скучный полуночный разговор, автограф, она бы первая не посмела, а он бы даже и не пытался — так ведь, Нягол, или не так?
— Да, Марга, у меня тут ни в чем нет нужды.
— Что ж, я не удивляюсь.— Она пожала плечами.— Вообще ты меня уже давно удивлять перестал.
— Я и не старался.
— Нет, дорогой мой, уж признайся: было время, когда ты старался почище молодых.
Это было не так.
— Льстишь мне, вернее сказать — себе.
— Тебе всю жизнь льстили, это меня обязывает,— ответила на укол Марга.
Нягол постукивал по столику пальцами. Ему льстят, а она, мученица, святая Маргарита, тащится за ним следом, оплакивая злую свою судьбу. Неизвестно почему вспомнилась старуха, которую он увидел на столичной троллейбусной остановке. Старуха была потрясающе бедно одета — в штопаных-перештопаных хлопчатобумажных чулках, в тапочках. Шел многодневный противный дождь, город раскис, над головами людей колыхались зонтики, а старуха стояла с непокрытой головой, на дожде, рядом со своим странным грузом — несколькими тюками старых газет, прикрытых целлофаном. Троллейбусы подходили и уходили, все до единого переполненные, возле дверей происходили маленькие столпотворения, а старушка все ждала и ждала под дождем. Нягол не выдержал, спросил, чего она ждет. А... троллейбуса посвободней, чтоб с багажом войти. Набрала тут по кварталу старой бумаги, а приемный пункт не работает, придется везти на товарную станцию. Нягол сухо сглотнул: неужели бывает еще нужда, пускающаяся на такой невероятный способ добывания денег? Он попросил какого-то парня помочь, погрузили тюки в первый же троллейбус, устроили и старушку, пневматическая дверь чуть им не прихлопнула руки. Что знала Марга о жизни! И он опять, безо всякой как будто бы связи, пожалел о неудачном флирте с актрисой.
— Марга, все это было бы расчудесно, если бы мы с тобой были супругами. Но мы таковыми не являемся, и прошу тебя этой подробности не забывать.
— Сегодня ты просто наглый... Извини, другого слова не подберу.
Нягол уходил в себя. Марга, разумеется, права, даже не подозревая о вчерашней его авантюре. Но она не понимала, что покушается на самое дорогое — на его свободу. Ей хотелось семьи, хоть и бездетной, семейная упряжка была не только лучше украшенной, но и гарантировала безопасность. Какую безопасность, от кого и для кого? У Марги солидное положение, впереди годы известности и путешествий, а даст бог здоровья — сытая старость. Она вдруг представилась ему птицей, тоскующей по роскошной клетке.
Иногда он себя спрашивал, что связывает Маргу с ним, ведь глупо подозревать ее в житейских расчетах. Оставались привычка и чувство, та самая привязанность, которую и он в себе ощущал в дни одиночества и безделья. И может быть, ревность (впрочем, она выступает часто всего лишь коварным эхом отгоревших страстей).
— И все же, чем объясняется это романтическое
посещение? — вновь не сдержалась Марга.
Полное расхождение, сказал себе Нягол, отвечая:
— Не будь смешной, Элица — дочь моего брата.
Он остановился рядом с ней, разгневанный и беспомощный, готовый то ли ударить ее, то ли просить прощения и прощать, горькие слова вытеснялись желанием сказать ей что-то приятное, к примеру что он поедет с ней в Зальцбург, но тут в памяти всплыла давно прочитанная заповедь Магомета: не будь добр с корыстной целью, и он промолчал. Взял Маргу за локоть, отвел ее в комнату и на пороге сказал:
— Иди-ка выспись. Завтра, вероятно, все уладится. Спокойной ночи.
С Элицей что-то происходило. Она почти перестала разговаривать дома, в особенности с отцом, избегала садиться за стол с родителями, закрывалась у себя в комнате. На вопросы Милки и Теодора отвечала коротко: не голодна, ничего не происходит, оставьте меня в покое. Про лечение и слова не давала сказать. Вставала с опухшими глазами, ополаскивалась ледяной водой и уходила, вечером возвращалась поздно, не давая никаких объяснений.
Милка с Теодором, понимая, что с дочерью творится неладное, терялись в догадках. На болезнь это не походило, ее приступы невозможно скрыть. Может, влюбилась? Или кто-то ее преследует? Считает неизлечимым свой недуг? Странно, что резкая перемена наступила в ней всего лишь через несколько дней после возвращения из внезапной поездки к дяде Няголу.
Милка взяла отпуск и засела дома, чтобы быть рядом, караулить, попытаться понять причину, но дело, вместо того чтобы поправиться, пошло еще хуже: Элица отказывалась говорить с матерью и, когда до слез доведенная Милка просила дочь пожалеть ее, молча глядела на нее сухими глазами.
Теодор сначала держался. Занятый раздорами с Чо-чевым, считал Элицыно состояние запоздалым переходным периодом — при ее психике может ведь быть и такое. Потом он отказался от этого предположения, решив, что дочка влюбилась, и поуспокоился: может, это и к лучшему.
У него был трудный период. Приближалось столкновение с Чочевым, а он не шутил — ему двух недель хватило, чтобы остановить опыты Теодора, несмотря на сдержанность академика Тенчева. Теодор сперва не поверил, но последовавшие разговоры с Чочевым заставили его насторожиться: спокойный, даже любезный, директор института не позволял никакого уклонения от создавшейся ситуации. Я тебя понимаю, озабоченно говорил он, но и ты меня должен понять, не я же это придумал. Чего ты хочешь, моего места? Милости просим, хотел бы я посмотреть, что ты запоешь завтра. Теодор понял, что Чочев запустил в ход всю институтскую служебную машину, да и повыше заработал таинственный механизм, к пультам которого он доступа не имел, а в добросовестности сомневался. Проведя однажды бессонную ночь, он решил встретиться с Тенчевым.
Академик, семидесятилетний старичок с пергаментной кожей, обитал в просторном, но обветшалом жилище, заполненном книгами и картинами. Теодор приходил сюда раза два, но только теперь заметил, как постарел этот дом, поддерживаемый небрежно, минимальными усилиями, выдающими примирение со старостью. У Тенчева были дети и внуки, но он жил отдельно, с прислугой, пожилой крестьянкой из ближнего села, свыкшейся и с домом, и с привычками академика.
Тенчев был химиком старой выучки, обретенной еще во времена студенчества и специализации в двух европейских университетах. Он не верил быстрым открытиям в химии, считая ее самой неподатливой и таинственной областью естествознания. Многословием не отличающийся, он любил тем не менее повторять, что попытка выдвинуть вперед такие науки, как биология и физика, дорого обойдется, ибо глубочайшую их основу составляют химические процессы — наиболее органичные и динамичные и потому особенно трудные для изучения. Химии нужны, утверждал он, фундаментальные исследования, и лишь потом можно заводить разговор о применении результатов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
— Да, Марга, у меня тут ни в чем нет нужды.
— Что ж, я не удивляюсь.— Она пожала плечами.— Вообще ты меня уже давно удивлять перестал.
— Я и не старался.
— Нет, дорогой мой, уж признайся: было время, когда ты старался почище молодых.
Это было не так.
— Льстишь мне, вернее сказать — себе.
— Тебе всю жизнь льстили, это меня обязывает,— ответила на укол Марга.
Нягол постукивал по столику пальцами. Ему льстят, а она, мученица, святая Маргарита, тащится за ним следом, оплакивая злую свою судьбу. Неизвестно почему вспомнилась старуха, которую он увидел на столичной троллейбусной остановке. Старуха была потрясающе бедно одета — в штопаных-перештопаных хлопчатобумажных чулках, в тапочках. Шел многодневный противный дождь, город раскис, над головами людей колыхались зонтики, а старуха стояла с непокрытой головой, на дожде, рядом со своим странным грузом — несколькими тюками старых газет, прикрытых целлофаном. Троллейбусы подходили и уходили, все до единого переполненные, возле дверей происходили маленькие столпотворения, а старушка все ждала и ждала под дождем. Нягол не выдержал, спросил, чего она ждет. А... троллейбуса посвободней, чтоб с багажом войти. Набрала тут по кварталу старой бумаги, а приемный пункт не работает, придется везти на товарную станцию. Нягол сухо сглотнул: неужели бывает еще нужда, пускающаяся на такой невероятный способ добывания денег? Он попросил какого-то парня помочь, погрузили тюки в первый же троллейбус, устроили и старушку, пневматическая дверь чуть им не прихлопнула руки. Что знала Марга о жизни! И он опять, безо всякой как будто бы связи, пожалел о неудачном флирте с актрисой.
— Марга, все это было бы расчудесно, если бы мы с тобой были супругами. Но мы таковыми не являемся, и прошу тебя этой подробности не забывать.
— Сегодня ты просто наглый... Извини, другого слова не подберу.
Нягол уходил в себя. Марга, разумеется, права, даже не подозревая о вчерашней его авантюре. Но она не понимала, что покушается на самое дорогое — на его свободу. Ей хотелось семьи, хоть и бездетной, семейная упряжка была не только лучше украшенной, но и гарантировала безопасность. Какую безопасность, от кого и для кого? У Марги солидное положение, впереди годы известности и путешествий, а даст бог здоровья — сытая старость. Она вдруг представилась ему птицей, тоскующей по роскошной клетке.
Иногда он себя спрашивал, что связывает Маргу с ним, ведь глупо подозревать ее в житейских расчетах. Оставались привычка и чувство, та самая привязанность, которую и он в себе ощущал в дни одиночества и безделья. И может быть, ревность (впрочем, она выступает часто всего лишь коварным эхом отгоревших страстей).
— И все же, чем объясняется это романтическое
посещение? — вновь не сдержалась Марга.
Полное расхождение, сказал себе Нягол, отвечая:
— Не будь смешной, Элица — дочь моего брата.
Он остановился рядом с ней, разгневанный и беспомощный, готовый то ли ударить ее, то ли просить прощения и прощать, горькие слова вытеснялись желанием сказать ей что-то приятное, к примеру что он поедет с ней в Зальцбург, но тут в памяти всплыла давно прочитанная заповедь Магомета: не будь добр с корыстной целью, и он промолчал. Взял Маргу за локоть, отвел ее в комнату и на пороге сказал:
— Иди-ка выспись. Завтра, вероятно, все уладится. Спокойной ночи.
С Элицей что-то происходило. Она почти перестала разговаривать дома, в особенности с отцом, избегала садиться за стол с родителями, закрывалась у себя в комнате. На вопросы Милки и Теодора отвечала коротко: не голодна, ничего не происходит, оставьте меня в покое. Про лечение и слова не давала сказать. Вставала с опухшими глазами, ополаскивалась ледяной водой и уходила, вечером возвращалась поздно, не давая никаких объяснений.
Милка с Теодором, понимая, что с дочерью творится неладное, терялись в догадках. На болезнь это не походило, ее приступы невозможно скрыть. Может, влюбилась? Или кто-то ее преследует? Считает неизлечимым свой недуг? Странно, что резкая перемена наступила в ней всего лишь через несколько дней после возвращения из внезапной поездки к дяде Няголу.
Милка взяла отпуск и засела дома, чтобы быть рядом, караулить, попытаться понять причину, но дело, вместо того чтобы поправиться, пошло еще хуже: Элица отказывалась говорить с матерью и, когда до слез доведенная Милка просила дочь пожалеть ее, молча глядела на нее сухими глазами.
Теодор сначала держался. Занятый раздорами с Чо-чевым, считал Элицыно состояние запоздалым переходным периодом — при ее психике может ведь быть и такое. Потом он отказался от этого предположения, решив, что дочка влюбилась, и поуспокоился: может, это и к лучшему.
У него был трудный период. Приближалось столкновение с Чочевым, а он не шутил — ему двух недель хватило, чтобы остановить опыты Теодора, несмотря на сдержанность академика Тенчева. Теодор сперва не поверил, но последовавшие разговоры с Чочевым заставили его насторожиться: спокойный, даже любезный, директор института не позволял никакого уклонения от создавшейся ситуации. Я тебя понимаю, озабоченно говорил он, но и ты меня должен понять, не я же это придумал. Чего ты хочешь, моего места? Милости просим, хотел бы я посмотреть, что ты запоешь завтра. Теодор понял, что Чочев запустил в ход всю институтскую служебную машину, да и повыше заработал таинственный механизм, к пультам которого он доступа не имел, а в добросовестности сомневался. Проведя однажды бессонную ночь, он решил встретиться с Тенчевым.
Академик, семидесятилетний старичок с пергаментной кожей, обитал в просторном, но обветшалом жилище, заполненном книгами и картинами. Теодор приходил сюда раза два, но только теперь заметил, как постарел этот дом, поддерживаемый небрежно, минимальными усилиями, выдающими примирение со старостью. У Тенчева были дети и внуки, но он жил отдельно, с прислугой, пожилой крестьянкой из ближнего села, свыкшейся и с домом, и с привычками академика.
Тенчев был химиком старой выучки, обретенной еще во времена студенчества и специализации в двух европейских университетах. Он не верил быстрым открытиям в химии, считая ее самой неподатливой и таинственной областью естествознания. Многословием не отличающийся, он любил тем не менее повторять, что попытка выдвинуть вперед такие науки, как биология и физика, дорого обойдется, ибо глубочайшую их основу составляют химические процессы — наиболее органичные и динамичные и потому особенно трудные для изучения. Химии нужны, утверждал он, фундаментальные исследования, и лишь потом можно заводить разговор о применении результатов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108