— Весо улыбнулся печально.— А было время, я считал, что миг ничего общего не имеет с эпохой, которая постижима разве что верой в идеал.
Нягол продолжал маскировать удивление: минуту-две назад он и не сомневался, что давно уже готов описать досконально своего боевого товарища.
— Если помнишь,— произнес он,— я как-то тебе приводил древнюю сентенцию, согласно которой смысл жизни состоит в подробностях. Ты тогда не согласился, помнишь?
— Не я один — ты тоже не был согласен.
— Я не был согласен до конца,— поправил его Нягол.— Я и теперь такого же мнения.
— Ну и зачем ты мне это говоришь?
— Затем, что ты стал признавать и миги, и эпохи. Я ведь, как ты знаешь, никогда не разделял восторгов по поводу перепашки не только общественного человека, но и самой человеческой природы.
— В этом что-то есть.— Весо помолчал.— Политику оно, может, и на пользу, а писателю? Что ты будешь делать без иллюзий — не художественных, так житейских?
Тонкое, хотя и спорное наблюдение.
— Человек, Весо, богаче, чем иллюзии, касающиеся его. Нужно ведь всего только иметь глаза, уши, терпение.
— Терпение, говоришь? Знаешь, в этом слове много узлов собралось: мы часто требуем от человека терпения, припоминая ему историю. А у него в распоряжении всего шестьдесят-семьдесят лет, не больше. И он спешит из-за той же самой истории. Как это ни странно, но с определенной точки зрения история как раз представляет накопленное и потраченное человеческое нетерпение.— Весо шумно вздохнул.— Государственный деятель это должен иметь в виду...
Он загляделся в задымленный угол гостиной, а может, внимание его привлекло что-то совсем другое. Ты смотри, куда он ушел, мой Весо, меж сотен оперативок и заседаний, решений и распоряжений, а главным образом после них, оставшись наедине с собой, подумал Нягол. Да, он созрел, чтобы управлять, фанатичная душа, не поддавшаяся коррозии времени. А давеча разорялся о космосе и выставлял себя ортодоксом — перед кем старался, перед Маргой или перед собой? В сознании мелькнула и исчезла неясная мысль о связанности собственного характера и писательства, он ее упустил, и, кажется, навсегда.
Нягол был и прав, и не прав по отношению к другу. Вроде бы сделанный из одного куска, Весо был личностью противоречивой и сам скорее ощущал это, чем сознавал. Профессиональный революционер, Весо постепенно становился профессиональным государственным деятелем. К власти он пришел естественно, в ногу, в такт с революцией, биографии себе не устраивал и не копил заслуг, чтобы двинуться по ее коридорам,— нет, он был родом из идейной гвардии, которая прямо, без отлагательства встала за государственный руль в ту памятную осень. Но нравственное это преимущество имело и свои минусы: у Весо не было ни систематического образования, ни гражданской профессии, упражняемой и проживаемой ежедневно, его личный житейский опыт, рано устремившийся на горизонты дела, отличался своего рода однобокостью. Жизненные события с молодых лет наблюдались и воспринимались им в основном как частные доказательства правоты идеи, он не переносил их на собственном горбу, а проецировал на фон будущей истории. Этим питались, подобно ежедневно поливаемым цветкам, фанатизм его веры и схематизм мысли — на мерцающем экране истории они обретали и красоту, и правдивость.
И когда эта самая история протекала изо дня в день, у него уже не было ни времени, ни потребности наверстывать упущенное в жизни, возвращаться к обыкновенным будням — своей мыслью он преобразовывал революционную перспективу в государственную и снова оптом, в масштабах, при которых обычный человек и обычная жизнь становятся сперва отдельными примерами, иллюстрирующими высшую политику, а затем статистической подробностью преимущественно с положительным знаком. Если прибавить к этому обеспеченное и замкнутое личное существование, растущую изоляцию от ежедневия миллионов — изоляцию неизбежную, посвященную глобальному охвату этого ежедневия,— если прибавить все более явственную подмену познания обширной осведомленностью, обобщенной, приспособленной и направленной именно на государственные сверхзадачи, плюс железная отлаженность государственной машины,— можно себе представить, что сделало время с Весо: опыт государственный покрыл и засушил житейский, Весо ступил под второй, нелегкий венец — сделал политику своей единственной профессией.
Сознавал ли он двойственность своего положения? Разумеется. Иногда мучительно, иногда, как, например, в этот вечер, совершая внезапные итоговые прозрения. Но для наверстывания упущенного было поздно, невозможно было изменить в чем-то существенном образ жизни и склад мышления. Не случайно он себя назвал высшим чиновником, пытающимся сложить эпоху из груды моментов. А ему в эти годы хотелось бы, в сущности, обратного: именно эпоху разложить на моменты, точнее, оттолкнуться от них к ней, чтобы уравновесить как-то свой старый недуг — страсть к дедукции.
Нягол в известном смысле совершал противоположное. И по природной склонности, и ремеслом он вынуждаем был идти именно от единичного, от случая, от житейской подробности, от человеческого характера или частного явления. Только тогда и на такой основе мысль его устремлялась к времени. В эту сторону толкал его и стиль жизни, проводимой, особенно в молодые годы, по мансардам, в вагонах третьего класса, в квартальных корчмах и на улицах. У него опыт житейский словно бы поглощал общенациональный, о котором Нягол не имел, да и не стремился иметь, систематических сведений, вроде тех обобщенных тайн, которые содержались в житейской капле, хоть и не всегда могли быть в ней обнаружены и осмыслены. Кроме того, он намного превосходил Весо образованностью и культурой ума.
Это несоответствие, накопленное с годами, оба довольно безошибочно чувствовали — именно оно нередко становилось причиной их споров, и странным при этом было то, что, не расслабляясь до конца, они менялись незаметно местами.
И все же кое-что изменилось, и изменение шло со стороны Весо. За последние годы происходили в общественном мышлении невидимые преображения, появились новые понятия, менялся подход к важным аспектам бытия, зашла речь о вещах, остававшихся вне охвата традиционных разборов, критичность ощутимо взяла курс на суть вещей. Общее понимание законченности, исчерпанности чего-то, необходимости новых путей и новых решений властно себе пробивало дорогу, являясь не только убеждением верхов — оно зародилось и почувствовалось в низах. По Весо это было весьма заметно, хотя он по привычке продолжал рассматривать Няголовы наблюдения как частные случаи, как нечто побочное по отношению к новым путям и задачам, впрочем, он все чаще принимал его обобщения и даже их продолжал в уме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Нягол продолжал маскировать удивление: минуту-две назад он и не сомневался, что давно уже готов описать досконально своего боевого товарища.
— Если помнишь,— произнес он,— я как-то тебе приводил древнюю сентенцию, согласно которой смысл жизни состоит в подробностях. Ты тогда не согласился, помнишь?
— Не я один — ты тоже не был согласен.
— Я не был согласен до конца,— поправил его Нягол.— Я и теперь такого же мнения.
— Ну и зачем ты мне это говоришь?
— Затем, что ты стал признавать и миги, и эпохи. Я ведь, как ты знаешь, никогда не разделял восторгов по поводу перепашки не только общественного человека, но и самой человеческой природы.
— В этом что-то есть.— Весо помолчал.— Политику оно, может, и на пользу, а писателю? Что ты будешь делать без иллюзий — не художественных, так житейских?
Тонкое, хотя и спорное наблюдение.
— Человек, Весо, богаче, чем иллюзии, касающиеся его. Нужно ведь всего только иметь глаза, уши, терпение.
— Терпение, говоришь? Знаешь, в этом слове много узлов собралось: мы часто требуем от человека терпения, припоминая ему историю. А у него в распоряжении всего шестьдесят-семьдесят лет, не больше. И он спешит из-за той же самой истории. Как это ни странно, но с определенной точки зрения история как раз представляет накопленное и потраченное человеческое нетерпение.— Весо шумно вздохнул.— Государственный деятель это должен иметь в виду...
Он загляделся в задымленный угол гостиной, а может, внимание его привлекло что-то совсем другое. Ты смотри, куда он ушел, мой Весо, меж сотен оперативок и заседаний, решений и распоряжений, а главным образом после них, оставшись наедине с собой, подумал Нягол. Да, он созрел, чтобы управлять, фанатичная душа, не поддавшаяся коррозии времени. А давеча разорялся о космосе и выставлял себя ортодоксом — перед кем старался, перед Маргой или перед собой? В сознании мелькнула и исчезла неясная мысль о связанности собственного характера и писательства, он ее упустил, и, кажется, навсегда.
Нягол был и прав, и не прав по отношению к другу. Вроде бы сделанный из одного куска, Весо был личностью противоречивой и сам скорее ощущал это, чем сознавал. Профессиональный революционер, Весо постепенно становился профессиональным государственным деятелем. К власти он пришел естественно, в ногу, в такт с революцией, биографии себе не устраивал и не копил заслуг, чтобы двинуться по ее коридорам,— нет, он был родом из идейной гвардии, которая прямо, без отлагательства встала за государственный руль в ту памятную осень. Но нравственное это преимущество имело и свои минусы: у Весо не было ни систематического образования, ни гражданской профессии, упражняемой и проживаемой ежедневно, его личный житейский опыт, рано устремившийся на горизонты дела, отличался своего рода однобокостью. Жизненные события с молодых лет наблюдались и воспринимались им в основном как частные доказательства правоты идеи, он не переносил их на собственном горбу, а проецировал на фон будущей истории. Этим питались, подобно ежедневно поливаемым цветкам, фанатизм его веры и схематизм мысли — на мерцающем экране истории они обретали и красоту, и правдивость.
И когда эта самая история протекала изо дня в день, у него уже не было ни времени, ни потребности наверстывать упущенное в жизни, возвращаться к обыкновенным будням — своей мыслью он преобразовывал революционную перспективу в государственную и снова оптом, в масштабах, при которых обычный человек и обычная жизнь становятся сперва отдельными примерами, иллюстрирующими высшую политику, а затем статистической подробностью преимущественно с положительным знаком. Если прибавить к этому обеспеченное и замкнутое личное существование, растущую изоляцию от ежедневия миллионов — изоляцию неизбежную, посвященную глобальному охвату этого ежедневия,— если прибавить все более явственную подмену познания обширной осведомленностью, обобщенной, приспособленной и направленной именно на государственные сверхзадачи, плюс железная отлаженность государственной машины,— можно себе представить, что сделало время с Весо: опыт государственный покрыл и засушил житейский, Весо ступил под второй, нелегкий венец — сделал политику своей единственной профессией.
Сознавал ли он двойственность своего положения? Разумеется. Иногда мучительно, иногда, как, например, в этот вечер, совершая внезапные итоговые прозрения. Но для наверстывания упущенного было поздно, невозможно было изменить в чем-то существенном образ жизни и склад мышления. Не случайно он себя назвал высшим чиновником, пытающимся сложить эпоху из груды моментов. А ему в эти годы хотелось бы, в сущности, обратного: именно эпоху разложить на моменты, точнее, оттолкнуться от них к ней, чтобы уравновесить как-то свой старый недуг — страсть к дедукции.
Нягол в известном смысле совершал противоположное. И по природной склонности, и ремеслом он вынуждаем был идти именно от единичного, от случая, от житейской подробности, от человеческого характера или частного явления. Только тогда и на такой основе мысль его устремлялась к времени. В эту сторону толкал его и стиль жизни, проводимой, особенно в молодые годы, по мансардам, в вагонах третьего класса, в квартальных корчмах и на улицах. У него опыт житейский словно бы поглощал общенациональный, о котором Нягол не имел, да и не стремился иметь, систематических сведений, вроде тех обобщенных тайн, которые содержались в житейской капле, хоть и не всегда могли быть в ней обнаружены и осмыслены. Кроме того, он намного превосходил Весо образованностью и культурой ума.
Это несоответствие, накопленное с годами, оба довольно безошибочно чувствовали — именно оно нередко становилось причиной их споров, и странным при этом было то, что, не расслабляясь до конца, они менялись незаметно местами.
И все же кое-что изменилось, и изменение шло со стороны Весо. За последние годы происходили в общественном мышлении невидимые преображения, появились новые понятия, менялся подход к важным аспектам бытия, зашла речь о вещах, остававшихся вне охвата традиционных разборов, критичность ощутимо взяла курс на суть вещей. Общее понимание законченности, исчерпанности чего-то, необходимости новых путей и новых решений властно себе пробивало дорогу, являясь не только убеждением верхов — оно зародилось и почувствовалось в низах. По Весо это было весьма заметно, хотя он по привычке продолжал рассматривать Няголовы наблюдения как частные случаи, как нечто побочное по отношению к новым путям и задачам, впрочем, он все чаще принимал его обобщения и даже их продолжал в уме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108