.. Ах да, Марга! Он про нее забыл!
Озноб прошел по его спине. Нягол и вправду забыл про нее еще в Вене, усаживаясь в самолет, нет, еще в автобусе, увозящем его из Зальцбурга через несколько часов после получения телеграммы. Марга нашла возможность его проводить, держала его руку в своих, притихшая и подавленная — вероятно, не столько самим известием, сколько разлукой с ним как раз в разгар фестиваля, где она уже добилась успеха, трудного успеха оперной сцены. Грех, конечно, но он именно так подумал, глядя, как она, со слезами на глазах, вполне искренними, садится в распахнутое такси.
Милая, честолюбивая Марга! Она так его любит, что потащила за собой в далекий альпийский город, жалась к нему беспомощно после премьер — внезапно ослабевшая, ждущая от него тепла и защиты.
А он про нее забыл!
Нет, это не совсем так. Оттуда она выслала ему трогательно-длинную телеграмму. Сообщала, что, несмотря на усталость, с трудом засыпает ночью, думает о нем, о его горе. Признавалась, что ей страшно недостает его взгляда, голоса и спокойствия, что думает про него даже перед выходом на сцену, а это уже опасно. Добавила, что знаменитый дирижер выражает ему соболезнование. И ни слова о спектаклях, о своих шансах на конец фестиваля.
Славянский текст в латинской транскрипции начал путаться еще на зальцбургской почте, чтобы, вконец запутаться тут: иные слова неузнаваемо преобразились и обессмыслились, предложение, прерываясь посередине, нелепо присоединялось к следующему. Странный получился документ, излучающий что-то детское.
А я про Маргу забыл...
Два дня тому назад она отозвалась из столицы. Вернулась усталая, но довольная и весьма удивилась, не увидев его на аэродроме. Не может ли он объяснить, какие заботы удерживают его от возвращения, она будет ждать от него звонка. Он и вправду ей позвонил два раза, не застал и... снова ее упустил из памяти.
Нягол глубоко затянулся, удерживая в груди дым. Город пропадал где-то в низине, давая о себе знать только ночным сиянием, эдисоновским нимбом, с которым давно уже свыклась планета. Если глядеть на землю с самолета, она кажется ночью осыпанной бриллиантами, а вернее — упавшими и все еще трепетными созвездиями. Но достаточно одной сирены, всего лишь одного электрического волчьего взвоя, чтобы погасить их все разом и в единый миг отбросить ее на столетья, а то и на тысячелетья назад...
Значит, Маргу я разлюбил, вернулся он из космического видения. А любил ли я ее по-настоящему? Где-то глубоко в душе отозвалась затаенная, глухая, но не заглохшая боль по той, пропавшей под бомбами. А Марга рядом, хоть и колесит по всему миру, ее всегда можно услышать и увидеть, можно поболтать с ней и приласкать ее, зрелую доступную Маргу, столь скупо любимую из-за Нее. Почему же так, Нягол?
Он не знал почему — судьба неподвластна нам, хоть мы и строим ее собственными руками. А точно ли это наблюдение? Поначалу кажется точным. Если бы он не бросил учебу в Граце в первый же год, если бы не пристрастился к писательству, а просто бы им переболел, принявшись за какую-нибудь обычную канцелярскую профессию с начальниками и коллегами, если бы он не колесил по стране, не встречал бы такого пестрого народа, не касался бы стольких разных судеб, если бы не читал этих книжек и не скрестил бы с Весо своих дорог, наконец, если бы третьего сентября он вышел из своей квартиры пораньше или бы вообще ночевал где-нибудь у знакомых вместе с Ней — они уже так делали,— Нягол сухо сглотнул,— если бы, если бы... В таком случае надо возвращаться не в молодость и не в детство, а до рождения, если не раньше, в гены, унаследованные от мамы Теодоры и отца. Жизнь, гены и поведение, повторяющее их зигзаги,— вот какая это сборная штука судьба. Входи в этот хаос и выруливай, если сможешь...
Нягол погасил в пепельнице сигарету, бросил рассеянный взгляд на огоньки города, овеваемые невидимым ветерком, и вернулся в дом.
Вызов на телефонный разговор с Маргаритой Нягол принял с тяжелым сердцем. И был прав: их получасовая ссора удивила даже опытных, исподтишка подслушивающих телефонисток. С первых же слов Нягол почувствовал скопленную Маргой обиду — как это возможно, что он не встретил ее, не откликнулся после телеграммы, что он там торчит в этом городе и вообще — что? Она не подозревает, что Элица здесь, соображал Нягол, глотая ее упреки. Марга — примирительно отвечал он,— ничего такого, просто я тут остался после похорон, так положено, ты должна понять. Она не понимала. Все же он мог бы прилететь самолетом и встретить ее, а потом вернуться, если уж это так необходимо. Объяснение, что он не знал точную дату прибытия, ее не удовлетворило. Достаточно было спросить в опере, чтобы узнать номер венского самолета. Нягол признавал свою очередную вину, соображая, как сообщить ей, что Элица с ним и он не может оставить ее одну. Марга продолжала сыпать обвинениями и вопросами, она, очевидно, была глубоко задета, и он не решился — это бы был конец. Глупейшее положение, повторял он, припоминая Маргины скандалы во время первого Элицыного побега сюда. Попробуй, объясни это женщине вроде Марги, и вообще женщине... Марга,— старался он выйти из положения,— ты же в отпуске. Почему бы тебе не сесть в самолет и не прилететь сюда, проведем вместе неделю-другую, я буду продолжать свою работу...— Какую еще работу? — не сдержалась она.— Ту самую, которую я все откладывал.— Роман? — она не верила. Ну да, пишу каждый божий день...— А что тогда буду делать я — скучать в этом городишке, таскаться по магазинам, а по вечерам пялиться в телевизор, ты это мне предлагаешь? — Марга, не заводись. Мы же, в конце концов, не маленькие.— Я знаю, мы старенькие, седенькие, ветхозаветные мудрецы времен Пелопоннесских войн и походов Александра Македонского! — выпалила она.— Ты когда меня сведешь к дедушке Архимеду на его опыты поглядеть? Нягол усмехнулся. Если бы он мог видеть оторопевших телефонисток, он бы рассмеялся в полный голос. Марга,— ответил он,— чтобы поглядеть на опыты великого старца, надо поехать в Сиракузы. Что до меня, то я готов, только за тобой дело...— Перестань! — снова взорвалась Марга.— Боже, какая же я была глупая...
Нягол уловил в далеком голосе подавленный плач, стыдом охватило грудь. Слушай,— осенила его внезапная идея,— а что ты скажешь, если мы двинем на море? Наймем себе дачку, развеемся, ты отдохнешь, по побережью будем гулять, купаться — отпуск так отпуск! После краткого раздумья она отозвалась потеплевшим голосом, что на море еще рановато. Нягол не упускал ухваченной нити: Хорошо, тогда не будем купаться, просто попутешествуем и вернемся сюда, а потом, в разгар лета, снова засядем у Понта, на этот раз уж взаправду. Марга помолчала и вдруг спросила: Ты с каких это пор пристрастился к Понту?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Озноб прошел по его спине. Нягол и вправду забыл про нее еще в Вене, усаживаясь в самолет, нет, еще в автобусе, увозящем его из Зальцбурга через несколько часов после получения телеграммы. Марга нашла возможность его проводить, держала его руку в своих, притихшая и подавленная — вероятно, не столько самим известием, сколько разлукой с ним как раз в разгар фестиваля, где она уже добилась успеха, трудного успеха оперной сцены. Грех, конечно, но он именно так подумал, глядя, как она, со слезами на глазах, вполне искренними, садится в распахнутое такси.
Милая, честолюбивая Марга! Она так его любит, что потащила за собой в далекий альпийский город, жалась к нему беспомощно после премьер — внезапно ослабевшая, ждущая от него тепла и защиты.
А он про нее забыл!
Нет, это не совсем так. Оттуда она выслала ему трогательно-длинную телеграмму. Сообщала, что, несмотря на усталость, с трудом засыпает ночью, думает о нем, о его горе. Признавалась, что ей страшно недостает его взгляда, голоса и спокойствия, что думает про него даже перед выходом на сцену, а это уже опасно. Добавила, что знаменитый дирижер выражает ему соболезнование. И ни слова о спектаклях, о своих шансах на конец фестиваля.
Славянский текст в латинской транскрипции начал путаться еще на зальцбургской почте, чтобы, вконец запутаться тут: иные слова неузнаваемо преобразились и обессмыслились, предложение, прерываясь посередине, нелепо присоединялось к следующему. Странный получился документ, излучающий что-то детское.
А я про Маргу забыл...
Два дня тому назад она отозвалась из столицы. Вернулась усталая, но довольная и весьма удивилась, не увидев его на аэродроме. Не может ли он объяснить, какие заботы удерживают его от возвращения, она будет ждать от него звонка. Он и вправду ей позвонил два раза, не застал и... снова ее упустил из памяти.
Нягол глубоко затянулся, удерживая в груди дым. Город пропадал где-то в низине, давая о себе знать только ночным сиянием, эдисоновским нимбом, с которым давно уже свыклась планета. Если глядеть на землю с самолета, она кажется ночью осыпанной бриллиантами, а вернее — упавшими и все еще трепетными созвездиями. Но достаточно одной сирены, всего лишь одного электрического волчьего взвоя, чтобы погасить их все разом и в единый миг отбросить ее на столетья, а то и на тысячелетья назад...
Значит, Маргу я разлюбил, вернулся он из космического видения. А любил ли я ее по-настоящему? Где-то глубоко в душе отозвалась затаенная, глухая, но не заглохшая боль по той, пропавшей под бомбами. А Марга рядом, хоть и колесит по всему миру, ее всегда можно услышать и увидеть, можно поболтать с ней и приласкать ее, зрелую доступную Маргу, столь скупо любимую из-за Нее. Почему же так, Нягол?
Он не знал почему — судьба неподвластна нам, хоть мы и строим ее собственными руками. А точно ли это наблюдение? Поначалу кажется точным. Если бы он не бросил учебу в Граце в первый же год, если бы не пристрастился к писательству, а просто бы им переболел, принявшись за какую-нибудь обычную канцелярскую профессию с начальниками и коллегами, если бы он не колесил по стране, не встречал бы такого пестрого народа, не касался бы стольких разных судеб, если бы не читал этих книжек и не скрестил бы с Весо своих дорог, наконец, если бы третьего сентября он вышел из своей квартиры пораньше или бы вообще ночевал где-нибудь у знакомых вместе с Ней — они уже так делали,— Нягол сухо сглотнул,— если бы, если бы... В таком случае надо возвращаться не в молодость и не в детство, а до рождения, если не раньше, в гены, унаследованные от мамы Теодоры и отца. Жизнь, гены и поведение, повторяющее их зигзаги,— вот какая это сборная штука судьба. Входи в этот хаос и выруливай, если сможешь...
Нягол погасил в пепельнице сигарету, бросил рассеянный взгляд на огоньки города, овеваемые невидимым ветерком, и вернулся в дом.
Вызов на телефонный разговор с Маргаритой Нягол принял с тяжелым сердцем. И был прав: их получасовая ссора удивила даже опытных, исподтишка подслушивающих телефонисток. С первых же слов Нягол почувствовал скопленную Маргой обиду — как это возможно, что он не встретил ее, не откликнулся после телеграммы, что он там торчит в этом городе и вообще — что? Она не подозревает, что Элица здесь, соображал Нягол, глотая ее упреки. Марга — примирительно отвечал он,— ничего такого, просто я тут остался после похорон, так положено, ты должна понять. Она не понимала. Все же он мог бы прилететь самолетом и встретить ее, а потом вернуться, если уж это так необходимо. Объяснение, что он не знал точную дату прибытия, ее не удовлетворило. Достаточно было спросить в опере, чтобы узнать номер венского самолета. Нягол признавал свою очередную вину, соображая, как сообщить ей, что Элица с ним и он не может оставить ее одну. Марга продолжала сыпать обвинениями и вопросами, она, очевидно, была глубоко задета, и он не решился — это бы был конец. Глупейшее положение, повторял он, припоминая Маргины скандалы во время первого Элицыного побега сюда. Попробуй, объясни это женщине вроде Марги, и вообще женщине... Марга,— старался он выйти из положения,— ты же в отпуске. Почему бы тебе не сесть в самолет и не прилететь сюда, проведем вместе неделю-другую, я буду продолжать свою работу...— Какую еще работу? — не сдержалась она.— Ту самую, которую я все откладывал.— Роман? — она не верила. Ну да, пишу каждый божий день...— А что тогда буду делать я — скучать в этом городишке, таскаться по магазинам, а по вечерам пялиться в телевизор, ты это мне предлагаешь? — Марга, не заводись. Мы же, в конце концов, не маленькие.— Я знаю, мы старенькие, седенькие, ветхозаветные мудрецы времен Пелопоннесских войн и походов Александра Македонского! — выпалила она.— Ты когда меня сведешь к дедушке Архимеду на его опыты поглядеть? Нягол усмехнулся. Если бы он мог видеть оторопевших телефонисток, он бы рассмеялся в полный голос. Марга,— ответил он,— чтобы поглядеть на опыты великого старца, надо поехать в Сиракузы. Что до меня, то я готов, только за тобой дело...— Перестань! — снова взорвалась Марга.— Боже, какая же я была глупая...
Нягол уловил в далеком голосе подавленный плач, стыдом охватило грудь. Слушай,— осенила его внезапная идея,— а что ты скажешь, если мы двинем на море? Наймем себе дачку, развеемся, ты отдохнешь, по побережью будем гулять, купаться — отпуск так отпуск! После краткого раздумья она отозвалась потеплевшим голосом, что на море еще рановато. Нягол не упускал ухваченной нити: Хорошо, тогда не будем купаться, просто попутешествуем и вернемся сюда, а потом, в разгар лета, снова засядем у Понта, на этот раз уж взаправду. Марга помолчала и вдруг спросила: Ты с каких это пор пристрастился к Понту?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108