элицу, Мину... Или Энё, Киру, Грашева? А может, всех вперемешку?
Он не знал. Будущие герои мелькали перед ним обесцвеченным калейдоскопом, их размытые силуэты сливались в серую массу. Способно ли его перо разделить их, оживить и каждому воздать по достоинству? И над чем задуматься будущему читателю его уцелевшей книги — над идеями или над страстями? Над идеями-страстями или над страстями-идеями? И каковы страсти века — созидание или потребление? А может быть — разрушение? Познание или его грехи? Свобода или подчинение во имя ее? Или все вместе...
Нягол забылся и тут же был настигнут густым басом Гнома. Зачастил к нему в последнее время. Древнее его лицо все сильнее бороздили морщины, борода — реденькая, на китайский манер, из-под мучнистых бровей поблескивали опытные, видавшие виды глаза.
— Вечер добрый, маэстро,— раскланивался Гномик, а вместе с ним кланялся и помпон островерхого колпака.— Ведомо ли тебе, что в здешнем крае ты — единственная бодрствующая душа?
— Ты мне льстишь, старик.
— А ты мне верь, человече. Кого только я не помню — римлян, галлов, франков и славов. О викингах и говорить нечего.
— Ты уже хвастался мне.
— Более того, я присутствовал на королевских экзекуциях и на кострах святой инквизиции.
— И уцелел?
— У меня пониженный тонус,— загадочно произнес Гномик.— Меня зачинали во фьорде.
— Хочешь сказать, ты холоднокровный?
— Холоднодумающий, маэстро! — не без превосходства поправил его Гномик.
Нягол пригласил крохотного гостя присесть, спросив:
— Раз так, ты помнишь, наверное, что говорилось на королевских казнях?
— Как же не помнить.— Гномик огладил бороду.— О преданности короне и чему-то там еще.
— Так-так...— Нягол побарабанил пальцами по столу.— А Галилей что сказал, узнав о гибели Бруно, помнишь?
— Ничего себе вопросы... Слушай, у тебя виски нету?
Нягол принес и налил, гость стал покидывать в рюмку кусочки льда.
— Смерть как я лед люблю,— признался Гномик.— А горло не позволяет... Так вот, насчет Галилея. Старик, помнится, долго молчал, а потом шепнул: Господи, Джордано, говорил я тебе, что земную ось не следует пропускать сквозь сердце...
Нягол вздрогнул: неужто они со старичком — под одним знаком?
— Удивительные вещи ты говоришь, старик,— сказал он.— Прямо убийственные.
Гномик поглядел на него испытующе.
— Не хотел бы тебя пугать, но ты мое слово попомни: если астроному опасно пропускать любую небесную ось сквозь сердце, то в твоем ремесле наоборот: опасно пропускать людскую ось через один только разум... Вообще, маэстро, ремесло твое не терпит двух вещей: лжи и разбалованности!
Отпив коричневой жидкости, он полизал нерастаявшие комочки льда, раскланялся и скрылся за дверью. Пораженный Нягол долго смотрел ему вслед, не замечая, как комната превращается в огромную мрачную пещеру. Потом он вскрикнул...
Опомнился он, когда Элица уже склонилась над ним, лихорадочно растирая ему виски.
Дни свои они проводили в работе. Нягол, который чувствовал себя все лучше, закрывался в комнате, и машинка приступами начинала стучать. В другой комнате над программами и учебниками супилась Элица. Пообещала все-таки Няголу управиться с отложенными экзаменами и больше не расстраивать его своей учебой. Во время отдыха пили чай или подкреплялись фруктами, после обеда ложились на часок-другой отдохнуть и снова принимались за работу. Вечером прогуливались по холодку и все собирались навестить Ивана, с которым не виделись довольно долго.
Но Иван их опередил. Пришел как-то к вечеру, прямо с работы, лицо его выдавало глубокое расстройство.
— Все пропало, братка! Динё опять забрали...
Нягол не ожидал такого удара. Помолчал, потоптался по своему обыкновению, закурил. Старые Ди-невы дела были улажены, значит, снова проворовался? Непонятно. Умный парнишка, чуть в землю не ушел от стыда при первой встрече — и вот на тебе!
— Опять с горючим?
— Ну.
— И тем же манером?
— Тем самым.— Иван не поднимал головы. Нягол почувствовал, как в нем закипает раздражение.
— И как объясняет?
— Чего тут объяснять... Задолжал какому-то парню с базы, решил расплатиться. Так мне перед тобой стыдно, а Стоянка из дома не выходит, скулит собачонкой...
Стыдно, а идешь ко мне, гневно подумал Нягол и сказал:
— Тебе стыдно, а мне каково?
Иван так сминал свои пальцы, что они гнулись и потрескивали, точно щепки.
— И теперь что, будут его судить за рецидив?
— Во всем признался, сказал, сам пойдет в тюрьму...
— Смельчак он, твой Динё, достоинство разыгрывает. А на что это со стороны похоже, не видит.
Иван глубоко вздохнул.
— Он человек особенный — никак его понять не
могу.
Нягол взорвался:
— Особенный!.. Особенный Христо Ботев, а Динё
Иванов — карманник!
Сказал — и тут же пожалел: Иван съежился, будто подкошенный внезапным ударом,— крохотный муравьишка, всю жизнь провозившийся с деревом, до глупости честный. Как же он воспитывал сына, если отцовский пример не подействовал и другой, со стороны, оказался более заразительным?
— Не знаю, что можно в такой ситуации сделать,— сказал он более мягко,— особенно после моей жалкой поруки.
— Да я ж к тебе не за тем,— оживился Иван.— Выплакаться пришел да прощения попросить.
— Какое тут прощение, Иван, мы не барышни. Увидеться можно с ним?
— Не надо! Он просил меня ничего тебе не говорить до суда, из тюрьмы напишет.
— Ну и артист же он, твой Динё...
Иван ушел так же внезапно, как пришел.
Целый вечер Нягол бесцельно слонялся по дому, на Элицыны вопросы отвечал рассеянно, рано ушел к себе и, не заглядывая в бумаги, улегся в постель. Что за люди явились, куда их заносит и как велика их вина?
На другой день пошел в комитет и коротко рассказал про новую историю с Динё.
— Да-а-а,— расстроенно протянул Трифонов, позабыв осведомиться о здоровье именитого гостя.— Случаются такие вещи, товарищ Няголов, и в самых лучших семействах... Однако ничего утешительного сказать тебе не могу, ведь красавца уже осудили условно, так?
Няголу понравилась его прямота.
— Красавца будут судить, как судят рецидивистов,— отрезал он.
— Что ж, тогда...
— Тогда — ничего. Я просто извиниться зашел. Нягол поднялся.
— Погоди, чего ты вскочил, работа не убежит... Нягол не поверил.
— Не буду терять твоего времени, Петр,— сказал он, подавая руку.— Случится оказия поприятнее — с удовольствием.
Озадаченный Трифонов проводил его до дверей.
Нягол повертелся по центру, заглянул в книжный магазин, посидел рядом с пожилой крестьянкой, нагруженной покупками. Бабка оглядела его довольно бесцеремонно, немного подвинулась и спросила:
— Тутошний?
— Тутошний, тетка. А что?
— Да ничего, так я, автобуса вот дожидаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Он не знал. Будущие герои мелькали перед ним обесцвеченным калейдоскопом, их размытые силуэты сливались в серую массу. Способно ли его перо разделить их, оживить и каждому воздать по достоинству? И над чем задуматься будущему читателю его уцелевшей книги — над идеями или над страстями? Над идеями-страстями или над страстями-идеями? И каковы страсти века — созидание или потребление? А может быть — разрушение? Познание или его грехи? Свобода или подчинение во имя ее? Или все вместе...
Нягол забылся и тут же был настигнут густым басом Гнома. Зачастил к нему в последнее время. Древнее его лицо все сильнее бороздили морщины, борода — реденькая, на китайский манер, из-под мучнистых бровей поблескивали опытные, видавшие виды глаза.
— Вечер добрый, маэстро,— раскланивался Гномик, а вместе с ним кланялся и помпон островерхого колпака.— Ведомо ли тебе, что в здешнем крае ты — единственная бодрствующая душа?
— Ты мне льстишь, старик.
— А ты мне верь, человече. Кого только я не помню — римлян, галлов, франков и славов. О викингах и говорить нечего.
— Ты уже хвастался мне.
— Более того, я присутствовал на королевских экзекуциях и на кострах святой инквизиции.
— И уцелел?
— У меня пониженный тонус,— загадочно произнес Гномик.— Меня зачинали во фьорде.
— Хочешь сказать, ты холоднокровный?
— Холоднодумающий, маэстро! — не без превосходства поправил его Гномик.
Нягол пригласил крохотного гостя присесть, спросив:
— Раз так, ты помнишь, наверное, что говорилось на королевских казнях?
— Как же не помнить.— Гномик огладил бороду.— О преданности короне и чему-то там еще.
— Так-так...— Нягол побарабанил пальцами по столу.— А Галилей что сказал, узнав о гибели Бруно, помнишь?
— Ничего себе вопросы... Слушай, у тебя виски нету?
Нягол принес и налил, гость стал покидывать в рюмку кусочки льда.
— Смерть как я лед люблю,— признался Гномик.— А горло не позволяет... Так вот, насчет Галилея. Старик, помнится, долго молчал, а потом шепнул: Господи, Джордано, говорил я тебе, что земную ось не следует пропускать сквозь сердце...
Нягол вздрогнул: неужто они со старичком — под одним знаком?
— Удивительные вещи ты говоришь, старик,— сказал он.— Прямо убийственные.
Гномик поглядел на него испытующе.
— Не хотел бы тебя пугать, но ты мое слово попомни: если астроному опасно пропускать любую небесную ось сквозь сердце, то в твоем ремесле наоборот: опасно пропускать людскую ось через один только разум... Вообще, маэстро, ремесло твое не терпит двух вещей: лжи и разбалованности!
Отпив коричневой жидкости, он полизал нерастаявшие комочки льда, раскланялся и скрылся за дверью. Пораженный Нягол долго смотрел ему вслед, не замечая, как комната превращается в огромную мрачную пещеру. Потом он вскрикнул...
Опомнился он, когда Элица уже склонилась над ним, лихорадочно растирая ему виски.
Дни свои они проводили в работе. Нягол, который чувствовал себя все лучше, закрывался в комнате, и машинка приступами начинала стучать. В другой комнате над программами и учебниками супилась Элица. Пообещала все-таки Няголу управиться с отложенными экзаменами и больше не расстраивать его своей учебой. Во время отдыха пили чай или подкреплялись фруктами, после обеда ложились на часок-другой отдохнуть и снова принимались за работу. Вечером прогуливались по холодку и все собирались навестить Ивана, с которым не виделись довольно долго.
Но Иван их опередил. Пришел как-то к вечеру, прямо с работы, лицо его выдавало глубокое расстройство.
— Все пропало, братка! Динё опять забрали...
Нягол не ожидал такого удара. Помолчал, потоптался по своему обыкновению, закурил. Старые Ди-невы дела были улажены, значит, снова проворовался? Непонятно. Умный парнишка, чуть в землю не ушел от стыда при первой встрече — и вот на тебе!
— Опять с горючим?
— Ну.
— И тем же манером?
— Тем самым.— Иван не поднимал головы. Нягол почувствовал, как в нем закипает раздражение.
— И как объясняет?
— Чего тут объяснять... Задолжал какому-то парню с базы, решил расплатиться. Так мне перед тобой стыдно, а Стоянка из дома не выходит, скулит собачонкой...
Стыдно, а идешь ко мне, гневно подумал Нягол и сказал:
— Тебе стыдно, а мне каково?
Иван так сминал свои пальцы, что они гнулись и потрескивали, точно щепки.
— И теперь что, будут его судить за рецидив?
— Во всем признался, сказал, сам пойдет в тюрьму...
— Смельчак он, твой Динё, достоинство разыгрывает. А на что это со стороны похоже, не видит.
Иван глубоко вздохнул.
— Он человек особенный — никак его понять не
могу.
Нягол взорвался:
— Особенный!.. Особенный Христо Ботев, а Динё
Иванов — карманник!
Сказал — и тут же пожалел: Иван съежился, будто подкошенный внезапным ударом,— крохотный муравьишка, всю жизнь провозившийся с деревом, до глупости честный. Как же он воспитывал сына, если отцовский пример не подействовал и другой, со стороны, оказался более заразительным?
— Не знаю, что можно в такой ситуации сделать,— сказал он более мягко,— особенно после моей жалкой поруки.
— Да я ж к тебе не за тем,— оживился Иван.— Выплакаться пришел да прощения попросить.
— Какое тут прощение, Иван, мы не барышни. Увидеться можно с ним?
— Не надо! Он просил меня ничего тебе не говорить до суда, из тюрьмы напишет.
— Ну и артист же он, твой Динё...
Иван ушел так же внезапно, как пришел.
Целый вечер Нягол бесцельно слонялся по дому, на Элицыны вопросы отвечал рассеянно, рано ушел к себе и, не заглядывая в бумаги, улегся в постель. Что за люди явились, куда их заносит и как велика их вина?
На другой день пошел в комитет и коротко рассказал про новую историю с Динё.
— Да-а-а,— расстроенно протянул Трифонов, позабыв осведомиться о здоровье именитого гостя.— Случаются такие вещи, товарищ Няголов, и в самых лучших семействах... Однако ничего утешительного сказать тебе не могу, ведь красавца уже осудили условно, так?
Няголу понравилась его прямота.
— Красавца будут судить, как судят рецидивистов,— отрезал он.
— Что ж, тогда...
— Тогда — ничего. Я просто извиниться зашел. Нягол поднялся.
— Погоди, чего ты вскочил, работа не убежит... Нягол не поверил.
— Не буду терять твоего времени, Петр,— сказал он, подавая руку.— Случится оказия поприятнее — с удовольствием.
Озадаченный Трифонов проводил его до дверей.
Нягол повертелся по центру, заглянул в книжный магазин, посидел рядом с пожилой крестьянкой, нагруженной покупками. Бабка оглядела его довольно бесцеремонно, немного подвинулась и спросила:
— Тутошний?
— Тутошний, тетка. А что?
— Да ничего, так я, автобуса вот дожидаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108