Убегая от видений аборта, она прислонилась к коридорным перилам, рассеянно вслушиваясь в шумы...
Мужчина, которому она поверила и отдалась, словно бы обладал всеми желаемыми качествами — молод, энергичен, может быть, даже талантлив в своей любимой резьбе по дереву, хотя она не одобряла его увлечения странновато-обезображенными фигурами, болезненно удаленными от человека. Но чем больше она его узнавала, тем больше в нем открывала других, неподозреваемых ранее черт — например, глубоко угнездившегося равнодушия к окружающим, к близким, вытесненным интересами и работой ума. По сравнению с ней он был нечувствителен в обычном смысле этого слова: солнечный день, или песня, или случайная встреча с людским несчастьем производили на него куда меньшее впечатление, чем возникший в его голове, пусть даже самый банальный, образ, о котором он мог разглагольствовать перед ней часами. Он любил расспрашивать ее об известных мыслителях, но не было случая, чтобы он заинтересовался их частной жизнью, личной судьбой — для него были важны их идеи.
Когда случилась с ней эта нежданная беременность, в считанные месяцы перестроился не только весь ее организм, но и сама душа — тревожно-ласковая, исполнившаяся нежной стойкости.
За то же время и он стал неузнаваемым: изнервничался и замкнулся в себе, то подавленный, то гневливый. В эти мучительные дни и ночи, все еще не верящая в его преображение и в собственную свою наивность, все еще надеющаяся увидеть его другим — приблизившимся, растроганным соучастием в этом зачатии,— в те именно дни припомнился ей недавний разговор с дядей. Они сидели в кафе, вокруг шумела литературная богема, форсили молодые красавцы, выставляя напоказ фальшивую (а может, и настоящую) самоуверенность. Тайком потрогав живот, она спросила у дяди, почему до сих пор ни одна философия не опиралась на изначальное деление людей на мужчин и женщин. Дядя, глянув на нее заговорщически, усмехнулся и ответил вопросом: может, потому, что философия — мужское занятие? Но ведь мы сделаны из такой же плоти, из таких же органов, чувств, инстинктов, духа? — спрашивала она дальше. Дядя не согласился. До какой-то степени это так, но только до какой-то. Дальше начинаются различия. Мы, мужчины, нечто вроде машин, служащих для преобразования конкретного в абстрактное, а с вами, женщинами, дело, кажется, обстоит наоборот. Если вернуться к источнику жизни, трудно не заметить, что уже тут мужчина выступает стороной внешней, в зачатии он участвует однократно, для него это лишь миг обладания и наслаждения. Мужчина, добавил дядя, по природе своей не связан с ращением жизни, следовательно, он существо метафизическое. Он еще улыбался, а Элица, сдерживая рыдания, думала: да, метафизическое существо, верно сказано, точно. Дядя и подозревать не мог о ее беременности и переживаниях вокруг нее, о приближающемся аборте, о разрыве с человеком, который сломя голову убегал от отцовства и всего, что между ними было, однако он угадал суть, в которой холода было больше, чем чьей-то вины...
— Добрый день,— услышала она приятный голос и обернулась: рядом остановился высокий молодой мужчина в темных очках, одетый довольно изысканно. Поклонившись, спросил: — Я вам не помешаю?
— Как вы можете помешать? Разве что специально...
Элица явно привела его в смущение таким ответом.
— С моей стороны, может, будет не совсем воспитанно...
— Выглядите вы воспитанным.
Поезд погромыхивал, раскачиваясь среди все еще не просохшего поля, удаляющаяся громада города погружалась в испарения и дым, над ними вставали снежно-пестрые окрестные горы. Элица их сравнила с безукоризненно белым пуловером мужчины — он явно был из чистюль. Это доверия не вызывало, придется в первый же удобный момент уйти в следующее купе, откуда временами слышались раскаты смеха.
— Я все пытаюсь отгадать вашу профессию,— по-прежнему любезно сказал мужчина.— И пока что не могу.
— Зачем вам моя профессия?
— Как зачем? — усмехнулся он.— Просто так, если хотите, из любопытства...
— Лучше бы сказали, из любознательности. Любопытство — женская черта.
Привычным движением Элица подобрала волосы.
— Вы правы.— Мужчина вздохнул.— И все же... Вы, наверное, актриса?
Элица отрицала.
— Эстрадная певица?
— Вы не боитесь меня обидеть?
— Обидеть? — вытаращился он.
— Вы, вероятно, почитатель эстрады?
— Отчасти.— Он пошел в отступление.— Вы, как я понял, музыкантша?
— Знаете что,— сказала Элица,— я официантка, вас это устраивает?
Мужчина глуповато ухмыльнулся:
— Недооцениваете меня? Ну да ладно. Замолчали, вглядываясь в медленно исчезающую равнину, взлохмаченную линиями электропередач. Поезд устремился к щели в горе, похожей на откинутую полу гигантской бурки, под которую проскользнула река, а рядом с ней примостились шоссе и железнодорожный путь. В горловине ущелья дымилось селение, среди которого возвышалось однорогой улиткой здание какой-то фабрики, увенчанное трубой.
— Люблю путешествовать,— сказал мужчина,— а вы? Есть что-то праздничное и в посадке на поезд, и в этих пейзажах, вы не находите?
Элица кивнула.
— И в ожидании чего-то красивого и неведомого, чего-то нового, неиспытанного... Сожалею, что я не художник, я бы все это мог рисовать.
Элица вызвала в памяти суровое лицо дяди Нягола. Не хватало еще, чтобы этот скользкий тип оказался писателем. Сказала:
— Природу трудно рисовать, еще труднее описывать. Так что не сожалейте.
— Я вам докучаю,— сказал он, понизив голос,— мне, кажется, следует удалиться.
Элица в знак согласия помолчала, он, однако, не удалился. Очки скрывали его глаза, и она не могла определить, что это был за человек, что скрывалось за неумелым его флиртом.
— Скажите,— заговорил он снова,— во что вы верите больше всего?
— Ваше любопытство начинает смахивать на интервью, а я не люблю, когда меня расспрашивают... Все же, поскольку вы выглядите обидчивым, скажу: мало во что я верю.
— Признаться, не ожидал такого ответа. Вы слишком молоды для него.
— А вы человек много переживший, не так ли?
— Может быть, может быть... Надеюсь, что хотя бы одно что-нибудь из этого «мало что» не тайна?
Павлин, решила про себя Элица, ему нужно зеркало побольше его самого в два раза. Спросила:
— Неужели вы действительно так любопытны, как стараетесь мне внушить? Если так, отвечаю: я верю в своего дядю.
Он ее оглядел разочарованно.
— Правду говорю — верю в своего дядю.
— Интересно. Может, ваш дядя великий человек... Я хочу сказать, знаменитый, заслуженный?
— С чего вы взяли! — искренне удивилась Элица.— При чем тут знаменитый, просто добрый, очень добрый человек.— Вы меня снова не поняли,— огорчился мужчина.— Истинные заслуги вызывают уважение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Мужчина, которому она поверила и отдалась, словно бы обладал всеми желаемыми качествами — молод, энергичен, может быть, даже талантлив в своей любимой резьбе по дереву, хотя она не одобряла его увлечения странновато-обезображенными фигурами, болезненно удаленными от человека. Но чем больше она его узнавала, тем больше в нем открывала других, неподозреваемых ранее черт — например, глубоко угнездившегося равнодушия к окружающим, к близким, вытесненным интересами и работой ума. По сравнению с ней он был нечувствителен в обычном смысле этого слова: солнечный день, или песня, или случайная встреча с людским несчастьем производили на него куда меньшее впечатление, чем возникший в его голове, пусть даже самый банальный, образ, о котором он мог разглагольствовать перед ней часами. Он любил расспрашивать ее об известных мыслителях, но не было случая, чтобы он заинтересовался их частной жизнью, личной судьбой — для него были важны их идеи.
Когда случилась с ней эта нежданная беременность, в считанные месяцы перестроился не только весь ее организм, но и сама душа — тревожно-ласковая, исполнившаяся нежной стойкости.
За то же время и он стал неузнаваемым: изнервничался и замкнулся в себе, то подавленный, то гневливый. В эти мучительные дни и ночи, все еще не верящая в его преображение и в собственную свою наивность, все еще надеющаяся увидеть его другим — приблизившимся, растроганным соучастием в этом зачатии,— в те именно дни припомнился ей недавний разговор с дядей. Они сидели в кафе, вокруг шумела литературная богема, форсили молодые красавцы, выставляя напоказ фальшивую (а может, и настоящую) самоуверенность. Тайком потрогав живот, она спросила у дяди, почему до сих пор ни одна философия не опиралась на изначальное деление людей на мужчин и женщин. Дядя, глянув на нее заговорщически, усмехнулся и ответил вопросом: может, потому, что философия — мужское занятие? Но ведь мы сделаны из такой же плоти, из таких же органов, чувств, инстинктов, духа? — спрашивала она дальше. Дядя не согласился. До какой-то степени это так, но только до какой-то. Дальше начинаются различия. Мы, мужчины, нечто вроде машин, служащих для преобразования конкретного в абстрактное, а с вами, женщинами, дело, кажется, обстоит наоборот. Если вернуться к источнику жизни, трудно не заметить, что уже тут мужчина выступает стороной внешней, в зачатии он участвует однократно, для него это лишь миг обладания и наслаждения. Мужчина, добавил дядя, по природе своей не связан с ращением жизни, следовательно, он существо метафизическое. Он еще улыбался, а Элица, сдерживая рыдания, думала: да, метафизическое существо, верно сказано, точно. Дядя и подозревать не мог о ее беременности и переживаниях вокруг нее, о приближающемся аборте, о разрыве с человеком, который сломя голову убегал от отцовства и всего, что между ними было, однако он угадал суть, в которой холода было больше, чем чьей-то вины...
— Добрый день,— услышала она приятный голос и обернулась: рядом остановился высокий молодой мужчина в темных очках, одетый довольно изысканно. Поклонившись, спросил: — Я вам не помешаю?
— Как вы можете помешать? Разве что специально...
Элица явно привела его в смущение таким ответом.
— С моей стороны, может, будет не совсем воспитанно...
— Выглядите вы воспитанным.
Поезд погромыхивал, раскачиваясь среди все еще не просохшего поля, удаляющаяся громада города погружалась в испарения и дым, над ними вставали снежно-пестрые окрестные горы. Элица их сравнила с безукоризненно белым пуловером мужчины — он явно был из чистюль. Это доверия не вызывало, придется в первый же удобный момент уйти в следующее купе, откуда временами слышались раскаты смеха.
— Я все пытаюсь отгадать вашу профессию,— по-прежнему любезно сказал мужчина.— И пока что не могу.
— Зачем вам моя профессия?
— Как зачем? — усмехнулся он.— Просто так, если хотите, из любопытства...
— Лучше бы сказали, из любознательности. Любопытство — женская черта.
Привычным движением Элица подобрала волосы.
— Вы правы.— Мужчина вздохнул.— И все же... Вы, наверное, актриса?
Элица отрицала.
— Эстрадная певица?
— Вы не боитесь меня обидеть?
— Обидеть? — вытаращился он.
— Вы, вероятно, почитатель эстрады?
— Отчасти.— Он пошел в отступление.— Вы, как я понял, музыкантша?
— Знаете что,— сказала Элица,— я официантка, вас это устраивает?
Мужчина глуповато ухмыльнулся:
— Недооцениваете меня? Ну да ладно. Замолчали, вглядываясь в медленно исчезающую равнину, взлохмаченную линиями электропередач. Поезд устремился к щели в горе, похожей на откинутую полу гигантской бурки, под которую проскользнула река, а рядом с ней примостились шоссе и железнодорожный путь. В горловине ущелья дымилось селение, среди которого возвышалось однорогой улиткой здание какой-то фабрики, увенчанное трубой.
— Люблю путешествовать,— сказал мужчина,— а вы? Есть что-то праздничное и в посадке на поезд, и в этих пейзажах, вы не находите?
Элица кивнула.
— И в ожидании чего-то красивого и неведомого, чего-то нового, неиспытанного... Сожалею, что я не художник, я бы все это мог рисовать.
Элица вызвала в памяти суровое лицо дяди Нягола. Не хватало еще, чтобы этот скользкий тип оказался писателем. Сказала:
— Природу трудно рисовать, еще труднее описывать. Так что не сожалейте.
— Я вам докучаю,— сказал он, понизив голос,— мне, кажется, следует удалиться.
Элица в знак согласия помолчала, он, однако, не удалился. Очки скрывали его глаза, и она не могла определить, что это был за человек, что скрывалось за неумелым его флиртом.
— Скажите,— заговорил он снова,— во что вы верите больше всего?
— Ваше любопытство начинает смахивать на интервью, а я не люблю, когда меня расспрашивают... Все же, поскольку вы выглядите обидчивым, скажу: мало во что я верю.
— Признаться, не ожидал такого ответа. Вы слишком молоды для него.
— А вы человек много переживший, не так ли?
— Может быть, может быть... Надеюсь, что хотя бы одно что-нибудь из этого «мало что» не тайна?
Павлин, решила про себя Элица, ему нужно зеркало побольше его самого в два раза. Спросила:
— Неужели вы действительно так любопытны, как стараетесь мне внушить? Если так, отвечаю: я верю в своего дядю.
Он ее оглядел разочарованно.
— Правду говорю — верю в своего дядю.
— Интересно. Может, ваш дядя великий человек... Я хочу сказать, знаменитый, заслуженный?
— С чего вы взяли! — искренне удивилась Элица.— При чем тут знаменитый, просто добрый, очень добрый человек.— Вы меня снова не поняли,— огорчился мужчина.— Истинные заслуги вызывают уважение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108