Гораздо позднее, приняв на себя одиночество, он выговорит эту формулу внезапно, в пустоту: Она — единственная, да, единственная...
Единственная. Нелогично, по-детски — и в то же время это сама истина, понятая пораженным сердцем. Только Она умела глядеть на него так преданно, понимать с полуслова, следовать за ним без оглядки, только Она способна была поверить в его дар и пройти вместе с ним все будущие крутые тропы, разделить сомнения и невзгоды, потрясения и успехи, уберечь его от соблазнов и легкомыслия — его, юриста Ивана Михова из Фракии, так он ей представился по законам конспирации. Сколько раз думал он, что если найдет Ее, то откажется от своего настоящего имени и возьмет псевдоним «Иван Михов», а может, вообще не будет печататься...
Или он слишком возносил Ее, ослепленный чувством, глядел на Нее неверными глазами? И вправду, как бы отнеслась Она к нему, если бы поняла, чем он занимается, кто такой Весо и за что они боролись? Помнится, однажды Она спросила, почему он бросил учебу в Граце. Он сказал правду, но Она вроде бы не поверила до конца, ты же интеллигент, сказала Она, попасть в Европу... Что мог он Ей ответить? Что его уже прихватила писательская зараза, что тоска по родному разрасталась — несказанная тоска по болгарскому воздуху и говору, которой томилась радостно его молодая душа? Он не подозревал тогда, что это на всю жизнь, что радости исподволь превратятся в тревоги, в нестихающее недовольство легкомысленно выбранным ремеслом? Невозможно было Ей объяснить все это, рано, да к тому же эти нелегальные истории, переброска оружия и людей, ротатор, перестрелка в Конёвице. Она бы испугалась до смерти, слишком уж выходило непостижимое сочетание.
Однажды, когда он пространно разглагольствовал насчет истории, галопируя от первобытных общественных устройств до Парижской коммуны, Она ему сказала: Ванё, ты молодой, а повернут к прошлому. Я думала, что только отец такой — от одиночества. Трудно вспомнить, что он ответил, но в словах Ее уловил чисто женскую проницательность. Имей он теперешний ум, сказал бы: точно так, милая девочка, иначе и быть не может — мы, мужчины, глядим главным образом в прошлое, вы, женщины, в настоящее, а дети — в будущее. Так уж устроила природа, чтобы мы были пленниками ума, вы подчинялись чувству, а дети — воображению. Но почему ты связываешь ум только с прошлым? — могла бы Она возразить, а он бы ответил: потому что прошлое — это опыт, а без опыта не бывает мысли, как без подробностей жизни не бывает ощущений и чувств, а без неясности будущего — надежды. Сложно говоришь,— заметила бы Она, а в сущности бы сказала: у меня также чувство, что я никогда не поеду в Грац, и вообще никуда не поеду и ничего не испытаю...
Вспоминались иногда Ее слабости, например любопытство, такое неуместное в те времена. А в нынешние? Можно ли свыкнуться с этим милым копаньем в душе другого — тогда оно его трогало и окрыляло,— не становится ли оно докучливым и нудным, да прибавить к этому прочие Ее и его черты, склонности, пристрастия, накопляемые годами, да неизбежное привыкание и однообразие — как выглядели бы они, если бы весь этот предоставленный мечтам вакуум был своевременно и плотно заполнен?
На улице, в сухой ночи, дремали дома и деревья, поблизости прогромыхал поезд. С моря идет, прикинул Нягол, и перед ним мелькнуло озлобленное Маргино лицо.
Однажды вечером они пошли с Малё в корчму. Нягол бросал любопытные взгляды по сторонам — улицы изменились, застроились новыми домами в два или три этажа, с просторными балконами, с ярко окрашенными дверями, оконницами и застрехами, с металлическими гроздьями, с современными конюшнями — гаражами. Ворота гаражей из просмоленной сосны, подобранной «в елочку», были стянуты кованым железом, отовсюду была видна фосфоресцирующая ночью надпись на болгарском и на французском, что стоянка запрещена.
Шли медленно, и Малё перечислял имена хозяев. С первого же взгляда было заметно, что болгарин, хоть и утерял традиционное чутье домоустройства, остался все-таки справным хозяином, твердо верующим в свой дом-твердыню, полупустой и недообставленный, но новенький и пахнущий свежестью. Очень редко встречались старые дома с подпухшими стенами и провисшими крышами.
Точно на такой дом наткнулись они, свернув в короткую улочку. Уже полуобрушенная стена намекала, чего можно ждать за ней. Дом был старым и немощным, одно плечо его опустилось ниже другого, лестница, ведущая на верхний этаж, прогнила и утеряла половину перил, окошки, не видавшие краски со дня своего рождения, покривились и посматривали исподлобья. Одиночеством и запустением веяло от этого дома, необитаемого на вид. Только рамка входной двери, сделанной из тесаного камня, с двухъярусным карнизом и наивным опытом фризов, говорила о былых честолюбивых устремленьях хозяина.
Малё пояснил, что это дом того самого Энё, про которого они говорили с Иванкой. Годами уж обитает тут вроде суслика, ни жены, ни кошки. Так и живет бобылем в порушенном доме, никто не знает, как у него там внутри, двери закрыты, окна заколочены, висит кое-где продранная занавеска, кое-где пустота зияет — вот она, судьба. Сам себе судьбу человек делает, сильно Энё пьет, особенно в последнее время, когда замахнулись на его активное борчество. Нягол второй раз слышал это сочетание, оно ему нравилось, было в нем что-то возрожденческое. Спросил Малё, точно ли замахнулись. Еще бы не точно: вызывали Энё и предупредили, что отнимут, потому что пятнает звание.
Тоже придумали, добавил Малё, отнимать книжки да звания, когда ему их и давать не надо было. Все ему с рук сходило, вот он и лютовал, дурь выкладывал. Они остановились напротив каменной резьбы бай Димитра. Малё повел рукой на заброшенный дом: тут вот и приканчивает Энё свою революцию и свою новую жизнь. Безнадежное дело.
На маленькой площади перед сельмагом и пивнушкой они застали мужскую компанию, окружившую Гроздана, Няголова соученика по гимназии, председателя отраслевого хозяйства. Обнялись — не виделись много лет. Обрадованный Гроздан представил Нягола остальным. Выщербленные их ладони царапались пуще наждака. Разговорились, домочадцев упомянули, Нягол признался, что холостяк, чем немало мужичков озадачил. Тут вмешался Малё, похвалил Няголову копку — посмотрели бы, как крутит мотыгу знаменитый писатель. Гроздан заметил, что в поле рабочих рук нехватка, и, если нет возражений, он с места оформляет его в хозяйство, будут и премиальные, и приплата жидкой натурой. Компания рассмеялась, в десять горл подтверждая его слова. А натура-то какого колера польется, Гроздан? — любопытствовали вокруг.— Белого или красного? — Двух-колерная, головой ручаюсь,— отшучивался Гроздан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Единственная. Нелогично, по-детски — и в то же время это сама истина, понятая пораженным сердцем. Только Она умела глядеть на него так преданно, понимать с полуслова, следовать за ним без оглядки, только Она способна была поверить в его дар и пройти вместе с ним все будущие крутые тропы, разделить сомнения и невзгоды, потрясения и успехи, уберечь его от соблазнов и легкомыслия — его, юриста Ивана Михова из Фракии, так он ей представился по законам конспирации. Сколько раз думал он, что если найдет Ее, то откажется от своего настоящего имени и возьмет псевдоним «Иван Михов», а может, вообще не будет печататься...
Или он слишком возносил Ее, ослепленный чувством, глядел на Нее неверными глазами? И вправду, как бы отнеслась Она к нему, если бы поняла, чем он занимается, кто такой Весо и за что они боролись? Помнится, однажды Она спросила, почему он бросил учебу в Граце. Он сказал правду, но Она вроде бы не поверила до конца, ты же интеллигент, сказала Она, попасть в Европу... Что мог он Ей ответить? Что его уже прихватила писательская зараза, что тоска по родному разрасталась — несказанная тоска по болгарскому воздуху и говору, которой томилась радостно его молодая душа? Он не подозревал тогда, что это на всю жизнь, что радости исподволь превратятся в тревоги, в нестихающее недовольство легкомысленно выбранным ремеслом? Невозможно было Ей объяснить все это, рано, да к тому же эти нелегальные истории, переброска оружия и людей, ротатор, перестрелка в Конёвице. Она бы испугалась до смерти, слишком уж выходило непостижимое сочетание.
Однажды, когда он пространно разглагольствовал насчет истории, галопируя от первобытных общественных устройств до Парижской коммуны, Она ему сказала: Ванё, ты молодой, а повернут к прошлому. Я думала, что только отец такой — от одиночества. Трудно вспомнить, что он ответил, но в словах Ее уловил чисто женскую проницательность. Имей он теперешний ум, сказал бы: точно так, милая девочка, иначе и быть не может — мы, мужчины, глядим главным образом в прошлое, вы, женщины, в настоящее, а дети — в будущее. Так уж устроила природа, чтобы мы были пленниками ума, вы подчинялись чувству, а дети — воображению. Но почему ты связываешь ум только с прошлым? — могла бы Она возразить, а он бы ответил: потому что прошлое — это опыт, а без опыта не бывает мысли, как без подробностей жизни не бывает ощущений и чувств, а без неясности будущего — надежды. Сложно говоришь,— заметила бы Она, а в сущности бы сказала: у меня также чувство, что я никогда не поеду в Грац, и вообще никуда не поеду и ничего не испытаю...
Вспоминались иногда Ее слабости, например любопытство, такое неуместное в те времена. А в нынешние? Можно ли свыкнуться с этим милым копаньем в душе другого — тогда оно его трогало и окрыляло,— не становится ли оно докучливым и нудным, да прибавить к этому прочие Ее и его черты, склонности, пристрастия, накопляемые годами, да неизбежное привыкание и однообразие — как выглядели бы они, если бы весь этот предоставленный мечтам вакуум был своевременно и плотно заполнен?
На улице, в сухой ночи, дремали дома и деревья, поблизости прогромыхал поезд. С моря идет, прикинул Нягол, и перед ним мелькнуло озлобленное Маргино лицо.
Однажды вечером они пошли с Малё в корчму. Нягол бросал любопытные взгляды по сторонам — улицы изменились, застроились новыми домами в два или три этажа, с просторными балконами, с ярко окрашенными дверями, оконницами и застрехами, с металлическими гроздьями, с современными конюшнями — гаражами. Ворота гаражей из просмоленной сосны, подобранной «в елочку», были стянуты кованым железом, отовсюду была видна фосфоресцирующая ночью надпись на болгарском и на французском, что стоянка запрещена.
Шли медленно, и Малё перечислял имена хозяев. С первого же взгляда было заметно, что болгарин, хоть и утерял традиционное чутье домоустройства, остался все-таки справным хозяином, твердо верующим в свой дом-твердыню, полупустой и недообставленный, но новенький и пахнущий свежестью. Очень редко встречались старые дома с подпухшими стенами и провисшими крышами.
Точно на такой дом наткнулись они, свернув в короткую улочку. Уже полуобрушенная стена намекала, чего можно ждать за ней. Дом был старым и немощным, одно плечо его опустилось ниже другого, лестница, ведущая на верхний этаж, прогнила и утеряла половину перил, окошки, не видавшие краски со дня своего рождения, покривились и посматривали исподлобья. Одиночеством и запустением веяло от этого дома, необитаемого на вид. Только рамка входной двери, сделанной из тесаного камня, с двухъярусным карнизом и наивным опытом фризов, говорила о былых честолюбивых устремленьях хозяина.
Малё пояснил, что это дом того самого Энё, про которого они говорили с Иванкой. Годами уж обитает тут вроде суслика, ни жены, ни кошки. Так и живет бобылем в порушенном доме, никто не знает, как у него там внутри, двери закрыты, окна заколочены, висит кое-где продранная занавеска, кое-где пустота зияет — вот она, судьба. Сам себе судьбу человек делает, сильно Энё пьет, особенно в последнее время, когда замахнулись на его активное борчество. Нягол второй раз слышал это сочетание, оно ему нравилось, было в нем что-то возрожденческое. Спросил Малё, точно ли замахнулись. Еще бы не точно: вызывали Энё и предупредили, что отнимут, потому что пятнает звание.
Тоже придумали, добавил Малё, отнимать книжки да звания, когда ему их и давать не надо было. Все ему с рук сходило, вот он и лютовал, дурь выкладывал. Они остановились напротив каменной резьбы бай Димитра. Малё повел рукой на заброшенный дом: тут вот и приканчивает Энё свою революцию и свою новую жизнь. Безнадежное дело.
На маленькой площади перед сельмагом и пивнушкой они застали мужскую компанию, окружившую Гроздана, Няголова соученика по гимназии, председателя отраслевого хозяйства. Обнялись — не виделись много лет. Обрадованный Гроздан представил Нягола остальным. Выщербленные их ладони царапались пуще наждака. Разговорились, домочадцев упомянули, Нягол признался, что холостяк, чем немало мужичков озадачил. Тут вмешался Малё, похвалил Няголову копку — посмотрели бы, как крутит мотыгу знаменитый писатель. Гроздан заметил, что в поле рабочих рук нехватка, и, если нет возражений, он с места оформляет его в хозяйство, будут и премиальные, и приплата жидкой натурой. Компания рассмеялась, в десять горл подтверждая его слова. А натура-то какого колера польется, Гроздан? — любопытствовали вокруг.— Белого или красного? — Двух-колерная, головой ручаюсь,— отшучивался Гроздан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108