А может быть, это мудрость. Он резко повернул назад и направился к дому Мар-ги. Если она в городе, он явится к ней сюрпризом, и они помирятся. С первого же автомата он позвонил, но Марга и на этот раз не ответила. Нягол постоял у аппарата, накрытого прозрачной плексигласовой паранджой. Значит, Маргарита уехала — после их телефонного разговора.
Квартира ее безмолвствовала в темноте. Нягол повертелся в кухне, заглянул в холодильник. Почти пустой — кусок завернутого в станиоль рокфора, бутылка кислого молока, начатый пакет масла да баночка с горчицей. Холодильник одинокого человека, он его хорошо знал.
Посидел в холле напротив книг. Скромное собрание, о музыке в основном, остальное — художество. Увидел свои книги, он дарил их по разным счастливым поводам, с простыми посвящениями, которые вдруг зазвучали суетно. Неужели в слове столько коварства, что оно может подвести тебя даже в послании к близкому человеку? Что же говорить о посланиях к далеким! Ужасное ремесло.
Ему захотелось пить. Разыскал начатую бутылку виски, накренил ее. Невинно посматривали на него Маргины опусы, разбросанные в беспорядке. Мы обитаем в совершенно различных землях, подумал он. Мне едва ли соорудить хоть грядку в ее владениях, а она и разу копнуть не сможет в моих бурьянах. Эта мысль его поразила. Действительно, разве знала Марга, над чем он каждый день бился? Почти не знала. Она читала его книги старательно, выискивая в них интригу, извивы чувств — главным образом это. Все прочее ей докучало втайне. Но спрашивается: был ли в этих книгах он сам, настоящий, или его не было? И из чего, собственно, состоял настоящий Нягол Няголов, что за смесь он представлял — благородную, алхимическую, или нашенское простецкое хлебово со скукоженными бобами, непроваренной овощью и рано сорванным перчиком?
Телефон тихо звякнул. Наверное, спаренный. Жалко, что в отцовском доме нет телефона — он бы побеседовал с Элицей. Взяв бутылку, он придвинулся к аппарату. Теодор в эту пору спит уже своим праведным, выверенным по формулам сном. Что они вытворяют такое, эти люди, что не могут удержать при себе собственного ребенка? Еще весной, во время первого Эли-цыного побега, он догадался, что там происходит что-то, не связанное прямо с ее припадками. Но этот козленок молчит. Даже теперь молчит, когда столько времени прошло после ее внезапного решенья остаться.
Он набрал телефон брата. Оттуда долго не отвечали, наконец отозвался Теодор. Обалдеет сейчас, подумал Нягол и пояснил, откуда звонит, завтра он возвращается к Элице, она жива и здорова. Теодор никак не мог оправиться от изумления, верил и не верил. Послышался шепот, видимо, притащилась Милка. Теодор робко спросил брата, почему он не позвонил раньше. Как ему объяснить, этому химическому созданию? — злился Нягол. Ответил, что был занят весь день, потом навестил друзей, хлебнули лишнего, только что вернулся. Снова помолчали. Теодор спросил, где он оставил Элицу. Нягол его успокоил: Стоянка, дескать, переночует у них, и вообще тревожиться нечего — настроение у нее хорошее, сон спокойный, нормально питается, читает, ходят на прогулки, позавчера гостили у Иванки и Малё, а на следующую неделю собираются засесть в деревне, поразмяться на винограднике. Чего-чего? — недопонял Теодор. Виноградник будем окапывать у Малё! — повысил голос Нягол. С Элицей? — не поверил брат. Ей будет только полезно, вот насчет виноградника сомневаюсь,— пошутил Нягол.
С той стороны опять пошушукались. У нее же нет рабочей одежды,— заволновался Теодор,— и денег тоже нет... При чем тут деньги? Там мотыга понадобится, а не деньги! — живо возразил Нягол. Ох уж, эти виноградники...— сокрушался Теодор. Ты что, против, что ли? — спросил Нягол. Почему против, просто она не привыкла...— Предоставь это мне,— успокоил его Нягол.— Вы-то как поживаете? Живы-здоровы? — Сам знаешь...— понизил Теодор голос,— отбываем наказание... Не знаю я, что вы там отбываете,— ответил Нягол,— и знать не хочу, это ваши дела. Одно только скажу — Элица давно уже не ребенок, и пора нам ее понять.
Там снова пошептались. Эта баба уселась ему на шею, а он еще наездником притворяется! — сердился Нягол.— Милка, что ли, там, рядом? — не стерпел он. А... нет...— замямлил Теодор.— Я один, при чем тут она? — При том, что мне кажется, у тебя там советник.— Мы должны повидаться, Нягол,— после паузы произнес Теодор. Начнет плакаться в жилетку, советов педагогических просить, прикинул Нягол и сказал: Надо, конечно, только я завтра отбываю рано утром, первым же самолетом — давай в следующий раз.— Нягол,— послышалось с той стороны,— Элица тебе говорила про университет? Нягол понятия об этом не имел. Она не явилась на сессию, мне едва удалось отложить экзамены на осень,— пояснил Теодор. Изумленный Нягол осведомился, какие именно экзамены должна сдавать Элица, велел выслать учебники и программы, пообещал разобраться с этим делом. Ты должен заехать,— почти приказал он Теодору.— Сядешь на самолет и прилетишь, один — ты понял? — Понял, понял,— голос на том конце угасал. Баба! — ругнулся в сторону Нягол и положил трубку.
Эти люди не ведают, что творят. Родители впечатлительного ребенка с характером — и только охают да вздыхают. Если так пойдет, накликают они большую беду, вгонят Элицу в болезнь или же оттолкнут ее навсегда, а виноватым в конце концов окажется он из-за этой навязанной ему роли родителя... Нягол зашагал по холлу. Навязывают ему эту роль или сам он на нее посягает? Взглянул на постель. В этом ложе Марга хотела зачать от него ребенка, а он не решился: побоялся выглядеть дедушкой рядом с ним... Марга уехала. Если она решит изменить ему, наверняка совершит это здесь, в этой самой постели, по закону женского мщения. А может, сейчас именно, отчаявшаяся в своей любви, она мстит ему неизвестно где?
Он не почувствовал настоящей боли и снова подумал, что не любит ее. Сегодня Весо ему сказал, что отказ от редакторства — ошибка, что с возрастом он переменился — замкнулся в себе, поглощенный собственным «я». Ты обрываешь важные нити, сказал он, и, если тебя не знать по-настоящему, можно сделать обратные выводы. Ему стало не по себе. Не надо было сюда приходить, к Марге, да и вообще являться в столицу. В доме отца, рядом с Элицей — там твое место, старичок!
Он повертелся, пустил музыку и растянулся вверх лицом на постели. Лунный колокольный звон сонаты заклубился по комнате, наполняя ее до предела — он входил в него глубоко, проникая в самую кровь. Удивительное состояние невесомого полета где-то над миром и жизнью. Что это были за времена, какие сезоны и будни подталкивали человека к такому вот углублению, к такой благородной исповеди — куда они пропали и почему? Что-то произошло, вокруг нас и над нами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Квартира ее безмолвствовала в темноте. Нягол повертелся в кухне, заглянул в холодильник. Почти пустой — кусок завернутого в станиоль рокфора, бутылка кислого молока, начатый пакет масла да баночка с горчицей. Холодильник одинокого человека, он его хорошо знал.
Посидел в холле напротив книг. Скромное собрание, о музыке в основном, остальное — художество. Увидел свои книги, он дарил их по разным счастливым поводам, с простыми посвящениями, которые вдруг зазвучали суетно. Неужели в слове столько коварства, что оно может подвести тебя даже в послании к близкому человеку? Что же говорить о посланиях к далеким! Ужасное ремесло.
Ему захотелось пить. Разыскал начатую бутылку виски, накренил ее. Невинно посматривали на него Маргины опусы, разбросанные в беспорядке. Мы обитаем в совершенно различных землях, подумал он. Мне едва ли соорудить хоть грядку в ее владениях, а она и разу копнуть не сможет в моих бурьянах. Эта мысль его поразила. Действительно, разве знала Марга, над чем он каждый день бился? Почти не знала. Она читала его книги старательно, выискивая в них интригу, извивы чувств — главным образом это. Все прочее ей докучало втайне. Но спрашивается: был ли в этих книгах он сам, настоящий, или его не было? И из чего, собственно, состоял настоящий Нягол Няголов, что за смесь он представлял — благородную, алхимическую, или нашенское простецкое хлебово со скукоженными бобами, непроваренной овощью и рано сорванным перчиком?
Телефон тихо звякнул. Наверное, спаренный. Жалко, что в отцовском доме нет телефона — он бы побеседовал с Элицей. Взяв бутылку, он придвинулся к аппарату. Теодор в эту пору спит уже своим праведным, выверенным по формулам сном. Что они вытворяют такое, эти люди, что не могут удержать при себе собственного ребенка? Еще весной, во время первого Эли-цыного побега, он догадался, что там происходит что-то, не связанное прямо с ее припадками. Но этот козленок молчит. Даже теперь молчит, когда столько времени прошло после ее внезапного решенья остаться.
Он набрал телефон брата. Оттуда долго не отвечали, наконец отозвался Теодор. Обалдеет сейчас, подумал Нягол и пояснил, откуда звонит, завтра он возвращается к Элице, она жива и здорова. Теодор никак не мог оправиться от изумления, верил и не верил. Послышался шепот, видимо, притащилась Милка. Теодор робко спросил брата, почему он не позвонил раньше. Как ему объяснить, этому химическому созданию? — злился Нягол. Ответил, что был занят весь день, потом навестил друзей, хлебнули лишнего, только что вернулся. Снова помолчали. Теодор спросил, где он оставил Элицу. Нягол его успокоил: Стоянка, дескать, переночует у них, и вообще тревожиться нечего — настроение у нее хорошее, сон спокойный, нормально питается, читает, ходят на прогулки, позавчера гостили у Иванки и Малё, а на следующую неделю собираются засесть в деревне, поразмяться на винограднике. Чего-чего? — недопонял Теодор. Виноградник будем окапывать у Малё! — повысил голос Нягол. С Элицей? — не поверил брат. Ей будет только полезно, вот насчет виноградника сомневаюсь,— пошутил Нягол.
С той стороны опять пошушукались. У нее же нет рабочей одежды,— заволновался Теодор,— и денег тоже нет... При чем тут деньги? Там мотыга понадобится, а не деньги! — живо возразил Нягол. Ох уж, эти виноградники...— сокрушался Теодор. Ты что, против, что ли? — спросил Нягол. Почему против, просто она не привыкла...— Предоставь это мне,— успокоил его Нягол.— Вы-то как поживаете? Живы-здоровы? — Сам знаешь...— понизил Теодор голос,— отбываем наказание... Не знаю я, что вы там отбываете,— ответил Нягол,— и знать не хочу, это ваши дела. Одно только скажу — Элица давно уже не ребенок, и пора нам ее понять.
Там снова пошептались. Эта баба уселась ему на шею, а он еще наездником притворяется! — сердился Нягол.— Милка, что ли, там, рядом? — не стерпел он. А... нет...— замямлил Теодор.— Я один, при чем тут она? — При том, что мне кажется, у тебя там советник.— Мы должны повидаться, Нягол,— после паузы произнес Теодор. Начнет плакаться в жилетку, советов педагогических просить, прикинул Нягол и сказал: Надо, конечно, только я завтра отбываю рано утром, первым же самолетом — давай в следующий раз.— Нягол,— послышалось с той стороны,— Элица тебе говорила про университет? Нягол понятия об этом не имел. Она не явилась на сессию, мне едва удалось отложить экзамены на осень,— пояснил Теодор. Изумленный Нягол осведомился, какие именно экзамены должна сдавать Элица, велел выслать учебники и программы, пообещал разобраться с этим делом. Ты должен заехать,— почти приказал он Теодору.— Сядешь на самолет и прилетишь, один — ты понял? — Понял, понял,— голос на том конце угасал. Баба! — ругнулся в сторону Нягол и положил трубку.
Эти люди не ведают, что творят. Родители впечатлительного ребенка с характером — и только охают да вздыхают. Если так пойдет, накликают они большую беду, вгонят Элицу в болезнь или же оттолкнут ее навсегда, а виноватым в конце концов окажется он из-за этой навязанной ему роли родителя... Нягол зашагал по холлу. Навязывают ему эту роль или сам он на нее посягает? Взглянул на постель. В этом ложе Марга хотела зачать от него ребенка, а он не решился: побоялся выглядеть дедушкой рядом с ним... Марга уехала. Если она решит изменить ему, наверняка совершит это здесь, в этой самой постели, по закону женского мщения. А может, сейчас именно, отчаявшаяся в своей любви, она мстит ему неизвестно где?
Он не почувствовал настоящей боли и снова подумал, что не любит ее. Сегодня Весо ему сказал, что отказ от редакторства — ошибка, что с возрастом он переменился — замкнулся в себе, поглощенный собственным «я». Ты обрываешь важные нити, сказал он, и, если тебя не знать по-настоящему, можно сделать обратные выводы. Ему стало не по себе. Не надо было сюда приходить, к Марге, да и вообще являться в столицу. В доме отца, рядом с Элицей — там твое место, старичок!
Он повертелся, пустил музыку и растянулся вверх лицом на постели. Лунный колокольный звон сонаты заклубился по комнате, наполняя ее до предела — он входил в него глубоко, проникая в самую кровь. Удивительное состояние невесомого полета где-то над миром и жизнью. Что это были за времена, какие сезоны и будни подталкивали человека к такому вот углублению, к такой благородной исповеди — куда они пропали и почему? Что-то произошло, вокруг нас и над нами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108