Прижался ухом к Элицы-ной груди — уловил слабое дыхание, и это влило в него новые силы. Побежал к зоотехнику, у того был телефон, вызвал «скорую помощь». Через час оба они с Иванкой, мешками приткнувшись возле высоко положенной Эли-цы, потряхивались к больнице. И с этого часа большую часть времени проводили то в хирургическом отделении, то в неврологическом, забросив дом, животину и самих себя.
В день Энёвых похорон Малё возвратился в село. Он не смог бы толком объяснить этот поступок, просто его туда потянуло. Так поступили и многие другие, живущие в городе, все люди, хлебнувшие в прошлом горького. И никто не догадался тогда, что это был своеобразный общественный пост, сторожащий, как будет выпровожен Энё, кто последует за ним до позорной могилы. Вечером Малё, вернувшись в город, рассказал, что, кроме двух цыган-гробовщиков, какой-то бабки, Митю Донева-Тром-бы, с которым Энё вместе пил да оговаривал мир, на кладбище никто не пришел. Будет с него и Тромбы,— отсекла Иванка.
Первой поднялась с постели Элица. Тяжелый приступ приковал ее к больничной койке более чем на две недели; бывали часы, когда жизнь ее, казалось, гасла, и врачи беспомощно переглядывались: по их данным, ни один орган не был у Элицы поврежден. Однажды утром она пробудилась из своего целебного сна с проясненным взглядом и легкостью в груди. Летнее солнце на улице радостно заливало мир, на близкой липе щебетали птички. Элица, вслушавшись в их гомон, поняла, что поднимется на ноги. Предчувствие было трепетным: в страшные последние дни она потеряла веру в свои ноги, убежденная, что они никогда ее не поднимут, никогда не понесут по белому свету.
Ощупала талию, проверяя, тут ли ремни, они были расстегнуты. Теперь тихо, чтобы не побеспокоить соседку, надо было хорошенько ухватиться за кроватные шины и приподняться. Укрепившись в этом положении, она откинула одеяло, спустила ногу на пол, перекинула и другую и, уставившись в аспарагус напротив, храбро ступила на пол. Ходить, ходить! И распрямиться — а потом уж думать об остальном.
Так и сделала. Никогда бы она не поверила, что можно такое ликование испытывать оттого, что стоишь на ногах, что мир перестал кружиться и сейчас ты сделаешь первый шаг...
Первый шаг! Мать рассказывала, как она пошла впервые, отцепившаяся от детской кроватки, охваченная неудержимым желанием двинуться по ковру. Тогда она осторожно расслабила пальчики, один за другим, кроме большого. Оглядела огромную, затихшую в ожидании комнату и пустилась вперед. Ножки слегка пошатывались, тельце выгнулось, головка откинулась, и она смело затопотала вперед, к стеклянному шкафу напротив.
Уже после обеда, несмотря на запрещение врачей, Элица добралась до своей одежды, сменила больничный халат и кинулась в хирургию. Так начались ее неукротимые дежурства возле постели Нягола, их не сумел отменить даже главный врач. За короткое время она изучила все данные о состоянии дяди, все доступные ей исследования, лекарства, процедуры. Познакомилась с лечащими врачами и сестрами, с консультантами из столицы, услышав разговор директора больницы с Весо, перехватила трубку.
С Няголом они переговаривались главным образом взглядами. Она усаживалась у постели, лихорадочно вглядываясь в невероятно изможденное лицо, к тому же неузнаваемо преобразившееся — этого она не замечала. Бывали моменты, когда лицо Нягола словно бы распадалось, ломались его главные линии — брови, очертания носа и подбородка. Элица и этого не замечала, занятая разглядыванием воображаемого Няголова образа — прежнего. Затем все возвращалось по местам, разобранное Няголово лицо восстанавливалось, и на нее глядел уже настоящий Нягол, способный даже на беглую, легкокрылую усмешку. Племянница дядина...— произносил он потрескавшимися губами.— Как насчет виноградника, покопаем? Элица до боли стискивала ему руку, а Нягол продолжал тихонько: Отцу и матери не сообщай, повремените немного. Марге тоже...— Тебе нельзя говорить,— укоряла его Элица, но Нягол выспрашивал, правда ли, что Гроздан и прочие живы, а Энё застрелился. Элица подтверждала, говорила, что все уже вне опасности, в том числе и он, в этом врачи единодушны.
Нягол прикрывал глаза, с наслаждением слушая ее шепот: Дядя Весо звонит через день, скоро приедет. Он тебе настоящий друг, дядя... Знаешь, сколько народу рвется тебя увидеть — из села, из города, но не пускают, тут очень строго, даже дядю Малё с Иванкой не пускают. Они, бедные, все торчат внизу, дожидаются. Мы все собираемся у нас, Динё приходит, Мина...— Кто? — спрашивал удивленный Нягол, и Элица поясняла, что Динё заглядывает после работы, приносит соки и все время молчит. А Мина моя новая приятельница — он, может, помнит ее по клубу работников культуры, он туда заходил однажды. Нягол припоминал: Мина, девушка-мим, с которой он танцевал, прежде чем другая, с вороньими волосами, затащила его в воронье свое гнездо...
Предупреждающе заглядывала сестра, и Элица уходила служебным ходом.
Теодор прибыл в больницу прямо с аэродрома. Слух о несчастье добрался и до столицы, и, допросив по телефону Ивана, Теодор кинулся на самолет.
Его провели к главному врачу, который стал успокаивать: товарищ Няголов уже миновал опасную грань, процессами удалось овладеть, но он все еще на подпитке. Теодор слушал, ломая пальцы. Попросил провести его к Няголу. Врач разрешил и даже сам проводил его. Только по дороге он сообразил, что Элица — дочь Теодора, которому явно не сообщили ни о несчастье с братом, ни о шоке дочери. Странно, подумал он, пока поднимались по лестнице, Теодора же предупредил: состояние у Нягола такое, что засиживаться не следует. Самый обыкновенный разговор, никакого упоминания о пережитом. Значит, с братом плохо, сообразил Теодор.
Все же он не ожидал того, что увидел от самой двери: неузнаваемого Нягола. С сомкнутыми веками, укрытый простыней, он показался Теодору покойником.
— Входите, входите! — Врач нарочно повысил голос, заметив, что Нягол не спит.
Больной приоткрыл глаза.
— А, Тео,— тихо произнес он, и подобие улыбки проползло по его сухим, потрескавшимся губам.
— Батё!
Он нащупал руку брата под одеялом — сплошная кость. Это его доконало. Теодор бессильно опустился на краешек стула, заметивший это врач решил его поддержать.
— Ну как мы сегодня, товарищ Няголов? — бодро спросил он, ощупывая лоб больного. Он горел.
— Хорошо, доктор.
— Оно и видно,— ответил врач и перевернул карточку.
Братья взглянули друг на друга в упор.
— Батё...— повторил потрясенный Теодор.— Как же так?
— Случается и такое, Тео,— с внутренним примирением ответил Нягол.
— А мы и не знали...
Теодор запнулся, и доктор воспользовался паузой.
— У вас интересная и немного своенравная дочка,— заметил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
В день Энёвых похорон Малё возвратился в село. Он не смог бы толком объяснить этот поступок, просто его туда потянуло. Так поступили и многие другие, живущие в городе, все люди, хлебнувшие в прошлом горького. И никто не догадался тогда, что это был своеобразный общественный пост, сторожащий, как будет выпровожен Энё, кто последует за ним до позорной могилы. Вечером Малё, вернувшись в город, рассказал, что, кроме двух цыган-гробовщиков, какой-то бабки, Митю Донева-Тром-бы, с которым Энё вместе пил да оговаривал мир, на кладбище никто не пришел. Будет с него и Тромбы,— отсекла Иванка.
Первой поднялась с постели Элица. Тяжелый приступ приковал ее к больничной койке более чем на две недели; бывали часы, когда жизнь ее, казалось, гасла, и врачи беспомощно переглядывались: по их данным, ни один орган не был у Элицы поврежден. Однажды утром она пробудилась из своего целебного сна с проясненным взглядом и легкостью в груди. Летнее солнце на улице радостно заливало мир, на близкой липе щебетали птички. Элица, вслушавшись в их гомон, поняла, что поднимется на ноги. Предчувствие было трепетным: в страшные последние дни она потеряла веру в свои ноги, убежденная, что они никогда ее не поднимут, никогда не понесут по белому свету.
Ощупала талию, проверяя, тут ли ремни, они были расстегнуты. Теперь тихо, чтобы не побеспокоить соседку, надо было хорошенько ухватиться за кроватные шины и приподняться. Укрепившись в этом положении, она откинула одеяло, спустила ногу на пол, перекинула и другую и, уставившись в аспарагус напротив, храбро ступила на пол. Ходить, ходить! И распрямиться — а потом уж думать об остальном.
Так и сделала. Никогда бы она не поверила, что можно такое ликование испытывать оттого, что стоишь на ногах, что мир перестал кружиться и сейчас ты сделаешь первый шаг...
Первый шаг! Мать рассказывала, как она пошла впервые, отцепившаяся от детской кроватки, охваченная неудержимым желанием двинуться по ковру. Тогда она осторожно расслабила пальчики, один за другим, кроме большого. Оглядела огромную, затихшую в ожидании комнату и пустилась вперед. Ножки слегка пошатывались, тельце выгнулось, головка откинулась, и она смело затопотала вперед, к стеклянному шкафу напротив.
Уже после обеда, несмотря на запрещение врачей, Элица добралась до своей одежды, сменила больничный халат и кинулась в хирургию. Так начались ее неукротимые дежурства возле постели Нягола, их не сумел отменить даже главный врач. За короткое время она изучила все данные о состоянии дяди, все доступные ей исследования, лекарства, процедуры. Познакомилась с лечащими врачами и сестрами, с консультантами из столицы, услышав разговор директора больницы с Весо, перехватила трубку.
С Няголом они переговаривались главным образом взглядами. Она усаживалась у постели, лихорадочно вглядываясь в невероятно изможденное лицо, к тому же неузнаваемо преобразившееся — этого она не замечала. Бывали моменты, когда лицо Нягола словно бы распадалось, ломались его главные линии — брови, очертания носа и подбородка. Элица и этого не замечала, занятая разглядыванием воображаемого Няголова образа — прежнего. Затем все возвращалось по местам, разобранное Няголово лицо восстанавливалось, и на нее глядел уже настоящий Нягол, способный даже на беглую, легкокрылую усмешку. Племянница дядина...— произносил он потрескавшимися губами.— Как насчет виноградника, покопаем? Элица до боли стискивала ему руку, а Нягол продолжал тихонько: Отцу и матери не сообщай, повремените немного. Марге тоже...— Тебе нельзя говорить,— укоряла его Элица, но Нягол выспрашивал, правда ли, что Гроздан и прочие живы, а Энё застрелился. Элица подтверждала, говорила, что все уже вне опасности, в том числе и он, в этом врачи единодушны.
Нягол прикрывал глаза, с наслаждением слушая ее шепот: Дядя Весо звонит через день, скоро приедет. Он тебе настоящий друг, дядя... Знаешь, сколько народу рвется тебя увидеть — из села, из города, но не пускают, тут очень строго, даже дядю Малё с Иванкой не пускают. Они, бедные, все торчат внизу, дожидаются. Мы все собираемся у нас, Динё приходит, Мина...— Кто? — спрашивал удивленный Нягол, и Элица поясняла, что Динё заглядывает после работы, приносит соки и все время молчит. А Мина моя новая приятельница — он, может, помнит ее по клубу работников культуры, он туда заходил однажды. Нягол припоминал: Мина, девушка-мим, с которой он танцевал, прежде чем другая, с вороньими волосами, затащила его в воронье свое гнездо...
Предупреждающе заглядывала сестра, и Элица уходила служебным ходом.
Теодор прибыл в больницу прямо с аэродрома. Слух о несчастье добрался и до столицы, и, допросив по телефону Ивана, Теодор кинулся на самолет.
Его провели к главному врачу, который стал успокаивать: товарищ Няголов уже миновал опасную грань, процессами удалось овладеть, но он все еще на подпитке. Теодор слушал, ломая пальцы. Попросил провести его к Няголу. Врач разрешил и даже сам проводил его. Только по дороге он сообразил, что Элица — дочь Теодора, которому явно не сообщили ни о несчастье с братом, ни о шоке дочери. Странно, подумал он, пока поднимались по лестнице, Теодора же предупредил: состояние у Нягола такое, что засиживаться не следует. Самый обыкновенный разговор, никакого упоминания о пережитом. Значит, с братом плохо, сообразил Теодор.
Все же он не ожидал того, что увидел от самой двери: неузнаваемого Нягола. С сомкнутыми веками, укрытый простыней, он показался Теодору покойником.
— Входите, входите! — Врач нарочно повысил голос, заметив, что Нягол не спит.
Больной приоткрыл глаза.
— А, Тео,— тихо произнес он, и подобие улыбки проползло по его сухим, потрескавшимся губам.
— Батё!
Он нащупал руку брата под одеялом — сплошная кость. Это его доконало. Теодор бессильно опустился на краешек стула, заметивший это врач решил его поддержать.
— Ну как мы сегодня, товарищ Няголов? — бодро спросил он, ощупывая лоб больного. Он горел.
— Хорошо, доктор.
— Оно и видно,— ответил врач и перевернул карточку.
Братья взглянули друг на друга в упор.
— Батё...— повторил потрясенный Теодор.— Как же так?
— Случается и такое, Тео,— с внутренним примирением ответил Нягол.
— А мы и не знали...
Теодор запнулся, и доктор воспользовался паузой.
— У вас интересная и немного своенравная дочка,— заметил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108